Невидимки — в точном соответствии со своим именем — давно исчезли.
И уже входя в гремящий весельем первый двор, я услышал голос Юкука у себя за спиной:
— Видишь, мой дорогой, немножко свинца с крыш залить в такую палку — и зачем тебе меч? Ну, прибавь шагу, что ж ты тут так отъелся, а помнишь, каким был?..
Дальше его голос заглушило общее веселье во дворе, я схватил за руку нахмуренного, бледного Феофаноса и потащил его к выходу.
Аугустейон был открыт для публики — не совсем обычное дело: центр власти, преддверие императорского дворца, был заполнен каким-то взвинченным, праздничным народом. Закат делал скопище статуй на крыше правительственных зданиях малиновым, а возбужденная толпа здесь, внизу, была в основном в белом. Цвет траура в Поднебесной империи здесь — цвет праздника; но были и яично-желтые, веселые зеленые и все прочие краски, поблескивали золотые серьги в ушах и кулоны между ключиц. Многие держали в руках фляги с вином — что происходит?
Здесь, в центре, холмы как будто срезаны опытной рукой, здесь плоская площадка над невидимым с этой точки морем, его заслоняют портики и колоннады. И над крышами, колоннами и статуями нависает громада Софии, ее обширный свинцовый купол. София вырастает из хаоса роскошных лавок — ювелиры, менялы с их стопками золотых и серебряных монет напоказ, с первой прохладой уже начали продавать и драгоценные меха, а свечи, ароматы и книги здесь можно увидеть круглый год. Но сейчас торговые эргастирии были в основном закрыты, и толпа просто передвигалась по мраморным плитам, все говорили со всеми — да что там говорили, кричали!
Охранников моих толпа оттерла быстро — впрочем, тут мне они и не были нужны, пусть кто-то из них бежит домой, за конем, а лучше за носилками. Сесть, задернуть занавески. Какой длинный, тяжелый, а в общем — и страшный, пожалуй, день.
Мы с Феофаносом остановились в центре небольшого пустого пространства в толпе, я попытался всмотреться, кто же нас окружает, он перевел дыхание.
— Во что я втянул себя? — сказал он вполголоса. — У вас ужасный мир, господин Маниах. Ах, если бы я снова мог вернуться за монастырскую стену. А тот, кто испил из фонтана вечной жизни — чего еще ему желать? Каких царств? Каких богатств? Если взглянуть, как горек в этой жизни удел даже таких людей, как вы… Нет, я не должен так думать, если работаю на вас. Извините, если огорчил.
— Не огорчил, не беспокойся, — рассеянно сказал я, поеживаясь. Вечер был прохладным, даже в этой плотной толпе.
Ведь сейчас не воскресенье. Город в выходной день заполнен музыкантами, танцующими и хлопающими зрителями, а рядом играют в кости, сидя на земле, это запрещено, но играют даже монахи. А еще, круглые сутки — колдуны, жонглеры, канатоходцы, ученые обезьяны и собаки, медведи, змеи, уроды. Но — сегодня, и на этом форуме?
Насчет аристократов столицы неуклюже шутят, что они боятся покинуть свои крытые галереи: а вдруг пойдет дождь. Но сейчас сильные мира сего один за другим подъезжали к дальнему краю площади, шли по дорожкам из мозаик, слуги уводили обратно укрытых шелковыми попонами мулов, с седлами, украшенными жемчугом и золотыми бляхами.
Тем лучше, сказал я себе. Пусть их будет еще больше. Это куда веселее, чем двор-ловушка у Сампсона, где нет никого, кроме убийц — и тех, кто убивает убийц, пусть даже последние — мои люди.
Здесь толпа, здесь безопасно.
Небольшая группа людей, украшенных венками — вы только подумайте, венками! — вдруг начала пятиться, уступая кому-то дорогу, пятиться и теснить меня, один чуть не сбил меня с ног, не оборачиваясь, коснулся моего плеча с извинениями.
Дикий женский крик покрыл все прочие звуки.
Тот, кто только что чуть не затоптал меня, сейчас падал на руки друзей, красное пятно расплывалось по его груди, из которой торчала рукоятка кинжала.
Толпа задвигалась вся сразу.
И снова крик, уже другим голосом. Два шага влево от меня. Еще один кинжал?
Оглядываться было бесполезно, да и невозможно. С Феофаносом, судорожно вцепившимся в мою руку, и еще множеством людей я буквально плыл по Аугустейону к храму Софии, надеясь, что нас не затопчут.
Я попытался удержаться у колонны с бронзовым Юстинианом, возле странно вытянутых фигур на барельефах у подножия, поднявшись на четыре ступени к ним — но… А тем временем визг там, где человек — или люди — упали под ударами невидимых рук с кинжалами, звучал все громче.
Они здесь.
И я не понимаю, что происходит. Человек пошел на меня спиной, споткнулся — и поэтому принял на себя удар убийцы? Убийцы, который мгновенно исчез затем в толпе, потому что это-то проще простого? Почему я его не видел?
Оглядываться, всматриваться в лица бесполезно. И не удастся.
Толпа внесла нас в громадные ворота Софии.
Что бывает внутри гор — пещеры? Переходы, туннели? Теснота? Но София внутри вообще не имеет ничего общего с этой давящей, цвета бледной охры, каменной горой снаружи. Она внутри больше, чем снаружи, если такое возможно.
Я оказался в мире золотых огоньков и разноцветья одежд. У этого мира не было границ, он возносился вверх, под парящий в высоте купол. Днем здесь на прохладный мрамор пола падал сияющий дождь тонких лучей света, они играли на сплошном литом золоте алтаря. А сейчас окна были невидимы, в дрожащем воздухе горели тысячи точек теплого огня, и им отзывалась медово-золотая мозаика купола и стен, эти миллионы крошечных квадратиков.
Бог — это свет. И вот они, подвешенные на тонких цепях в воздушной пустоте, хороводы и созвездия огней, вычищенные до блеска серебряные корабли люстр, излучающих свет. Тот, что ведет торговые суда по ночам, и несет сердца к небесным созданиям.
Вы ведь тоже здесь, бог синего неба и бог очищающего огня, те, которым я молюсь? Эти люди вокруг не знают, как вас зовут, но что вам за дело до этого?
Я прислонился к колонне — по крайней мере удар в спину мне не грозит — и попытался рассмотреть людей вокруг. Гордые и строгие мужчины, с лицами разглаженными и успокоенными, складки теплых драгоценных тканей, пряжки, пояса. Я был тут самым бедным на вид, в моей утренней тунике, повидавшей в этот день лошадей и игроков, камарры и рыбу, драку и смерть.
Там, наверху, на высоком балконе, другой мир — наполненный женскими ароматами. Смотрит ли на меня с женской галереи Зои, патрикия зосте с золотым поясом, видит ли она убийцу, подбирающегося ко мне среди толпы, понимает ли она, что я бессилен остановить, да просто заметить его?
В воздухе, наполненном стуком шагов, шепотом и шуршанием, возникло нежное «а-а-а», где-то высоко под этим невероятным куполом. Что это — запели сами огни, дрожащим звуком, который плыл среди стен, разноцветных колонн и толп людей?
С другой стороны храма возник второй такой же сладкий стон, еще выше, десятки детских голосов повторяли непонятные слова, пели их на немыслимо высокой ноте. Два хора слились, голоса заполнили все это громадное пространство, смягчая сердца. И я почти увидел, как под золотом мозаик оживают, проступают замазанные, исчезнувшие крылатые фигуры, скорбные лица, изображать которые теперь было запрещено. Сейчас я увижу их все, сейчас они протянут ко мне руки, закроют крыльями.
Нож входит в тело почти без боли, вспомнил я.
И ведь все равно меня когда-нибудь убьют. Странно, что этого не произошло два года, или год назад. Так почему же не сейчас? Чего мне бояться? Чего мне еще хотеть?
Я перевел взгляд на алтарь, на видневшуюся там маленькую фигурку старца, на складки белой ткани, перекинутой через его левую руку, с большими крестами на плечах и груди. Он неслышно произносил какие-то слова — прощания? Прощения? Сонм блестевших золотом людей окружал его, водил вокруг хоровод огней.
Нет, я не вздрогнул, когда чья-то жесткая рука прикоснулась к моему плечу, а потом… потом закутала меня в легкую теплую ткань.
— Вечер прохладный, господин Маниах, — сказал голос на моем родном языке. — Носилки ждут на краю площади. Мы пойдем туда, когда вы пожелаете.
Я скосил глаза: моя охрана взяла меня в кольцо, внутри которого поместился и несчастный Феофанос.
Я жив.
Я иду через площадь среди толпы, чье странно праздничное настроение не испортят никакие убийцы.
Я сажусь в носилки, жестом приглашаю туда же Феофаноса — пусть уж заночует в моем обширном доме, ведь совсем поздно — и закрываю глаза. Носилки мягко качаются.
Но это еще был не последний эпизод долгого, долгого дня.
Почти добравшись до монастыря Студиоса у стены, мы снова услышали гул толпы и музыку в ночи. Феофанос с любопытством прислушался.
— Да вот же она, — сказал он. — Та самая новая песня про героя. А безопасно ли будет?.. Да о чем я, у вас же охрана.
Я был измучен настолько, что мне уже было все равно — качаться в носилках, выставлять из них дрожащую ногу и искать ею землю…
Вокруг была тьма и огни.
В темноте здесь ходят по улицам с огнями: или свечки в металлической сетке, или факелы, из-за них ночной город с вершины какого-нибудь холма похож на живое, еле заметно шевелящееся море огней. А ниже — где-то там настоящее море, но и оно — всего лишь движущиеся огни, факелы для вечернего лова на лодках и кораблях, иногда среди этого опрокинутого звездного неба ползет огненная цепочка. Это борт какого-нибудь императорского дромона, тяжелого, невидимого во мраке гиганта, движущегося к военному порту — Буколеону, встроенному в стену дворца.
Здесь, вокруг нас, огоньки двигаются быстро, качаясь вверх-вниз, казалось, они рассыпаются со стеклянным стуком по кремню камней под ногами — и все, веером, собираются под шум шагов в одном направлении, к перекрестку, где превращаются в широкую диадему света.
Там пели флейты, звенели два бубна — как у нас в Самарканде, и еще арфа.
Ну, конечно, это была она, кто же еще. Даниэлида, в темном плаще, с угольно-черными волосами, на резко очерченном лице ее плясали отблески огней. К ней протягивали руки, бросали под ноги монеты — их никто не собирал, потому что музыка звучала в жестком ритме, ее невозможно было остановить.
Вот Даниэлида среди ковра монет высоко подняла арфу над толпой и начала длинным твердым ногтем мерно бить по струнам — и хлопающие в такт ладони зазвучали, как морской прибой.
Она здесь не та, что с нами, в Юстиниане, понял я. Ее песни звучали там по-иному. В общем — вполголоса, иначе они разбудили бы городок на холме. Здесь каждое ее слово эхом отзывалось среди старого камня этого города. У нее ведь низкий голос, понял я в некотором удивлении, а на высоких нотах он звенит, звенит сильно, свободно, радостно, и все с замиранием ждут именно этих нот.
Так мы и стояли среди десятков огней и слушали песню про всадника, который повел кавалькаду ромэев на дракона. Странно сдавливало горло, но это было все равно, ведь на меня здесь никто не обращал внимания.
И только дома, почти падая на руки слуг, я услышал, наконец, что произошло, почему город бросил все и вышел на улицы, благодарить своего бога, танцевать и веселиться.
Потому что он победил, Константин, пятый из властителей с этим именем.
Он, конечно, победил.
Император возвращался с гвардией в столицу. Он уже был совсем близко.
ПОРТА ТРИУМФАЛИС
Великими военными кампаниями считают, похоже, те, при которых полководец ко всеобщему изумлению превращает неизбежное — по собственной же глупости — поражение в победу. К сожалению или счастью, я сам участвовал именно в такой войне, и чудом остался жив, но никогда не забуду и тоскливый ужас при виде ползущей на нас через поля и холмы стотысячной армии, и свое изумление от того, как неожиданно эта армия превратилась в ничто. Изумление, впрочем, длилось недолго, помню только, как я рассматривал пару мгновений кровавый наконечник стрелы, торчавший из моей груди — ведь, честное слово, только что его тут не было — а дальше начались долгие дни боли и забытья.
То, что произошло этим летом и осенью в горах и долинах Армении, поражением не пахло ни в какой момент. Константин не оставил противнику ни единого шанса. Казалось, на тысячи фарсангов вокруг доносился веселый хруст — взламываемых границ, разрушаемых крепостных стен. Он долго готовился к этой кампании и быстро делал свое дело.
На моих глазах он обратил в бегство армию хорасанцев Халида ибн Бармака и этим не позволил никому отвлечь себя с юга — на месяц, по крайней мере. После чего с какой-то удивительной скоростью он провел армию на север и перешел границу без единого боя — потому что врагам его было не до сопротивления, именно к этому моменту (молодец Феоктистос и его тайное ведомство!) восставшие жители захватили Феодосиополис. Дальше лежала Мелитина, у ее стен навстречу Константину вышла конница арабийя, и была стерта в порошок практически мгновенно. Оставался сам город, но для чего-то ведь существуют техниты — их осадные машины начали с пугающей систематичностью рушить стены. Город сдался.
Конечно, еще стояла Самосата, но это было уже просто смешно. Император, наверное, мог бы вообще не беспокоиться о ней. Он, впрочем, побеспокоился, очень быстро, остановить его никто не смог.
Несколько последующих недель в столице обсуждали даже не саму цепочку стремительных побед, а другое — как это император сумел вторгнуться на вражескую территорию всего-то с пятнадцатитысячным (ну, пусть двадцатитысячным) войском и не только за три недели стать полным хозяином всех окрестных земель на много дней пути, но не потерять и двухсот воинов.
Они сейчас почти все вытягивались в сияющую начищенным железом цепочку по ту, внешнюю сторону Порта Триумфалис, все еще называвшихся на забытом здесь языке того, несуществующего Рима — у тяжелой двойной угловой башни на берегу моря, в середине которой чернел полукруг ворот.
Более того, из похода пришло намного больше воинов, чем отправилось в него. Потому что Константин хорошо понимал, что его армии не хватит для того, чтобы удержать Армению. И он ушел, заслонившись горами и ущельями Тауруса, взяв с собой самое дорогое, что было — людей.
Тысячи и тысячи крестьян, ремесленников, солдат, женщин, детей оставили пристыженным арабийя опустевшую местность с аккуратно, грамотно и тщательно уничтоженными крепостями и укреплениями. Империя встретила новых ромэев золотыми плодами осеннего урожая, городками типа Юстинианы, где места и земли было сколько угодно, как и соотечественников, открывавших ворота храмов, в которые можно было заходить без страха, каждый день.
А солдат, с их репутацией лучших из лучших, ждали императорские тагмы и фемное ополчение Армениакои. Как, впрочем, Фракия, Каппадокия и сама королева городов, готовящаяся к зимним празднованиям столица.
Здесь была не просто победа. А победа, смысл которой был грандиозен.
Три веселые недели — и ромэйская империя много лет не будет опасаться отвлекающего удара с северо-востока, с тыла, зато империя халифа теперь знала: если Константин захочет пройти с армией через хорошо знакомое мне ущелье на юго-восток, ему никто уже не помешает выбирать себе путь для новой стремительной кампании. Пути оттуда расходятся веером — на юго-запад, в Сирию, на юг, к столице, Куфе…
А пока что женщины великого Города забрасывали своих солдат венками.
У города девять ворот, но эти, Золотые, стоят обычно закрытыми, над башнями скучают два бронзовых слона несуразных даже для этого животного размеров, тускло отсвечивает бронза и сплошные золотые листы барельефов. Еще лет тридцать назад стратиги и солдаты империи только в шутку могли пожелать друг другу «остаться в живых и увидеть слоников». А сегодня…
Я стоял у Порта Триумфалис и дышал воздухом победы. От моего дома до ворот не так уж далеко, и это обычно очень тихая местность, прежде всего как раз потому, что ворота стоят закрытыми, они только для триумфов. И, услышав гул толпы, я просто пришел сюда пешком — застав прекрасную сцену: один белый конь из четырех устроил скандал, его выпрягли, поблизости оказался запасной, он занял свое место впереди позолоченной колесницы. В центре ее был установлен трон, окруженный четырьмя небольшими колоннами и задрапированный занавесом.
Пустая колесница была с почестями проведена под сводом ворот наружу, я огляделся и понял, что из толпы выбраться уже просто не смогу, горожане стояли вокруг меня тесными рядами. А пониже, у ворот, еще более тесными рядами выстроились жрецы, дети с цветами…
Музыки тут не было, ее просто бы никто не услышал — потому что в город начал, под ровный звук копыт, въезжать первый отряд гвардейцев под частоколом копий и флажков. А потом — как-то очень быстро — из темноты вынырнула позолоченная колесница, и теперь она уже не была пуста, я увидел развевающиеся светло-пепельные волосы под небольшой золотой короной, белые с пурпуром одежды, проблеск ниток жемчуга, а у одного из коней между ушей косо сидел лавровый венок.
Константин был от меня шагов за сто, он смотрел на верхушки деревьев, губы его растягивались лукаво. Как же он похож на Зои, подумал я — вот сейчас так же, как она, опустит голову в сторону и вниз, и улыбка будет такой же.
Считается, что победитель въезжает в город усталым и тайно печальным. Куда там, он наслаждался.
Колесница еле катилась по камням с прорастающей между них травой, император с большим удовольствием рассматривал всех окружающих и, похоже, размышлял — а как бы спрыгнуть со своего трона и пойти пешком через счастливую толпу. Но тут справа и слева загремели приветствия десятками хорошо тренированных глоток, и уже не знакомое мне простое «ромэос — нэ, на, нэ», а вот те самые пятнадцать слогов единым дыханием. Сначала кричали зеленые, потом синие, а может, и наоборот. Тут хрупкий человек на троне махнул им рукой, снова поднял глаза к верхушкам кипарисов — и колесница ускорила ход, вдоль по Меси среди людей, цветов, знамен и вечнозеленых растений, оставляя слева тяжелую громаду храма Апостолов, мощный прямоугольник, покоящийся на гребешке тонких колонн.