Самое удивительное — я не могу сейчас вспомнить, была ли после этого гонка настоящих колесниц. Ну, конечно же, была, на возниц были сделаны на скамьях немалые ставки, а странный инцидент у императорской ложи — да задние скамьи наверняка и вообще не поняли, что произошло. Так что колесницы летели, это я не обратил на них никакого внимания.
Феоктистос, кажется, тоже. Он попросту улегся, с красно-бурым лицом, на нашу с ним скамью (я, подперев голову рукой, сидел рядом), отдавал приказы, выслушивал краткие доклады. Гул голосов вокруг доносился до меня только изредка — и то будто из-за толстой занавески.
— А знаете, Маниах, он все-таки сбежал, — деловито сообщил мне Феоктистос после очередного доклада. — Убил двух стражников осколком кувшина, представляете?
Ну, конечно он сбежал, как-то можно было догадаться.
— Он убил много тысяч человек, там, в Мерве, что ему еще два стражника? — мрачно отозвался я, размышляя о том, что вряд ли увижу живым настоящего Феофаноса Сирийца, бывшего монаха, книжника и в целом очень неплохого человека (на самом деле, как потом выяснилось, он выжил, его просто ударили по голове и отобрали фальшивые принадлежности святого). — А вы лучше скажите, Феоктистос, куда они там, по-вашему, направились, когда выскочили за ворота?
— В цистерну Базилики, куда же еще. Оттуда — удобный вход под землю. А под землей ждут мои люди. Катакомбы закрыты со вчерашнего дня.
Он ошибался — оба беглеца исчезли в толпе, которая не понимала, что за куча людей выскакивает веером из ворот ипподрома. Но понятно, что Хашим, с его незабываемой внешностью, очень быстро исчез после этого из империи, а тот, второй… зачем ему было тут оставаться? Мир велик, может быть, он так и бросает ножи в каком-нибудь цирке.
— Феоктистос, как это вам удалось связать кольчужный занавес за одну ночь? — поинтересовался я во время очередной паузы. — Я-то думал, что тут потребуется недели две.
— Какой там занавес, разомкнули кольца, отстегнули рукава, связали вместе пару-тройку кольчуг, — отмахнулся он от меня. А потом как бы заметил меня заново:
— Ну, теперь пусть эта пара от нас побегает. А наш триумфатор все сам видел и поостережется. Дни все холоднее, можно и в броне под плащом. Да много чего можно. Так, а вот…
И он посмотрел на меня с прищуром.
А я посмотрел на него.
— Феоктистос, а вы заметили, что тот самый человек, которого вы назвали легендарным убийцей, спас вашего императора? Да-да, это был он. Как насчет награды?
— Мы заметили, — сказал Феоктистос и замолчал.
Я отвернулся, оглядывая ряды счастливых людей на скамьях.
— На рассвете, — сказал, наконец, Феоктистос после нескольких тяжелых вдохов и выдохов. — Вот моя ему награда.
— Что — на рассвете?
— На рассвете, завтра, он покинет Город. И будет ехать очень быстро. Две недели. Дальше пусть в империи не показывается. Не советую. Да, да, не смотрите на меня так — их тоже никто не обидит, и ваших прочих людей, и эту вашу девочку…
— О, девочку ждут интересные события и большие дела, так что вы еще не раз ее увидите… Не думайте, что я ее забыл.
— Ну, и вы не думайте, — сказал, пристально глядя на меня, Феоктистос, — что все будет как раньше. Видимо, теперь логофесия дромы возьмет под свой контроль все эти ксенодохионы, приюты — все места, где могут остановиться иностранцы. Церковников никто выгонять оттуда не будет, но чтобы как раньше — не ждите. Своему другу у Сампсона так и скажите. И это только начало. А вот продолжение. Маниах, барида халифа Марвана больше нет. А где барид халифа ас-Саффаха? Смелее, смелее, вы же у них там — герой… впрочем, сейчас и у нас тоже… вы должны знать.
— Плохо вы знаете старого Бармака, если думаете, что он будет мне все рассказывать. Но барид есть. Хотя еще слабенький. А где он здесь, в вашей империи… есть у меня некоторые мысли. Послушайте, Феоктистос, ведь рано или поздно вам будет нужен путь к новому халифу? Логофет дромы вряд ли сможет вести разговор с ним или его людьми, а вот вам понадобится какой-то канал связи…
— Маниах, запомните на всю жизнь, которая может оказаться очень короткой, если вы… Если вы еще хоть раз будете меня учить моей работе…
Я раздраженно дернул левым плечом:
— А тяжело с вами общаться, Феоктистос. Давайте вот как: приехали бы вы, что ли, в Самарканд, там я вас буду запугивать. Высылать ваших людей из города на рассвете… Не приедете сами, пришлете туда своих людей. Рано или поздно.
— Это приглашение? Мысль понял. Да и прочие города — Бухара, Чач…
Честное слово, на прощание мы обнялись. Впрочем, мы знали, что прощаемся ненадолго.
Рассвет, желтоватые кроны деревьев, первые лучи подсвечивают их, поднимаясь снизу вверх, из-за горизонта, через тяжелый туман в низинах. Отчетливость линий — зазубренные вершины холмов, слоеные стены у ворот на Адрианополь.
— Думал, не уеду живым, хозяин. Обычное дело, конечно, рано или поздно… Но…
— Я знаю, Юкук. С каждой станции до границы я должен получать от тебя по письму. Если с очередной не получу, буду выручать. Но думаю, что Феоктистосу тут можно поверить. Мы с ним еще поработаем, мы ему нужны. А вот что касается дальнейшего… Знаешь что, Юкук, пора. Вот письмо брату. Как раз когда из Самарканда уйдет зима — тебе пора будет в путь. А это совсем скоро.
— И я увижу?..
— Жизнь — такая штука, в которой иногда бывает справедливость. Увидишь.
— Какой он?
— Не говори никому из здешних обитателей, но он огромный. В нем миллион человек по спискам императорских ведомств, но на самом деле не меньше полутора. Особенно когда провинциальные кандидаты приезжают сдавать экзамены. Здешние жители никогда не поверят, что есть что-то больше их города. Но они ошибаются.
— Колонны? Камень?
— Наоборот. Это здесь мир камня, который стоял бы вечно, если бы его не растаскивали на материал для новых каменных громад. А там — мир дерева. Этот город — огромный сад, Юкук. По нему протекают каналы, над каналами полукруглые мосты, они отражаются в воде, и получается идеальный круг, кольцо из камня, в которое продета струя воды. Везде зелень, деревянные павильоны и большие серые крыши. Там громадные, широкие проспекты, множество лошадей. И там, как здесь, чувствуют себя как дома люди множества народов. Потому он и великий город — Чаньань. Ты заслужил это, Юкук. Может быть, и я тоже. Тогда скоро встретимся там.
Осенние птицы перекликаются над головой, скрипят мощные ворота, телеги, стучат копыта. Чир встряхивает головой и просится домой.
А дальше я мог бы проделать одну великолепную штуку, доставшуюся мне в виде прощального подарка Юкука. Это было бы, наверное, просто. Два одинаково одетых человека одного роста, один из них я. Носилки за занавеской. Один человек входит в хорошо известную мне лавку, у которой есть выход назад, во двор. Возвращается, снова туда заходит — пока следящие за мной от дома «вторые тени», люди Феоктистоса, не теряют окончательно голову. А дальше Чир по ту сторону квартала, двое сопровождающих, и так далее… Но это так сложно. А получилось все очень просто.
Речь ведь шла не просто об известном, а о знаменитом, действительно знаменитом человеке. И не так уж трудно было узнать, куда в этот день такого человека пригласили — за очень хорошие деньги, разумеется.
Это был совсем маленький форум, на покосившихся ступенях какого-то храма безумствовала неплохо одетая толпа вроде бы солидных людей. Пусть простят им их боги, но они, кажется, в описываемый момент пили молодое вино в неумеренных количествах — а ведь этого нельзя делать ни в коем случае.
Если бы не веселый ритм цимбалов, то вся компания выглядела бы попросту зловеще — на всех были мертвенные маски, увенчанные какими-то растениями и колосьями. Но никого из людей на форуме это не пугало, потому что был осенний день памяти святых нотариев, и в этот день пустовавшее место одного из нотариев — не святых, а вполне живых, одного из двадцати четырех в городе, наконец заполнилось. А такое событие положено отмечать выпивкой (поили, как мне кажется, даже продавцов жареных колбасок на форуме), спектаклем, желательно пантомимой — и как можно более непристойной.
Один из веселящихся выскользнул из толпы и, качаясь и расставив длинные тощие руки, приблизился ко мне.
— Маниах! — услышал я знакомый голос, а прочие слова, конечно же, были мне непонятны. Зато понятна была съехавшая набок маска, из-под которой выбивались рыжие волосы и рыжая щетина бороды, а также глядящие в разные стороны нетрезвые желтые глаза. Еще понятнее — запах вина и чеснока.
Андреас еще не стал сенатором. Только нотарием Великого Города. Что тоже немало.
Я освободился от его объятий и сделал несколько шагов в сторону. Ее окружала небольшая толпа собратьев по труппе, и только тренированный взгляд мог бы увидеть в этой толпе пару очень мускулистых и собранных молодых женщин.
— Сакр, — сказал я им, похлопав себя кулаком по груди. — Ястреб.
Даниэлида, сидевшая, в ожидании выступления, под стеной, была под хорошей охраной. Я опустился на корточки рядом с ней, заглядывая в ее непроницаемо-черные глаза над дерзким изгибом носа.
— Старый Бармак гордился бы тобой, — сказал я ей шепотом.
Лицо Даниэлиды изменилось — она, конечно, не понимала моих слов, но имя Бармака сказало все и сразу. Мускулистые женщины незаметно исчезли из моего поля зрения — зашли за спину.
— Мне надо было вспомнить только одну фразу из десятков, прозвучавших там, в Юстиниане: школа мимов в Газе. Газа — это сейчас в империи халифа. Могло бы навести на мысли, но кто же обращает внимание на каждое сказанное слово. И пришлось узнать очень многое уже здесь. Про странствующих евреев ар-Раззани, которые из Сирии. Про то, что именно о них пошла в последние месяцы странная слава как о людях, хранящих тайную магию повеления духами, особенно некоей демонессы Гилоу. Про то, что только у них настоящие талисманы и амулеты против дурного глаза, стоящие чудовищных денег. Что может быть лучше для барида халифа ас-Саффаха? Особенно если барид сам зарабатывает себе на пропитание, поскольку руку на кошельке держит на редкость скупой человек по кличке Мансур. И вдобавок если к тайным знаниям тянутся люди из лучших, богатейших семей этого города, да от них отбоя наверняка нет.
Даниэлида, может быть, меня не понимала. Но этого и не требовалось. «Газа», «ар-Раззани», «Гилоу» — Даниэлида смотрела на меня лукаво, в глазах ее горела нешуточная гордость. Нет, это был настоящий разговор двух шпионов, вдобавок со стороны выглядящий более чем невинно: богатый иностранец забрел к своим старым знакомым и теперь пытается договориться со знаменитой актрисой сами знаете о чем.
— Я мог бы догадаться, когда увидел твою спину в переулке у местной колдуньи там, в Юстиниане, — продолжал я. — Чего же проще: кто еще дал бы самые магические из амулетов несчастной Зои, которой так хотелось стать снова матерью? Кто держался на расстоянии от ее избранника, удостаивая вниманием всех остальных в компании, без исключения? Ну, и кто еще мог бы без труда узнать от нее, что в Юстиниану отправляется некто Маниах, и кто мог бы знать, что это и есть знаменитый Ястреб? И чего проще прямо из Юстинианы отправить человека к сыну Бармака, Халиду? Или самой проскакать в его лагерь, сломя голову, и вернуться. Кто, если не агент Бармака, мог знать заранее, что Халид там будет? Халид, правда…
Тут я осмотрелся — нас оставили наедине, образовав почтительный круг.
— Халид рассказал мне занимательную историю про перехваченного шпиона Хашима. Но показать мне его живьем не смог, а рассказ о человеке — это еще не доказательство того, что такой человек вообще существовал. А зачем принц Балха будет врать мне, своему собрату по крови? Допустим, чтобы не выдать агента чрезвычайной ценности. Вот и все.
Даниэлида, великий мим, положила палец в рот и начала сосать его, наклонив голову: ах, как хочется. Как хочется поговорить по-настоящему, но… Тут я вспомнил, что так до сих пор и не услышал ни одного произнесенного ею слова. Только поющий голос.
Я поднял руки к шее, медленным движением (с оглядкой на невидимых женщин охраны) вытащил висящий под туникой всесильный амулет:
— А как жаль, что Зои не смогла… Я бы не отказался от… Но не всякое волшебство работает. Впрочем, эта штука хорошо защищала меня от… всяких демонов.
Даниэлида — глаза ее дерзко поблескивали — протянула руку к амулету, коснулась его. Толпа вокруг издала уважительное «о-о-о». Здесь все знали о магии ар-Раззани.
— И еще, — сказал я, вставая. — Спасибо за песню.
эпилог
— Вот и все, — Сказала Анна, задумчиво грызя морковку. — Море сегодня хорошее. А потом — зима. Ты ведь не отправишься в путь зимой, сер Нанидат?
В путь? Я перевел взгляд на щедрое серебрящееся пространство, расчерченное широкими полосами и расцвеченное крошечными парусами кораблей. Мой путь никогда еще не шел по воде. Он — в эту пору — пересекал бы холодные возвышенности Ирана, где нельзя будет спать на холмах. Нет, я останусь пока здесь, до весны, среди постепенно заволакивающего мерзнущий город дыма.
Они знают массу способов согреться, эти обитатели Константинополя. Недалеко от моего дома есть большая стекольная мастерская, куда холодными вечерами как бы случайно заходит множество народа, потому что три соединенные вместе печи дышат щедрым жаром. Кто-то приносит с собой вино, угощает хозяина, кто-то тащит хлеб. А когда разговоры смолкают, все сидят, устремив взгляд на шест в руках стекольщика, на насаженную на этот шест медленно меняющую очертания багровую медузу, излучающую таинственный живой свет.
Может быть, здесь то, что осталось от души Иоаннины, этот горячий морской цветок, пылающий жидким рубином.
— Что значит — вот и все? — сказал я, глядя на Анну. — Ты забыла кое-что. Например, про твою будущую жизнь. Про жеребенка.
— Ум? — оживилась она. — Ты придумал, куда я его дену?
— Чего же проще, — сказал я. — Это долгая история, но вашему императору нужны новые кони. И мы отправим ему в подарок несколько лошадей, лучших в мире, и несколько жеребцов. Но растить для него жеребят будем все-таки мы. Это будет там, за городской стеной — если присмотреться, то ты увидишь вон те кипарисы… и чуть дальше, за ними… Я не знаю никого, кто лучше подошел бы для этой работы, чем ты. Да, да — чтобы возглавить ее. Тебе помогут, ты достаточно умна, чтобы понимать, в чем молодость мешает, а в чем — наоборот. Почему именно ты? А кто еще в этом городе сможет говорить с лошадьми по-согдийски? Не говоря о том, что с ними приедут еще и конюхи, тоже согдийцы. Которые долго еще не смогут здесь быть как дома. А ты, вдобавок — полноправный житель империи.
Мы сидели на ступенях у входа в монастырь Хора, под теснящимися вверху куполами (самый большой увенчан тяжелым крестом), полуарками и полуколоннами на фасаде. Прямо над нашими головами колонну украшала корявая надпись — как сказала Анна, она означала «Кириак, сын Георгия». Кто он такой, кому до него дело?
Анна молчала и странно смотрела на меня, положив подбородок на колени.
— Для тебя там будет построен дом, — продолжил я. — Рядом с конюшнями, но на холмах. Такой, как был у тебя в Юстиниане, но лучше — новый. У тебя будут свои колонны из отличного мрамора. Ты постепенно станешь знаменита — да вот как Зои, а почему нет? Кто-то сказал бы, что это — странная благодарность тебе за крики в ночи, и за прогулку по катакомбам, и за все остальное. Но это не худшая из благодарностей — дать человеку шанс сделать то, что он умеет делать лучше всех на свете. Ты говоришь с животными на их языке. Ты умеешь лечить людей — как и я, и чего же проще — наблюдать за теми, кто ухаживает за конями, кони ведь тоже болеют. Ты как будто рождена для седла, и это меня просто удивляет — я думал, что только у нас, в Согде и Великой степи, появляются на свет люди, которые так…
— Жеребенок, — напомнила Анна.
— А жеребенок — первый же из жеребят дома Маниахов, который появится на свет… Или второй, тот, который с тобой подружится… Он будет твой, императору достанутся остальные, после тебя. И это будет лучший жеребенок в мире, действительно лучший, потому что кровь ферганских коней — это не подделаешь, не изменишь. Они прекрасны, дорогая Анна. Они летят над землей. И ты это более чем заслужила. Не какие-то там деньги, а настоящую жизнь.
Анна заплакала, уронив голову в колени — тихонько и вежливо, вытирая глаза не очень новой накидкой. Нежный возраст, подумал я. Хотя — а что со мной самим творилось, когда я впервые в жизни получил свой шлем, меч, броню и первую победу. Горькую, как все мои остальные победы.
— Письма в Самарканд ушли, — сказал я. — С Юкуком. Это быстро. Император хочет иметь первых ферганских коней уже через два года. Весной начнем строить твой дом, пока первые караваны тронутся в путь.
Анна раздраженно пожала — нет, дернула — плечом.
Левым плечом.
Я смотрел на нее и молчал.
Снежные чайки с моря кружились над нашими головами. Они кричали об Иоаннине, чье лицо я забыл, о моей древней крови — крови путешественников, лекарей, всадников, воинов, не поднимающих меч.
— Наконец-то ты понял, — придушенным голосом сказала она.
И мы просто тихо сидели и смотрели на море. Больше мне никуда уже не надо было торопиться. Мы обо всем еще успеем поговорить. А сейчас достаточно было смотреть на мир, который наконец-то стал таким, каким он должен быть.
— И не спрашивай, как звали мою мать, — мстительно сказала Анна. — Ты помнишь, как. И я помню. А больше, наверное, уже никто.
— Но ведь твоя мать даже не знала, наверное, как правильно произнести мое имя…