— Просто, — сказала Анна. — Главное — свиная шкурка. Ее можно выпросить вообще просто так, бесплатно, если попридуриваться у прилавка! Всего-то вот такой кусочек, много ли бедной девушке надо. Ты смазываешь ею котел и жаришь лук, вот так… И после этой жарки шкуркин запах — он очень важен для супа. Если это вообще суп. Вот. Ну, еще зелень хорошая. Тут вообще хорошо, если бы… Не эти странные вещи.
Я задумался.
— Ну, ладно, — сказал я наконец. — Мы явно не поймем сейчас, зачем нас привезли сюда. Но давай посмотрим — а что здесь вообще есть, вокруг нас. Вот, видишь, эта точка на земле — тот холм и городок на нем. А вот много открытых, без всякой стены, холмов к югу от него — это город, которого уже нет, только мы тут сидим. Вот дорога…
Анна, к моему удивлению — сколько же талантов у девочки — мгновенно набросала в пыли довольно ясную карту. И если вспомнить, то это ведь благодаря ее чертежу я понял, что монастырь — тот самый, который буквально через два дня спас жизнь Прокопиусу и мне — ближе, чем кажется, если лететь прямо, как птица.
— Так, монастырь от нас к юго-востоку? — бормотал я. — А юго-запад, что тут?
— Ничего, сер, — уверенно отвечала Анна. — Горы там непроходимы — для армий саракинос, то есть. Нет ущелий, ну разве очень маленькие тропы.
— А дальше монастыря? — спросил я после паузы.
— Дорога… — задумалась Анна. — Которая ведет в еще одну долину…
И замолчала.
Потом добавила:
— А вот уже там, где долина, там совсем рядом граница. Я потом узнаю, сер Нанидат.
Я задумчиво посмотрел на нее: в происходящем я ничего не понимал, кроме одного. Моя уважаемая переводчица — человек на редкость быстрого ума и действия, и мне просто придется направлять ее усилия потому что иначе она обойдется и без меня, а тогда будет хуже.
— Остался вопрос, который задал тогда… в первый вечер Никетас этот, с его толстой мордой, — неожиданно подтвердила мои опасения Анна. — А что мы вдвоем тут делаем, с этой компанией зеленых? То есть что делаю я, понятно, а вот… Что делает очень, очень богатый и очень необычный человек…
И она посмотрела на меня, прищурившись.
И почему, интересно, человеку, перешагнувшему рубеж сорока лет, следует стесняться ребенка лет — да, кажется, семнадцати?
Вполне можно рассказать ей, что я здесь делаю. Дать заготовленный ответ номер два. Или номер три.
Зои, конечно.
Это была Зои. Ее золотистые глаза, которые смотрели на меня с веселым любопытством из-под полупрозрачной вуали. Это была жара середины лета в раскаленном каменном городе, у стены какого-то храма… да, у базилики Полуэктоса, сплошь увитой виноградом, среди кипарисов, уносившихся к закатному небу черно-синими языками пламени. Это были ее слова: «жаль, господин Маниах — я с мальчиками должна уехать завтра на край света, я просто должна. Через ворота Харисиоса — и две недели пути. Мне будет не хватать там человека, который может столько всего рассказать о шелке. Как бы я хотела, чтобы они обо всем этом знали. И ведь вас не соблазнить никакими деньгами за это наставничество — ну, и чем же мне тогда соблазнить вас, как вы считаете?»
И замолчала, глядя чуть вопросительно.
— Вы когда-нибудь видели человека, который собирается в путь за ночь… да что там, еще быстрее, и несется на край света? — спросил я, снова заглядывая в ее глаза.
— Нет, — очень тихо сказала она, неотрывно глядя на меня. Эти глаза смеялись.
Утром я с Анной нагнал всю веселую команду у ворот Харисиоса. Я просто хотел увидеть лицо Зои в тот момент — и увидел.
В нашем торговом доме всегда есть собранные седельные сумки, где лежит все необходимое, чтобы хозяин этого дома — то есть я — чувствовал себя неплохо хоть год, тронувшись в путь не то что за ночь, а за мгновение.
Собственно, самое сложное было уговорить тронуться в путь мгновенно Анну, которая работала моей неотлучной тенью уже давно. Но эта сирота, живущая при монастырской больнице, проявила удивительную прыть для обитателя Города, чьи жители, повторяю, и за стены-то не любят выбираться. «Я увижу все эти дороги?» — спросила она, широко раскрыв глаза. И собралась сразу. Собирать там было немного.
В ответ на мое искреннее признание из одного слова — «Зои» — Анна задумчиво спросила:
— Так, это агапэ или эрос? И вы… ты ведь не женат, верно?
Ну, это было уже слишком — выяснять разницу между двумя словами, из которых я не знал ни одного. Я отомстил:
— Кстати, мой дорогой друг Анна, ты опять спотыкаешься на этом мягком и долгом «г», и это создает проблемы. «Рату» — дорога — на самом деле звучит почти как «раг», «рагу», с тем самым мягким «г». А как произносится «верблюд»?
— Агштар, — слишком быстро сказала она.
— Вот именно. Ах-х-х… штар. Беззвучное, как летний ветер. А теперь трудное — согдийский язык вообще непрост — очень трудное слово. Антгуч.
— Я знаю, — сказала Анна. — Вот это я повторяла часто «Ант… уч». Счастье. Это, наоборот, легко запомнить. И кстати… вот это — на счастье.
Она выудила непонятно откуда — держала в кулаке? — увесистую стекляшку на тонком ремешке.
— Надень, прошу тебя. Чтобы был вот этот самый антгуч, и как можно больше.
Я отклонил голову от ее рук и взял странный предмет в ладонь.
Корявые буквы по краям я прочитать, конечно, не мог. Но хорошо рассмотрел изображения. Два копья, протыкающие дурной глаз, а пониже — тело змея, одно из копий достает его и пришпиливает к земле.
— Ты не пожалела собственных денег там, у колдуньи, когда отправила меня постоять у ограды? — спросил я Анну. И попытался заглянуть ей под накидку — конечно, там просвечивал такой же ремешок.
Я подумал и медленно, с неохотой повесил теплую от наших с Анной рук стекляшку на шею.
— Пожалела еще кое для чего, — призналась она. — Но раскаялась и завтра пойду к ней снова. Еще, говорит она, нужен тинтиннабулум. На нем изображен Рафаил, он изгоняет демонов. Это такой колокольчик. Его носят на запястье.
— Я не буду ходить и звенеть колокольчиком, — дернул я плечом. — Не трать время.
— Я так и знала. Ну, тогда я буду читать молитву, где перечисляются разные… животные. Эта молитва призывает их вернуться обратно в лес.
БЕГИ, ГНУСНАЯ ДЕМОНЕССА
Тот день, который завершился диким криком Анны в ночи, начинался спокойно. Мы все сидели (а кто и лежал) на травянистом пригорке, под ореховыми деревьями. Господин наставник (то есть я) рассказывал о шелке, о знаменитых иранских узорах — медальонах со сказочными зверями, и еще о том, почему краски на шелке так ярки, почему они светятся внутренним сиянием; о ярмарке в Дувиосе и северном пути (через Лазику, Сугдею и Херсон в Таврике); о тонких пальцах женщин и детей, распускавших шелк из Поднебесной империи на нити.
Очень скоро нашей спокойной жизни должен был прийти конец, но мы об этом не знали — иначе относились бы к каждому мгновению совсем по-другому. Они драгоценны, эти мгновения. Да вот — в тот день, на рынке, Анне подарили с прилавка большое и мягкое под пальцами «персидское яблоко», то есть персик, с кожицей цвета императорского пурпура. Сейчас меня посещает смешная мысль — из сотен фруктов, которые я съел в своей жизни, помнится почему-то именно этот. Который я даже не попробовал, хотя мне ведь предлагали.
На обратном пути — когда наши виллы в холмах расстилались у ног — мы увидели дым, мягкие белые клубы среди фруктовых деревьев там, где уснувшей было бане возвратили накануне воду и жизнь.
Аркадиус возник из этого белого облака как призрак с длинными, почти до плеч, волосами и отросшей темной жидкой бородкой, увидел Анну, как всегда замер в грусти.
— Он мне вчера сказал, что я, наверное, святая, потому что понимаю язык зверей, представляешь? — сообщила Анна. И потащила меня поближе к бане — все подростки (Феофанос, Эустафиос, Сергиос, Фотиус, Илиополит и так далее) таскали туда хворост, подчиняясь командам Прокопиуса, и все как один были озабочены: а вдруг что-то не сработает, допустим, забиты дымоходы — и тогда все напрасно? Двое даже заделывали камнями без известки какую-то дыру в стене. Баня сверкала чистым камнем, в центре большой залы оказался настоящий бассейн, вода была холодной и прозрачной, мозаика на его дне, как выяснилось, изображала дельфинов.
Сейчас я думаю (а тогда не замечал), что это Зои постаралась, после своего разговора с солдатами, занять всю компанию, не пускать никого в лес. И у нее это отлично получилось.
Но вот у Прокопиуса, наконец, все удалось, дым начал уходить куда ему было положено. И перед темнотой Анна сообщила мне с круглыми глазами, что мы не просто идем сегодня в баню — мы идем туда все. Все сразу. Как старые боги.
В империи, кажется, есть чуть ли не закон, по которому мужчины и женщины этого вместе делать не могут, даже если они муж и жена. Закон, как известно, это нечто такое, что никто не выполняет, и особенно мужья и жены, но тем не менее…
Сейчас я думаю (а тогда не замечал), что это Зои постаралась, после своего разговора с солдатами, занять всю компанию, не пускать никого в лес. И у нее это отлично получилось.
Но вот у Прокопиуса, наконец, все удалось, дым начал уходить куда ему было положено. И перед темнотой Анна сообщила мне с круглыми глазами, что мы не просто идем сегодня в баню — мы идем туда все. Все сразу. Как старые боги.
В империи, кажется, есть чуть ли не закон, по которому мужчины и женщины этого вместе делать не могут, даже если они муж и жена. Закон, как известно, это нечто такое, что никто не выполняет, и особенно мужья и жены, но тем не менее…
Решайте сами, где мы — в парадисосе или в старом Риме, сказала нескольким своим питомцам Зои у развалин портика, там, где когда-то был вход в баню. Но раньше в империи это было так, как вы сейчас увидите, мужчины и женщины не стеснялись своих тел, они изображали их на фресках и делали статуи обнаженных богов, статуи стоят по всему Городу и сегодня, хотя уже далеко не все горожане могут назвать имена этих созданий, так похожих на обычных людей.
Элагабал, сказала Зои, ездил по дорожке ипподрома голым в золотой колеснице, в которую были впряжены первые римские красавицы, девушки из лучших семей, тоже голые. И над ними не вился крылатый Эрос, просто люди старых времен считали, что тело человека красиво. А что считать вам — выбирайте сами.
Даниэлида, державшая на плече серебряный кувшин для мытья, уверенно кивнула. Она все давно выбрала.
— А сейчас вообще никто не помнит, кто такой этот Элагабал, кроме того что телосложения он был отличного, — завершила Зои. — Никаких подвигов за время своего правления он не совершил. Но мальчик, говорят, был отвратительный. Ну, ладно, не отводите друг от друга взглядов там, у бассейна, и постепенно вы поймете, как это было. Тогда, в том Риме.
Тут мы начали заходить, и разговоры стихли. Звучали только восхищенные возгласы.
Под куполами бани был полумрак, но на земле змеились огненные цепочки из масляных канделябров. Увидеть голых женщин во всех подробностях тут никто из молодежи бы не смог, но всем вдруг стало спокойно и хорошо. Мы начали счастливо вздыхать.
Загудели голоса, среди огней разбрелись неясные фигуры. Не знаю, как Прокопиус это сделал, но теплые испарения пахли свежей травой и хвоей. Кажется, это когда-то была отличная баня.
Я вдруг понял, чего мне все эти дни не хватало, устало присел на скамью, сбрасывая тунику и пояс, заворачивая бедра в тонкую ткань.
И тут сзади раздался уважительный возглас. Подросток — Илиополит, если не кто-то с еще более сложным именем — протягивал к моей спине руку и что-то говорил. Анна была далеко, да, собственно, вообще не виднелась.
Но тут Зои, завернутая в полотно, возникла из теплого тумана (Илиополит сразу начал отводить от нее глаза) и перевела:
— Что это за рваный шрам у вас на левой лопатке, прямо над сердцем, наставник Маниах?
— Кинжал, — коротко и без подробностей ответил я. — А поскольку мне в тот же день пришлось тронуться в путь, то рана начала гореть, и жив я сегодня только чудом.
— А вот это белое пятно… дайте я посмотрю еще спереди… это же стрела, наставник Маниах? Она проткнула вас насквозь? Вы были солдатом? — снова зазвучал голос Зои.
Наверное, не надо этого было делать, но зачем человеку слава, если нельзя хоть иногда воспользоваться ее сладкими плодами?
— Солдат — не совсем точное слово, — сказал я Илиополиту, глядя в глаза Зои. — В тот день я был эмиром, и у меня под командой было три тысячи воинов. И мы даже победили. А теперь благодаря этой победе вашей империи живется несколько легче.
Сзади воцарилось молчание, а Зои смотрела на меня сверху вниз, как на одного из подопечных.
— А говорят, что боевые шрамы нравятся женщинам? — поинтересовался, наконец, невидимый мне настойчивый юнец.
— Шрамы — нет. Но иногда им нравятся мужчины, которых эти шрамы, возможно, сделали… другими, — сказала она за меня. А потом перевела свои слова — или произнесла что-тo совсем другое, потому что юноша, извиняясь и так же избегая смотреть на Зои, с ее беззащитно белевшими в полумраке ногами, скрылся.
Но после этого я заметил, что число людей, как бы случайно заходящих мне за спину, заметно возросло.
Прокопиус сидел в сторонке, на лице его была усталость победителя.
— А правда ли, что в вашей стране считают, что под полом бань живут демоны, они же драконы? — полюбопытствовал я, с помощью возникшей из тумана Анны.
— Может быть, господин наставник. Но в этой бане под полом не живет ничего, — сказал он очень вежливо и спокойно. — Мы перевернули все плиты до единой, прочистили все трубы, и все дымоходы.
Что ж, никакого особо интересного ответа я и не ожидал.
Под куполами слышался плеск и звук капель, звучали какие-то слова, эхо голосов. Но вся эта юная компания так и не могла успокоиться, улечься на теплые камни. Они ругались. И Анна, яростно воевавшая с полотном и довольно обширным телом, выпиравшим из него, помогла мне молча поучаствовать в очередном разговоре. Из которого я даже с переводом не понимал почти ничего, но обращались почему-то очень часто ко мне, возможно, желая, чтобы восточный варвар увидел, наконец, свет во мраке.
— И кому, скажите, все это мешало? Кому?
— А им все мешает. Праздники молодого вина им тоже мешают. Кто обозвал ипподром сатанодромом? И сказал, что там нельзя находиться монахам, жрецам и женщинам?
— Нет, вы мне скажите, почему если пост, то нельзя ходить в баню? Где лучшие бани Города? На что похожи великие термы Зеуксиппоса? Почему они построили свои собственные бани, по всей империи, и взяли их в свои руки? Почему с женщиной?..
— А потому что женщина в бане — это ей тщеславие, а нам соблазн…
— Канон совета под куполом, о собратья, — пронзительным голосом сказал Андреас, глядя в потолок. — А именно, скажу я вам, канон семьдесят седьмой — против бань. А одиннадцатый канон запрещает мыться вместе с евреями.
Тут все посмотрели на меня, задумавшись: а варвар из совсем другой страны — с ним мыться можно?
— А в итоге — ввели женские и мужские дни, три дня в неделю, это все, что мы имеем! Они же ненавидят бани. Змеедемоны под полом, видите ли…
— Он восстановит это. При нем снова везде звучит музыка. Я знаю, что он хочет все вернуть.
— Он, и мы.
— Еще бы он не хотел. В стране попросту нет людей. Кого не уничтожили саракинос, того сожрала чума. Он переселяет в империю людей целыми деревнями. Армян, булгар… Всех.
— А эти — да чтобы в старые времена мертвых хоронили в городе? Их несли на холмы, подальше. А сейчас — торговля, храм и кладбище, все вместе, сгрудилось на маленьком пятачке. Доотступались. А сорок семь лет просидеть на верхушке колонны, в железной клетке, и умереть там стоя — эта святость что, помогала нам побеждать? Как-то было наоборот, если помнится. Побеждали совсем другие люди.
— Ты пожалей их, они и сами не моются — потому что им нельзя получать удовольствия, им положено уничтожать плоть. В некоторых монастырях типикон такой — не мыться никогда. Вообще никогда, понял?
— Ага, литургия — это небо на земле, вход херувимов в храм. Потных немытых херувимов.
— И не вообразите, что говорю я с юношеской самоуверенностью… Не перебивайте меня… Но я сообщаю вам, что не он, а мы сами изменим…
— Один такой тоже хотел все изменить, восстанавливал храмы, резал жертвенных животных на алтарях по всей империи, и что? Одна кличка осталась — Юлиан-отступник.
— Мы возродим…
— Ерунда, мы начали побеждать, вот это и есть главное… Изнуряя плоть, не очень-то помашешь мечом, понятно…
— Это они пришли в баню, — сказала мне со вздохом Анна, которая сидела, нахохлившись, в своем обширном полотне рядышком и честно пыталась переводить, притом что на нее никто уже и не косился. — Еще волновались, хорошо ли, что женщины и мужчины вместе. Им женщины не интересны. Они и тут спорят о том же.
Тут, будто по ее команде, все затихли и начали смущенно улыбаться. Причем смущались как раз из-за меня.
— Вам все это кажется странным, господин наставник, — обратился ко мне Прокопиус, герой дня, создатель бани. — Такой уж мы народ. Если вы скажете, что Иесу Кристе был не единой персоной — и богом и человеком — а у него были два отчетливых образа, Мария же родила лишь человека, значит вы несторианец. Если считаете, что у него была одна сущность — божественная, то вы монофизит. Если утверждаете, что он был просто человеком — то вы саракинос.
— А как надо сказать? — поинтересовался я.
— А надо, — деликатно просветил меня Прокопиус — надо понимать, что это одна персона с двумя сущностями, причем неразделимыми.
— А можно я вообще ничего не буду говорить и останусь просто варваром, даже не ксеном? — сказал я, подумав.