— А можно я вообще ничего не буду говорить и останусь просто варваром, даже не ксеном? — сказал я, подумав.
Все сочувственно засмеялись — и перестали обращать на меня внимание, даже при всех моих славных шрамах. Из разных концов залы слышалось:
— А епископ римский…
— Кто его слушает, этого епископа римского, пусть радуется, что император не отобрал у него вообще все доходные земли…
— А епископ римский все равно не согласится никогда с тем, что на стене храма нельзя изобразить лицо бога.
— Не отобрали бы у него Сицилию, Калабрию, Крит и Неаполь — согласился бы…
— Любопытно, — ни к кому не обращаясь заметил я. — Изображать бога у вас сейчас запрещено, но почему-то все знают, как он выглядел.
— Естественно, — сказал рыжий Андреас. — Бог, кстати, выглядел в точности как Аркадиус. И сколь это, наверное, было хорошо, когда в каждом храме богородица с младенцем всегда смотрела на тебя со свода за алтарем, а лицо Аркадиуса всегда было над головой. Я не спорю с императором, — заметил он слушателям, — тем более поскольку бог дарует ему одну победу за другой, значит — император прав. Но оспорьте меня — Аркадиус очень неплохо выглядит, и его лицо…
Я в очередной раз перестал что-либо понимать, но тут сам Аркадиус сказал мне «сейчас» и отправился куда-то в теплую тьму. Вернулся с угольком и, ломая его и вполголоса ругаясь, начал набрасывать что-то на стене.
Стало тихо.
— Аркадиус, друг мой, — ядовито обратился к нему Никетас, по лицу и животу которого текли струйки, — ты только что сделал эйкон. Изображение. И не просто изображение, а сам знаешь чье.
— А как иначе я объяснил бы господину наставнику мысль нашего друга Андреаса? — повернулся к нему Аркадиус.
Со старой штукатурки на меня смотрело удивительное лицо. Да, мне все стало ясно — их бог внешне действительно был очень похож на Аркадиуса, или наоборот. Но меня это уже не интересовало.
То было длинное, скорбное лицо с запавшими висками. Молодое, но и старое одновременно. Два мягко полусогнутых пальца правой руки, тяжелая книга в левой… неважно, все это неважно, важно лишь, что я был не в силах оторваться от этого взгляда. Человек не может так смотреть на тебя. Это и правда был бог.
— Они же разные, — сказал кто-то.
Ну, конечно они были разные, его глаза, вот в чем дело: громадные и широко открытые, но один — грустно-прощающий, другой — строго расширенный и предупреждающий.
— Ты идолопоклонник, Аркадиус, — высказался Никетас.
— О друг мой, друг непреклонный, наш мастер просто объясняет господину наставнику, что этого… идола можно и сегодня увидеть там, на горе Синай, — возразил ему Андреас.
— Ну, да, — сказал кто-то, — саракинос оставили наших идолов в неприкосновенности. А здесь…
Я перевел взгляд на изображение. По запрещенному лицу казненного бога текли темные струйки испарений, размывая уголь. Лицо таяло и исчезало.
— Ну, и как бы я объяснил это, не изобразив лицо как оно есть? — говорил кому-то Аркадиус. — И вообще, Иоанн из Дамаска гласит — и никто пока его не опроверг …
— А то, что он в прошлом году умер, твой Иоанн, ты слышал? — ехидно пробормотал кто-то.
— Так, нельзя ругаться в бане, — сказал Никетас и поднялся. — Андреас, удивительный, защитник темной старины, пойдем и возляжем на камень. Кто меня сегодня моет — ты?
— О, прав ты, бесконечно прав, — согласился Андреас. — Ругаться мы не будем здесь. Я только хотел сказать, что ты не попадешь в царство небесное, Никетас. И не потому, что обижаешь Аркадиуса, с его божественным лицом. А потому, что ты жирный, мой друг. В твоей внешности нет ничего духовного. И раз мы ведем эти серьезные разговоры, то вспомни, вспомни, с чего начинаются восемь порочных желаний — а начинаются они с обжорства…
— Это ты мне будешь говорить об обжорстве?! Да тебя, с твоей духовной внешностью, надо поставить отгонять змея, живущего под полом… Он в жизни не высунется, пока ты здесь…
… — а уже только на втором месте телесный грех с женщиной — чаще всего как результат того же обжорства. И только потом идут жадность, печаль или отчаяние, гнев и все прочее. В общем, серп наказания порежет на куски корпулентного узурпатора и уничтожит его раздувшуюся плоть.
— Я не узурпатор…
— Нет, нет, просто строчка красивая, мы уже все знаем, кто ты — то есть кем скоро будешь. О печаль. И вот кстати, а помнишь ли ты, о Никетас, одного императора — он слишком хорошо собирал налоги — которого его слуга забил в ванне большой мраморной мыльницей? Вспомни об этом, когда я буду мыть твою корпулентную плоть… И устрашись…
— А я хотел в детстве… — произносит в этом хаосе голосов кто-то из младших, — стать букелларием. Эта железная перчатка, и знамя в ней, и эполеты…
— Зря хотел. У нас в квартале живут сразу два букеллария, на отдыхе. Оба безрукие. Саракинос первым делом рубят ту самую перчатку, и хоть она и железная…
Их голоса затихли под сводами, но о них мгновенно забыли, потому что из полумрака показалась Даниэлида. И тут все окончательно перестали коситься на завернутую в полотно несчастную Анну, все это время перемежавшую согдийскую речь с диким хихиканьем.
Потому что Даниэлида, конечно же, не была завернута ни во что.
Она была не просто голой — а потрясающе голой, грудь ее еле заметно раскачивалась при ходьбе, а тяжелые, идеально круглые бедра при весьма хрупкой талии просто пригвоздили нас всех к скамьям.
Даниэлида спокойно прошла мимо нас и приблизилась к Аркадиусу, скорбно стоявшему, склонив голову, в своей набедренной повязке у тающего эйкона на стене. Повернулась, демонстрируя всем несравненных очертаний ягодицы. Взяла его за руку, показала ему кусок мыла в другой руке и повела куда-то в глубь гулких залов, среди огоньков и теплой влаги.
За ее раскачивающимся задом оторопело следили все.
— Вот так это бывает, — сказал кто-то. — Все-таки здесь парадисос. И Рим тоже.
А может быть, он сказал что-то иное, потому что Анна, замученная работой, к этому моменту сбежала — не хотела смущать Аркадиуса своим взглядом? — и укладывалась на большой камень в центре главного зала. Начал себе искать место и я.
Нежный жар постепенно проникал в меня от камня, вытертого когда-то сотнями тел давно ушедших людей.
Как тихо, подумал я, слушая полусонные голоса вокруг. Слишком тихо. Помнится, так же тихо было по вечерам на одной памятной мне площади в Мерве. А потом оказалось, что времени не остается, надо было раньше предвидеть, что со мной сейчас произойдет. Теперь же — только нестись вскачь… и мы неслись, гремя проклятым железом войны, не останавливаясь, на запад, через горы Ирана, неслись до… в моем случае — до этих самых мест. Где из всех «мы» остался только я.
Тут я повернул голову и увидел тонкий стратегический маневр Зои.
Даниэлида с Аркадиусом, понятное дело, уединились где-то в темных углах бани, и это место юноши почтительно обходили стороной, отворачиваясь и разбиваясь на пары для мытья друг друга.
Из женщин, значит, оставались только Зои и Анна, но вот Зои незаметным движением руки послала Ясона намыливать мою переводчицу где-то в уголочке. И посмотрела на меня.
Нас было видно в полумраке многим, но покрытый боевыми шрамами варвар, наверное, единственный имел полное право прикасаться к телу Зои.
— Даниэлида, как я вижу, в итоге не оставит вниманием никого? — вполголоса спросил я, садясь рядом с Зои и глядя на ее беззащитную спину.
— А кого-то не оставит и дважды, — невнятно подтвердила она. — Да хоть и трижды. Ей за это заплачено. И очень неплохо заплачено. Можешь себе представить, сколько стоит выпускница школы мимов в Газе, лучший мим в Городе, да еще и сочиняющая знаменитые песни. Но мне не надо, чтобы мои мальчики бегали там, по городку на холме, в поисках невинных девиц. Все что угодно, только не это. Побьют, и не посмотрят… Нас и так там не любят… из-за этих звуков по ночам.
Но ко мне Даниэлида не подойдет, понял я. Конечно, не подойдет. Потому что…
Даниэлиде не нужна одежда, подумал я — эта смуглая кожа, обтягивающая идеальные мышцы, вот лучшая одежда, если не броня. Что такое великолепная женщина? Вот слабые и тонкие пальцы Зои, выскальзывающие из моей намыленной ладони, они кружат голову, их хочется взять и положить поближе к собственной ноге, чтобы они хоть чуть касались ее. Беззащитная мягкость этого тела, которое было юным довольно давно, еле заметные морщинки кожи — так мы теряем голову.
— Ах, вот еще кто ты, — пробормотала Зои. — Неожиданность. Ты не только воин, ты и лекарь? Что ты такое делаешь с моей ногой, чего никто другой не может? Я не ошиблась, я не ошиблась…
— И лекарь, — подтвердил я, сгибая ее безвольную ногу в колене. — После второй битвы я уже сам не знаю, кто я.
— И лекарь, — подтвердил я, сгибая ее безвольную ногу в колене. — После второй битвы я уже сам не знаю, кто я.
— Ах, была и вторая битва… И кто победил?
— Ну, конечно, мы… И я лечил потом своих воинов много дней…
— Я не смогу отплатить тебе тем же, у меня не такие сильные руки. Но потом ты пойдешь ко мне и всю меня будешь умащивать маслом. Потом — это очень скоро, между прочим. Я тебя не отпущу.
Они, наверное, видят нас сверху, подумал я в теплой тишине ночи на улице, поднимая голову к холму. Его венчала россыпь огней, как стая светлячков, там, наверное, звучат сейчас грустные, почти человеческие голоса местных флейт.
Ясон белой тенью исчез в саду. Мы были одни, только два канделябра горели на каменном столе, уставленном странными склянками и сосудами.
— Виноградник, который называется «Филопотий». Он мой, — сказал голос Зои, подающей мне чашу с вином. — А у тебя есть свой виноградник?
— Представь, есть, возле Мерва.
— Ну, конечно есть… Три тысячи воинов — копья, щиты, пыльные сандалии… Торговец шелком… Я угадала…
Мягкие пальцы Зои трогают мой амулет, амулет Анны, вдруг напрягаются, поворачивают его, возвращают на место.
Странные тени колышутся в темноте. Странные ароматы плывут из сада — или от склянок на столе? Я нигде, я между мирами, тело Зои пахнет абрикосами, оно заслоняет от меня оранжевый глаз лампы на столе. Подсвеченный огоньками город на холме, там звучат струны.
Мы очень молоды, оба. Хотя молоды не так, как мальчики вокруг нас. Что о нас скажут они, и что скажут другие — через тысячу лет, что от нас останется? Неважно.
Но тут в ночи раздается звенящий грохот и дикий, с переливами, вопли страха.
Потом много голосов, топот ног.
И я — не сразу — понимаю, что кричит Анна.
— Так, — сказала Зои с длинным вздохом. — Иди, конечно иди. И не сомневайся — ты придешь сюда снова. Твои руки меня не забудут. Иди, и побыстрее. Вот через этот проход в саду, там улица.
Анна была вполне очевидно жива, стояла с круглыми глазами и пальцами, прижатыми к вискам, Аркадиус возвышался над ней, как образ бога на стене (значит, Даниэлида с ним покончила быстро, мстительно подумал я), в небольшой толпе вокруг них раздавались уже смешки. Так что все было в относительном порядке.
— Звук был сначала, будто идет колонна саракинос, — нервно объясняла Анна всем вокруг, вставляя согдийские слова для меня, — хруп, хруп, и потом грохот. Он упал.
Упал, как выяснилось, медный горшок внушительных размеров, в котором Анна хранила свои припасы — тот самый горох, крупу еще для какой- то каши, сушеные фрукты, сыр и так далее. Горшок она, как и положено, подвесила между полом и потолком на веревке. И он грохнулся о какой-то камень, кажется — ручной жернов, прямо у Анны под боком.
Мыши эту штуку давно знают, пояснил кто-то. Они эти веревки перегрызают за день-другой, они такие.
— И они побежали, много-много серых, маленьких, страшных, — объясняла Анна. — Я жутко их боюсь.
Счастливые сознанием своей мужественности, юноши начали разбредаться, сказав Анне последние слова утешения.
Я мрачно продолжал стоять у ограды.
Анна, которая боится мышей? Да для нее все, что на четырех лапах — она с ним разговаривает, что бы оно ни было.
Я терпеливо ждал, пока мы останемся одни.
— Надо было, чтобы ты оттуда немедленно ушел, — сказала она мне, наконец, сдавленным басом.
Я молчал, провожая взглядом последнего учащегося.
— Все очень плохо, — произнесла уже другим голосом Анна, когда мы остались одни. — Вот что я нашла у нее. Еле успела, до того как вы вдвоем появились там, среди ее ароматов.
Тут я вспомнил, что как-то перестал обращать внимание на Анну после того, как занялся разговором и всем прочим с Зои. Вот, значит, куда это юное создание отправилось, пока все были еще в бане.
Анна тем временем показывала мне корявую табличку непонятного материала — камня? — частично обтянутую засохшей кожей. И шептала:
— Вот это — святой всадник. Видишь, несется и пронзает…
Я всмотрелся в неясного женообразного демона, лежащего под конем. Ноги создания переходили в хвост дракона. А дальше были буквы.
— Ты их не прочитаешь, конечно. А я, когда прочитала… Могла еще там, у нее, заорать. Вот что здесь говорится: беги, гнусная демонесса, Соломон за тобой гонится. Ты знаешь, о какой демонессе речь?
Я устало покачал головой.
— Это же камень с неба, он железный. Значит — Гилоу, женшина-демон. А когда речь заходит о Гилоу, шутки в сторону. Говорят, что заговаривать ее помогала Урания Соломона — амулет всех амулетов. Но где она сейчас, кто бы знал…
— Значит, — попытался остановить Анну я, — Зои держит у себя амулет против этой самой Гилоу? Ну и что? Мы с тобой тоже, кажется, что-то носим на шее, со вчерашнего дня, так?
— Нет, ты не понимаешь… А предположим, что она сама… Кто она? Ты ее давно знаешь? В общем, пока амулет находится в руках самой демонессы, он ей не страшен. А вот когда он в моих руках — ее дело не так хорошо.
Я так и стоял в тишине, но Анна явно сказала не все.
Улица затихла, вымытые обитатели нашего селения поняли, что представления больше не будет.
Я послушал тишину холмов. Там никто не ревел.
— Ну, что ты еще нашла? Изображение злого демона Каваллина?
— Он никакой не демон! — сказала Анна в ужасе. — Он… Потом. Я еще нашла книги. Лежат открыто, будто так и надо. И ладно бы еще «Кираниды» или «Завещание Соломона», это везде есть, если тихонько спросить. Но у нее там поганая книга Габриэлопулоса. И «Записная книжка Хлороса», наполненная заклинаниями, песнопениями и именами демонов. А этот амулет!
Рука Анны, державшая тяжелую табличку, явственно дрожала.
— А знаешь ли ты, что такое вот эта кожа? Пергамент для таких амулетов — он делается из кожи новорожденного животного, да лучше даже нерожденного. А вот здесь — раз мы имеем дело с Гилоу — животное ли это вообще, или..? Гадина она, извини меня за плохой согдийский.
— Это что же значит, моя дорогая, — сказал я достаточно спокойно, — ты не только залезла в дом к Зои, где тебя мог в любой момент обнаружить, допустим, Ясон…
— Его мыл кто-то из юношей, я видела, и я рылась очень-очень быстро!
— Ты не только залезла туда, но ты стащила у Зои амулет? И она начнет его искать?
— Да пусть ищет. Ведь она ведьма, сер Нанидат. Что будем делать?
Я молчал.
— Ты пил ее яды? С тобой что-то будет теперь происходить. Но я не отдам тебя ведьме. Иначе, если тебя не будет, она всех нас скормит своему дракону.
ОН ДОБР И СЧАСТЛИВ
Это уже было со мной — когда дни перед серьезными событиями распадаются на куски, сцены, обрывки разговоров, некоторые очень важны, другие нет. И если бы знать тогда, до начала главных событий, что из происходящего важно, а что нет…
Утро, иду к Анне, ее нет, она на улице. Общается с самым прекрасным созданием на свете.
Цвета это создание персиково-рыжего, с длинными голенастыми ногами, пушистыми хвостом и гривой, лохматыми ноздрями и губами.
Жеребенок. Месяца четыре-пять. Сын здешней деревенской лошадки, а вот и она сама — ну конечно, далеко от мамы жеребенок никогда не отойдет, будучи скотинкой трусливой, хоть и страшно любопытной.
Но Анна… святая или нет, с любым живым созданием она договорится очень быстро. Жеребенок не приблизится к чему-то такому, что больше его ростом (и правильно сделает). А вот к Анне он очень даже подошел — ушами вперед, выпучив от ненасытного интереса глаза — потому что она сидела на корточках, аккуратно подоткнув вокруг себя накидку, и что-то такое загадочное ему протягивала.
Я сделал осторожный шаг, уши персикового младенца дернулись назад, и мне ничего не оставалось, как тоже присесть рядом с Анной — только-только я хотел высказать ей все, что не успел высказать вчера.
Анна вообще-то предлагала своему новому другу всего лишь пучок свежей травки — пососать и вообще поинтересоваться, что это такое.
— Он жует мою накидку, — сказала она мне драматическим шепотом. — Просто назло жует. Вот сейчас я к тебе отвернулась — и он ведь наверняка опять к ней мордой сбоку тянется, точно? Ах ты, хомяк…
— Кстати, о хомяках, — начал неласковым шепотом я, вспоминая вчерашний эпизод с мышами, которых не было.
Жеребенок дернул ушами, его мама нервно переступила ногами и подвинулась ближе.
— Добрая и мирная хомячина, что ж ты так волнуешься, — сказала ему Анна. — Нечего тебе волноваться. Тебе же только хорошего желают.
Я поднял голову: прямо передо мной были длинные ресницы жеребенка, его мраморный синий глаз с блестками в глубине. Но тут я понял, что Анна обращается вовсе не к жеребенку и, кстати, абсолютно права.
Мы тихо отползли от нашего нового друга и встали.