— Но послушай, Уилли, — сказала тогда, много лет назад, миссис Эмили. — Наверно, тебе иногда бывает тоскливо? И, наверно, хочется… разного… что нужно взрослому человеку?
— Я молчу и стараюсь это побороть, — сказал Уилли. — Я только мальчишка, говорю я себе, и я должен жить с мальчишками, читать те же книги, играть в те же игры, все остальное отрезано раз и навсегда. Я не могу быть сразу и взрослым и ребенком. Надо быть мальчишкой — и только. И я играю свою роль. Да, приходилось трудно. Иной раз, бывало…
Он умолк.
— Люди, у которых ты жил, ничего не знали?
— Нет. Сказать им — значило бы все испортить. Я говорил им, что сбежал из дому, — пускай проверяют, запрашивают полицию. Когда выяснялось, что меня не разыскивают и ничего худого за мной нет, соглашался — пускай меня усыновят. Так было лучше всего… пока никто ни о чем не догадывался. Но проходило года три, ну, пять лет, и люди догадывались, или в город приезжал кто-нибудь, кто видел меня раньше, или кто-нибудь из цирка меня узнавал — и кончено. Рано или поздно всему приходил конец.
— И ты счастлив, тебе хорошо? Приятно это — сорок лет с лишком оставаться ребенком?
— Говорят, каждый должен зарабатывать свой хлеб. А когда делаешь других счастливыми, и сам становишься почти счастливым. Это моя работа, и я делаю свое дело. А потом… еще несколько лет, и я состарюсь. Тогда и жар молодости, и тоска по недостижимому, и несбыточные мечты — все останется позади. Может быть, тогда мне станет полегче, и я спокойно доиграю свою роль.
Он встряхнулся, отгоняя эти мысли, в последний раз кинул мяч. И побежал к своему чемодану. Том, Билл, Джейми, Боб, Сэм — он со всеми простился, всем пожал руки. Они немного смутились.
— В конце концов, ты ж не на край света уезжаешь, Уилли.
— Да, это верно… — Он все не трогался с места.
— Ну пока, Уилли! Через неделю увидимся!
— Пока, до свидания!
И опять он идет прочь со своим чемоданом и смотрит на деревья, позади остались ребята и улица, где он жил, а когда он повернул за угол, издали донесся паровозный гудок, и он пустился бегом.
И вот последнее, что он увидел и услышал: белый мяч опять и опять взлетал в небо над остроконечной крышей, взад-вперед, взад-вперед, и звенели голоса: «Раз-два — голова, три-четыре — отрубили!» — будто птицы кричали прощально, улетая далеко на юг.
Раннее утро, солнце еще не взошло, пахнет туманом, предрассветным холодом, и еще пахнет холодным железом — неприветливый запах поезда, все тело ноет от тряски, от долгой ночи в вагоне… Он проснулся и взглянул в окно, на едва просыпающийся городок. Зажигались огни, слышались негромкие, приглушенные голоса, в холодном сумраке взад-вперед, взад-вперед качался, взмахивал красный сигнальный фонарь. Стояла сонная тишина, в которой все звуки и отзвуки словно облагорожены, на редкость ясны и отчетливы. По вагону прошел проводник, точно тень в темном коридоре.
— Сэр, — тихонько позвал Уилли.
Проводник остановился.
— Какой это город? — в темноте прошептал мальчик.
— Вэливил.
— Много тут народу?
— Десять тысяч жителей. А что? Разве это твоя остановка?
— Как тут зелено… — Уилли долгим взглядом посмотрел в окно на окутанный предутренней прохладой городок. — Как тут славно и тихо, — сказал он.
— Сынок, — сказал ему проводник, — ты знаешь, куда едешь?
— Сюда, — сказал Уилли и неслышно поднялся и в предутренней прохладной тишине, где пахло железом, в темном вагоне стал быстро, деловито собирать свои пожитки.
— Смотри, паренек, не наделай глупостей, — сказал проводник.
— Нет, сэр, — сказал Уилли, — я глупостей не наделаю.
Он прошел по темному коридору, проводник вынес за ним чемодан, и вот он стоит на платформе, а вокруг светает, и редеет туман, и встает прохладное утро.
Он стоял и смотрел снизу вверх на проводника, на черный железный поезд, над которым еще светились последние редкие звезды. Громко, навзрыд закричал паровоз, криками отозвались вдоль всего поезда проводники, дрогнули вагоны, и знакомый проводник помахал рукой и улыбнулся мальчику на платформе, маленькому мальчику с большим чемоданом, а мальчик что-то крикнул, но снова взревел паровоз и заглушил его голос.
— Чего? — закричал проводник и приставил ладонь к уху.
— Пожелайте мне удачи! — крикнул Уилли.
— Желаю удачи, сынок! — крикнул проводник, и улыбнулся, и помахал рукой. — Счастливо, мальчик!
— Спасибо! — сказал Уилли под грохот и гром, под свист пара и перестук колес.
Он смотрел вслед черному поезду, пока тот не скрылся из виду. Все это время он стоял не шевелясь. Стоял совсем тихо долгих три минуты — двенадцатилетний мальчик на старой деревянной платформе, — и только потом наконец обернулся, и ему открылись по-утреннему пустые улицы.
Вставало солнце, и, чтоб согреться, он пошел быстрым шагом — и вступил в новый город.
Рэй Брэдбери Убийца
Музыка сопровождала его по белым коридорам. Он прошел несколько дверей с надписями: на одной — «Вальс веселой вдовы», на другой — «Полуденный сон фавна», на третьей — «Поцелуй меня еще раз»… Свернул в боковой коридор, и тут дробью барабанов, дребезжанием чугунков, кастрюль, ножей, вилок, словом, громом металла ему в уши ударил «Танец с саблями». Все это заглохло, как только он спешно вышел в вестибюль. Здесь завороженная Пятой симфонией Бетховена разместилась секретарша, она даже не заметила, когда он промелькнул у нее перед глазами.
Зазвенел наручный радиотелефон.
— Слушаю.
— Папа, это Ли. Не забудь вовремя прислать мне деньги.
— Ладно, сынок. Ладно. Я очень занят.
— Только не забудь, папа, — просил голос по радио, но его заглушила музыка из «Ромео и Джульетты» Чайковского и заскользила по длинному коридору.
Психиатр шел по этому коридору, а он гудел, будто улей. Мелодии накладывались одна на другую. Стравинский соревновался с Бахом, Гайдн напрасно пытался выстоять против Рахманинова, Дюк Эллингтон расправлялся с Шубертом. Психиатр кивал секретаршам, которые мурлыкали себе под нос, и врачам, которые бодро насвистывали, спеша на работу. У себя в кабинете психиатр вместе со стенографисткой, тоже тихо напевающей, просмотрел кое-какие бумаги. Потом позвонил на верхний этаж капитану полиции. Через несколько минут вспыхнула красная лампочка, и откуда-то из-под потолка прозвучал голос:
— Арестованный доставлен в комнату номер девять.
Психиатр отомкнул двери камеры, вошел и услышал, как они клацнули позади.
— Убирайтесь прочь, — сказал арестованный, улыбаясь.
Его улыбка поразила психиатра. Такая жизнерадостная, приветливая и теплая, она будто осветила помещение. Рассвет в темном ущелье, полнолуние глубокой ночью — такой была эта улыбка. Голубые глаза спокойно сияли над ослепительно белой полоской зубов.
— Я пришел помочь вам, — сказал психиатр, хмурясь. Что-то в комнате было не так. Он почувствовал это, лишь только вошел. И сейчас с недоумением оглядывался вокруг. Арестованный засмеялся:
— Если вас удивляет, почему тут так тихо, то я только что разбил радио.
«Агрессивный», — подумал врач. Угадав его мысль, арестованный усмехнулся и успокоительно поднял руку:
— Нет, нет, я воюю только с шумными аппаратами.
На сером линолеуме были разбросаны обрывки проводов и детали настенного радиоприемника. Не обратив на это внимания и чувствуя на себе усмешку, будто тепло от рефлектора, психиатр сел напротив пациента в непривычной тишине, как бы предвещавшей бурю.
— Вы мистер Алберт Брок, который называет себя Убийцей?
Брок приветливо кивнул.
— Прежде чем мы начнем беседу… — Молниеносным движением Брок сорвал с запястья доктора радиотелефон, ухватил его зубами и стал разгрызать, а когда послышался треск, вернул аппарат ошеломленному психиатру с таким видом, будто сделал приятную услугу. — Вот так-то лучше.
Врач ошеломленно смотрел на изувеченный радиотелефон.
— Вам придется заплатить довольно-таки значительную сумму.
— Пустое, — усмехнулся пациент. — Как в той старой песенке: «Не обращай внимания, что бы ни случилось со мной — все пустое». — И он промурлыкал мелодию.
— Может, начнем? — сказал психиатр.
— Хорошо. Первой моей жертвой, или одной из первых, стал мой телефон… То было циничное убийство. Я запихнул его в кухонный комбайн! Заглотнув аппарат наполовину, агрегат вышел из строя. Бедняга подавился. Потом я расстрелял телевизор!
— Гм… — промычал психиатр.
— Я всадил шесть пуль в катодную трубку, и телевизор разлетелся с тихим звоном, словно упала и разбилась хрустальная люстра…
— У вас богатое воображение.
— Благодарю, я всегда мечтал быть писателем.
— Лучше скажите, когда впервые вы ощутили ненависть к телефону?
Врач ошеломленно смотрел на изувеченный радиотелефон.
— Вам придется заплатить довольно-таки значительную сумму.
— Пустое, — усмехнулся пациент. — Как в той старой песенке: «Не обращай внимания, что бы ни случилось со мной — все пустое». — И он промурлыкал мелодию.
— Может, начнем? — сказал психиатр.
— Хорошо. Первой моей жертвой, или одной из первых, стал мой телефон… То было циничное убийство. Я запихнул его в кухонный комбайн! Заглотнув аппарат наполовину, агрегат вышел из строя. Бедняга подавился. Потом я расстрелял телевизор!
— Гм… — промычал психиатр.
— Я всадил шесть пуль в катодную трубку, и телевизор разлетелся с тихим звоном, словно упала и разбилась хрустальная люстра…
— У вас богатое воображение.
— Благодарю, я всегда мечтал быть писателем.
— Лучше скажите, когда впервые вы ощутили ненависть к телефону?
— Я боялся его еще в детстве. Дядька называл телефон механизмом привидением. Бестелесные голоса. Они пугали меня до безумия. И в конце концов лишили меня покоя в жизни. Телефон представлялся мне чем-то на удивление бездушным. Если ему вздумается, он пропустит твою личность через свои провода. А нет, то профильтрует ее до такой меры, что на другой конец провода. дойдет лишь резкий, холодный, будто рыба на ощупь, голос — само железо, медь, пластмасса и никакого тепла, ничего живого. По телефону легко сказать не то, что у тебя на уме, телефон перекручивает смысл твоих слов. Ты остро усваиваешь, что это твой враг. И вместе с тем телефон — такая удобная вещь. Стоит себе в уголке и искушает тебя: а ну позвони кому-нибудь, кто не желает, чтобы его волновали. От приятелей беспрерывно звонки, звонки. Черт бы его побрал, я совсем не имел собственного времени. Если не телефон, то телевизор, радио, проигрыватель. Если не они, то кино на углу улицы, где фильмы и реклама демонстрируются на тучах, что нависают низко над землей. Вместо капель дождя капли мыла. Если не реклама на тучах, то музыка Моззека в каждом ресторане. Музыка и реклама в автобусах, которыми я ездил на работу. А если не музыка, то селектор в офисе. И самое страшное — наручный радиотелефон, по которому каждые пять минут звонили друзья или жена. Почему средний человек так любит все эти приборы? Потому что каждый верит, будто сам распоряжается своим временем. Вот, мол, если на руке у меня телефон, то почему не звякнуть другу Джо, а? «Алло, алло!..» Я люблю своих друзей, свою жену, люблю детей, но когда в один прекрасный момент жена звонит, только чтобы спросить: «Любимый, а ты сейчас где?»; друг звонит и начинает: «Сейчас я расскажу тебе такой анекдот, что умрешь со смеху. Как-то один тип…»; кто-то незнакомый звонит и орет; «Файн-Факс проводит опрос! Какую резинку жуете вы в данный момент?» — то тут уже не до любви!
— Как вы себя чувствовали на протяжении последней недели?
— На пределе. Будто стоял на краю пропасти. Пока не учинил одну штуку в офисе.
— Что именно?
— Я выплеснул стакан воды в систему внутренней связи.
Психиатр сделал запись в своем блокноте.
— И система замкнулась?
— Еще как! Четвертого июля — все на колесах! Боже праведный, стенографистки напрочь растерялись! Ну и крик подняли!
— И вы сразу почувствовали облегчение?
— Огромное! Потом мне пришла мысль раздавить на тротуаре свой наручный радиотелефон. Я вытоптал из него душу как раз, когда до меня долетел чей-то пронзительный голос: «Опрос гражданской мысли номер девять! Чем вы сегодня позавтракали?»
— И вы чувствовали себя еще лучше, да?
— Конечно! — от удовольствия Брок потер ладони. — Почему бы мне не начать, подумал я, личную резолюцию, поставив целью спасение человека от различных удобств? Удобно для кого? Прежде всего для твоих приятелей. «Привет, Эл. Решил позвонить тебе из раздевалки, тут, в Зеленых Горах. Ну и поиграл я тут! Чудесный выдался денечек. Только что глотнул виски. Думаю, тебе интересно об этом узнать, Эл!» Удобно для моего офиса, так как даже если я выезжаю за город в своем радиофицированном автомобиле, со мной тут же можно войти в контакт! Войти в контакт! Что за похабное выражение! Войти в контакт, черт возьми! Схватить меня! Терзать, глушить радиомодулированными голосами. Ты не можешь выйти из авто, не предупредив: «Остановился около заправочной станции, чтобы зайти в уборную». — «Хорошо, Брок, сбегайте!..» — «Почему так долго, Брок?» «Извините, сэр». — «Чтобы такого больше не повторялось, Брок». — «Слушаюсь, сэр». И знаете, доктор, что я сделал? Я купил килограмм французского шоколадного мороженого и накормил им автомобильное радио.
— Вы решили накормить передатчик именно французским шоколадным мороженым по какой-то особенной причине?
Брок задумался и улыбнулся.
— Это мой любимый сорт.
— Вот как, — пробормотал врач.
— То, что годится для меня, подумал я, подойдет и для радиопередатчика.
— А что вас заставило положить в радио именно мороженое?
— В тот день была жара.
Врач немного помолчал.
— И что потом?
— Потом настала тишина. Господи, это было чудесно. Ведь радио квохтало целый день. «Брок, идите сюда, Брок, идите туда! Брок, сообщите, когда придете! Брок, дайте знать, когда уйдете! Ладно, Брок, пора завтракать! Брок, завтрак закончился! Брок, Брок, Брок, Брок…» Одним словом, наступила такая тишина, словно я поналожил мороженого себе в уши.
— Вы, наверное, очень любите мороженое?
— Я будто плыл на волнах тишины. Или лежал на чем-то очень мягком. Тишина. Целый час тишины. Я просто сидел себе в машине и улыбался. Я опьянел от воли!
— Продолжайте.
— Потом я вспомнил о портативной диатермичной машинке. Я взял ее напрокат и прихватил с собой вечером, когда возвращался автобусом домой. Утомленные пассажиры сидели и все как один переговаривались по наручному радио с женами, сообщая: «Сейчас я на сорок четвертой линии, теперь на сорок девятой, а вот поворачиваем на шестьдесят первую». — «Убирайся из бара, иди домой, готовь ужин — я уже на семидесятой!» — ругался какой-то муж. Из автобусного динамика звучали «Сказки Венского леса», сладенький голос напевал про высококачественные пшеничные хлопья. Но вот я включил диатермию! Статика! Непроходимые повреждения! Всех жен отрезало от мужей, которые рассказывали про тяжелый день в офисе! Всех мужей отрезало от жен, которые только-только собирались рассказать о том, как их чадо разбило окно. Взорвался «Венский лес», замолк сладенький голос. Тишина! Страшная, неожиданная тишина! Пассажиры оказались под угрозой того, что придется разговаривать друг с другом. Паника! Дикая, животная паника!
— Полиция схватила вас?
— Автобус пришлось остановить. Ведь смолкла музыка, мужья и жены утратили ощущение реальности. Суета, беспорядок, хаос. Они крутились, словно белки в колесах. Но приехала машина технической помощи, меня сразу же выявили, оштрафовали, отобрали машинку. Я и глазом не успел моргнуть, как очутился дома.
— Мистер Брок, а вам не кажутся все эти ваши дела, ну, не совсем целесообразными? Если вам не по нутру динамики в городском транспорте, радио в офисе или служебные передатчики в автомобилях, то почему вы не вступили в союз радионенавистников, не подавали петиций, не добивались судебных постановлений в рамках конституции? На то, в конце концов, и существует демократия.
— А я принадлежу к тем, кого называют меньшинством, — пояснил Брок. — Я уже и в союз вступал, и участвовал в пикетах, и петиции подавал, и судился. Я протестовал из года в год… А все хохотали. Всем другим нравились автобусные приемники и рекламные фильмы. Только я шел не в ногу.
— В таком случае вы должны были вести себя как дисциплинированный солдат, неужели вы этого не понимаете? Порядки устанавливает большинство.
— Они зашли слишком далеко. Они утратили чувство меры. А я потерял терпение. Прихожу домой — жена в истерике. В чем дело? Она, видите ли, полдня не имела со мною контакта. Помните, я танцевал на своем наручном радио? Так вот, в тот вечер у меня возник план убить свой дом.
— Вы уверены, что я могу записать ваши слова именно так?
— Это как раз точно по смыслу. Ведь мой дом, как многие другие, разговаривает, поет, играет, прогнозирует погоду, декламирует стихи, читает вслух романы, дребезжит, убаюкивает меня, когда время спать. Дом, который исполняет оперу, когда ты принимаешь душ, и учит испанскому языку, когда ты спишь. Дом, похожий на звонкую пещеру, где неумолчно болтают всякие электронные оракулы, а ты ощущаешь себя не более чем наперстком. Дом, в котором духовки произносят: «Я абрикосовый пирог, я уже испекся». — «Я говядина, меня уже время поливать». Или несут всякую тарабарщину наподобие этого. Дом, в котором кровати усыпляют тебя, а когда время просыпаться трясут. Дом, что насилу выносит людей. «У вас грязные ноги, сэр!» — гавкают входные двери. А электронный пылесос, будто собака, обнюхивает комнату за комнатой, подбирая следом за тобой каждый обрезок ногтя или порошинку пепла от сигары. Господи, услышь меня, оглянись!