Раим сидел на ковре в углу и смотрел, глотая слюну, выбегавшую в рот от отвращения и любопытства.
Отец впился пальцами в кошму, сказал глухо:
— Кончай, Кениссора! Караван не будет нас ждать!
Кениссора вздохнул.
— Если я оборву ришту, не вытянув до конца, ты умрешь Киртар!
— А если мы не уйдем до вечера, нас всех перережут «басмачи!
— Я тороплюсь, Киртар!
— О! Сколько же длины в этой гадине?
— Ты счастливее других, твоя ришта не очень велика. Но мне приходилось вытягивать ришту до восьми шагов в длину!
Отец только застонал. Тогда Раим, расклеив рот, спросил тихо:
— Отчего у одних она есть, а у других нет?
Кениссора взглянул на него с любопытством и, продолжая медленно вращать лучинку, ответил:
— Русские мудрецы говорят: не пейте сырой воды из ваших арыков, потому что там маленькие невидимые яички ришты. Если их проглотить, они уходят под кожу и тут растут до тех пор, пока не высунут головки наружу.
Раим вздрогнул, чувствуя боль в коже, которая трескается над головой животного. Кениссора прибавил:
— Я думаю, что это правда. Я никогда не видал ришты у тех, кто имеет свежую воду, не гниющую, как наша, в канавах, орошающих поля.
— Раим, — крикнул отец, — иди же, взгляни, что делается в караване и где Алла с матерью?
Раим встал и покорно вышел. Кениссора шепнул отцу, но так, что Раим слышал:
— Хороший сын твой Раим. Он любит узнавать, а нынче велик тот, кто много знает!
Раим вышел из кибитки и быстро обежал поселок. Полуразрушенные сакли пустели. Ворота в дворах, обнесенных высокими глинобитными стенами, похожими на крепостцы, были не заперты. Кое-где за ними навьючивали последние арбы, чтобы примкнуть к каравану. Седой текинец, каравановожатый, опираясь на длинную палку — символ его власти над караваном, спокойно ждал под тенью цветущей туты.
Он заметил Раима.
— Что твой отец?
— Мы будем готовы вовремя, — ответил мальчик, — я ищу мать.
— Они грузятся в арбы Сурафа.
Раим добежал до сакли Сурафа. Алла отцепилась от юбки матери и вернулась с ним к отцу.
— Разбойники совсем близко! — шепнула она.
Они вошли в кибитку и увидели отца одетым. Кениссора стоял у очага и спокойно сжигал лучинку. Отгоревший клубок скрученного животного упал на угли. «
Глаза Аллы выросли до размеров поспевшей вишни. В черных зрачках их отразился ужас. Она отвернулась. Кениссора спокойно отошел от очага.
— Раим, что там? — спросил отец, кивая на дверь.
Верблюды готовы, — ответила Алла, — текинец сказал: в сумерки караван тронется в путь.
Кениссора запахнул полы халата.
— Сумерки близко. До свидания, Киртар, — заметил он, — я ухожу. Мы будем в хвосте каравана, и я подвяжу своих верблюдов к твоим.
— Спасибо, Кениссора!
Он вышел. Отец оглядел кибитку: как-будто бы все было собрано, уложено, вынесено. Ружье одиноко торчало в углу. Кучи ненужного хлама должны были остаться. Киртар с тоскою махнул рукой. Алла хозяйственно скрутила кошму валиком и, перекинув ее через плечо, вышла за ним.
Раим остался у очага. Сырой клубок жарился на заглохающих под ним углях. Еще раз вздрогнув от отвращения, Раим отвернулся и пошел из кибитки.
Знойные сумерки опускались на сакли с неожиданной быстротою. Огромное раскаленное солнце умирало где-то в плоской равнине незасеянных полей из-под джугары. Вместе с сумеречными тенями, набегал из степи холодок. Бараньи тулупы в провизжавшей за саклей арбе лежали наверху.
В песках будет холодно», — подумал Раим и с гордостью крикнул мчавшейся обратно сестре: —Алла, ты знаешь, куда мы бежим?
— Туда, туда, туда! — быстро замахала она коричневой от загара ручонкой, указывая на поля джугары. — За них, за кладбище…
— В Кара-Кум[4], — гордо ответил он. — Потом в Персию, может быть!
— Далеко?
— О, дальше, чем ты думаешь, Алла!
Он был старше ее на три года, и она смотрела на него как на взрослого. Он должен был знать все, и она должна была ему верить. Она поверила и в тихом, покорном испуге сложила руки на груди.
— Раим, тебе страшно?
Он презрительно покачал головой. Она оглянулась кругом.
— В черных песках не будет арбузов и дынь и там нет даже персиков и миндаля! Даже груш! И мы будем есть только лепешки и овечий сыр! Раны, я все знаю, потому что я слышала, что говорят у Сурафа…
Слезы блеснули на ее глазах.
— Я умру там, Раим!
Раим рассмеялся. Он гордо оправил подвязанный к поясу кинжал и сказал:
— Не говори глупых слов, Алла, и ничего не бойся со мной.
Мать показалась в калитке.
— Алла, торопись. В арбы впрягают лошадей!
Раим оглядел двор: как-будто здесь все было давно прибрано. Но Алла и мать находили все новые и новые вещи. Их нужно было прятать, зарывая в землю, или носить во двор Сурафа, грузить в скрипучие арбы или привьючивать к бокам верблюдов.
Раим помогал матери и сестре.
Кишлак[5] сотни лет здесь в глуши Туркестана создававший поля, прорывавший арыки для их орошения, насаждавший сады и виноградники, теперь в один день ломал свою жизнь. Те самые руки его обитателей, которые возделывали поля, теперь оставляли их на произвол зноя и саранчи. И те же руки, что ткали ковры, теперь срывали их со стек жилищ и бросали на арбы или зарывали в погреба.
То, что создавалось годами, разрушалось в одни час.
ГЛАВА ВТОРАЯ В ПЕСКАХ КАРА-КУМА
В сумерки все было кончено: домашний скарб был припрятан, арбы погружены, верблюды навьючены, всадники вооружены. Седой текинец взгромоздился на маленького ослика, так что босые ноги его почти доставали до земли. К его седлу привязали первого верблюда, к этому — второго, и так до конца в длинную цепь. Караван был готов. Текинец дал знак своей палкой и больше уже не оглядывался назад.
Навьюченный на верблюдов, погруженный в арбы поселок тронулся в путь. Мужчины были угрюмы. Женщины всхлипывали. Дети смеялись.
Раим сидел впереди Кениссоры на его верблюде и смотрел восхищенно вперед. Медленной, важной поступью, как муллы, идущие на молитву, шли друг за другом верблюды. Весь поезд, похожий на тело огромного животного, то взбираясь на песчаные бугры, то пропадая головой или хвостом в котловине, то вытягиваясь стрелою, то извиваясь таинственной тропой, мерно подвигался вперед.
Оазис, занятый поселком и его полями, скоро кончился. Караван вдруг очутился в пустыне. Раим напрасно смотрел вперед. Ни ночью, ни на рассвете, покрывшем бронзовыми тенями песчаную пустыню, не увидел он ни малейшего следа пути, по которому текинец вел за собой караван. Не было впереди дороги, не оставлял караван и сзади себя протоптанной верблюдами тропы: тотчас же зыбкая почва глотала следы и нечувствуемый ветерок, похожий на теплое дыхание пустыни, заметал их неясные тени.
— Он знает дорогу? — тихонько толкнул Раим своего покровителя, дремавшего за его спиной.
Кениссора усмехнулся.
— Не бойся, он не собьется с пути! Верблюды помогают ему, они держат путь на ближайшую воду!
Ночь Раим продремал на верблюде. Днем был короткий привал в мертвой пустыне у огромного кирпичного купола, одиноко маячившего в песках. В этот купол, со стороны, откуда реже всего дуют ветры, в небольшое отверстие входили друг за другом все беглецы, чтобы забрать волы для верблюдов в свои опустевшие сосуды.
Раим обежал водохранилище. Кениссора смотрел на него с улыбкой.
— Кто это строил? — допрашивал мальчик.
— Тамерлан! — важно ответил Кениссора.
— Что это такое?
— Кудук. Водохранилище для караванов.
— Зачем на нем колпак?
— Чтобы не испарялась вода, чтобы не заносили пески колодца! — отвечал Кениссора.
Отдых продолжался недолго. Лишь только косые лучи расплавленного солнца перестали палить с непереносимою силою, караван' двинулся дальше. В эти дни ранней весны пески Кара-Кума еще были живы. Серыми камнями лежали, греясь на солнце, угрюмые черепахи. На глинистых впадинах, ещё хранивших в себе влагу стаявшего снега, в несожженном еще саксауле, торчали иногда головы аистов. На пригорках, не трогаясь с места при приближении каравана, сидели орлы; на фоне безбрежной пустыни они казались огромными.
И часто на голой полянке среди заглохших корней саксаула, крепких, как железо, высились хорошенькие деревца ассафетиды, испускавшей из своих желто-зеленых цветов одуряющий, тошнотворный запах, гнавший от них все живое.
Вечером каравановожатый дал знак к большому привалу в крошечном оазисе у развалин какой-то опустевшей деревушки. Вокруг нее среди запущенных полей, среди загрязненных канав, орошавших их когда-то, торчали глиняные башенки, узкие и высокие.
— Сторожевые столбы! — ткнул на них пальцем Кениссора и поправил оружие за поясом. — Здесь хорошо береглись от разбойников!
Мальчик посмотрел на него с удивлением. Он усмехнулся, потом вздохнул:
— И все-таки не убереглись. Пришлось уйти!
— Зачем?
— Басмачи заставили их уйти. Наш вожатый хорошо знает путь да плохо выбирает ночлег! Ну, сходи, Раим!
Караван остановился и вдруг рассыпался. Развалины оживились. Темно-вишневые халаты мужчин, высокие колпаки на головах женщин и малиновые шарфы на их шеях расцветили горячий воздух. Рев верблюдов, крики детей, ворчание голодных собак, сопровождавших хозяев, звон посуды — все это наполнило гулом разрушенные сакли, развалившиеся стены дворов.
Уже веселые огни костров струили к небу ровные столбики дыма, охваченные у основания клочьями светлого пламени. Верблюды, кони, собаки и люди разместились в камнях развалин. На сторожевых башенках мелькнули винтовки караульных. Возле них, по окраинам полей каменными изваяниями застыли мрачные фигуры собак, стороживших покой каравана.
Потом все стихло.
Отец ушел с ружьем в караульную стражу. Дети остались в сакле. Раим лежал на полу, на кошмах, под бараньим тулупом. Алла уснула, едва дотронувшись до постели. Но Раим еще смотрел в огромную дыру на потолке сакли, считая звезды, и слушал, как за саклею потрескивали последние угли костра и седой текинец говорил тихо:
— Мы все здесь — и туркмены, и текинцы, и киргизы — разбойный народ. Одни только сарты завели на базарах палатки и наживают золото. А на нас старики радовались, когда мы возвращались с набегов. Я сам атаманствовал долго, оттого и знаю Черные Пески, как свою ладонь.
В молодости и я был сардаром…
Он вздохнул и такими же сочувственными вздохами ответили ему слушатели.
— И раз мы отправились поживиться в персидский поселок. Только персы нас встретили ружейным огнем — кто-то нас предал! Я сам очутился в плену, был посажен на цепь и просидел на цепи три года, в вонючей яме — ночью, а днем — во дворе, рядом с собакой! Три года!
— Как ты ушел?
— Меня выкупил родственник. Он обменял меня на пленного перса. Я отработал ему за это сто двадцать туманов…
А перс стоил всего лишь двадцать!
Старик усмехнулся.
— Но я скоро расплатился за свой выкуп!
Он замолчал и кто-то, должно быть, Сураф, отозвался из тишины:
— Дехкане никогда не любили русского царя и царской стражи, наполнявшей все щели Туркестана, но тогда мы могли жить покойнее и разводить скотину, сеять джугару, кукурузу и рис, а сейчас мы должны скитаться или уходить в Афганистан. Зачем новая русская власть не выметет из Кара-Кума басмачей?
— Ты лучше скажи, что им нужно, этим басмачам?
— Они не могут не разбойничать, как дехкан не может не сеять джугары!
— Особенно когда им платят за это. О, Туркестан — лакомый кусок.
— Разве персы недовольны своей страной?
— Глазами персов глядят англичане…
Над Раимом в отверстие разрушенного потолка все звезды сияли глазами страшных персов, англичан и басмачей. Он торопливо закрылся с головою тулупом и сжался в комок. Черный страх заползал под овчины, и мальчик дрожал, тоскуя от невозможности забиться в камни, в землю, в песок, чтобы спрятаться от разбойничьих рук.
Голоса за стеной стали неслышными. Звезды не волновали больше. Раим погрузился в сон, как в теплые волны реки, и заснул с необычайной легкостью, как-будто бы не было ни басмачей, ни песчаной пустыни, где оживало ночью зверье.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ ЗАБЫТЫЕ
Словно во сне, глубокою ночью слышал он тревожный лай сторожащих собак, потом сдавленную тревогу, шум поднимающегося каравана, даже глухие выстрелы в след громыхающим арбам.
Но он только плотнее прикрылся тулупом и не открыл глаз.
И он не видел, как, подгоняемый животным страхом, вырастающим в предрассветные часы бессонной ночи из легкой тревоги в призрак бездонной опасности, караван умчался в пустыню, забыв о детях, бросая запасы пищи и добра.
Когда мальчик проснулся, теплое дыхание пустыни затянуло свежим песком самое воспоминание о караване.
Раим проснулся от страшной тишины, стоявшей в развалинах, шуршавшей песчаными вздохами за стеной. Алла сидела на кошме и молчала. Глаза ее были раскрыты, но пусты, как безоблачное небо над головами в дыре каменного потолка. Она слушала тишину.
Раим встал. Прежде чем они могли обменяться словом или взглядом, он выбежал из сакли, как из ловушки, и застыл на пороге. Развалины были недвижны. Столетние глинобитные стены, залитые беспечальным солнцем, как выкованные из меди, отразили звенящим эхом его вздох.
Песчаные вихорьки крутились по мертвым улицам и дворам, разметая пепел остывших костров.
Алла вцепилась до боли сильно в руку брата.
— Раим, где они?
Тогда он вспомнил ночной шум. Он вздрогнул, не понимая: снился ли ему шум уходящего каравана или снится Алла, висящая на его руке. Однако боль была слишком сильна от вцепившихся ее ногтей. Он вырвал руку и закрыл лицо, чтобы она не видела его слез.
— Раим, они ушли?
Он молчал, но острые плечи его под легкой тканью халатика вздрагивали и торчали, как осколки разбитой песчаным ураганом каменной башни.
— Раим, разве, они забыли о нас?
Он сидел на полу, и голова его, кивая, опускалась все ниже и ниже.
— Они вернутся за нами, вернутся, Раим!
Алла упала на его плечи, и тогда, точно заражая друг друга слезами, тоской и отчаянием, они завыли высокими и тонкими голосами, терявшими детскую наивность и чистоту.
И вдруг откуда-то из песчаной тишины, раскаленной подымавшимся над головами солнцем, откуда-то из брошенных полей джугары, донесся до них ответный протяжный и радостный вой.
Раим вскочил, сбросив с плеч своих девочку.
— Алла, они не ушли! Алла! здесь собаки!
Он бросился бежать, прислушиваясь. Алла помчалась за ним. ломая ручонки:
— О, Раим, не брось меня!
Он подождал ее. Они пошли рядом, окликая собаку. В ответ доносилось рычание, стенание и лай. Задыхаясь, они выбрались из развалин к полям, где торчали сторожевые столбы. Тогда за одним из них метнулся туркменский огромный пес. Алла узнала его.
— Это собака Сурафа!
— Почему он не бежит к нам навстречу?
Раим свистнул. Пес отозвался тоскливым воем, но не тронулся с места. Дети подошли к нему: он был привязан и так же забыт, как они. Раим пересек кинжалом веревку, и собака, благодарно лизнув его руку, с тоскою заметалась по полю, отыскивая следы.
Раим и Алла спешили за ним. Но, тычась в бесплодной тоске по струившимся дымками пескам на краю оазиса, за канавами заброшенных полей, пес сам то-и-дело оглядывался на детей, требуя от них поддержки.
— Ищи, Крас! кричал Раим. — Ищи, ленивый пес! Куда они ушли?
Ветер разметал за ночь и тени следов. Раим опустил голову и пошел назад. Алла кричала, лаская густую шерсть взволнованной собаки.
— Отец вернется за нами, Раим! Отец вернется за нами!
— Оттуда?
Раим посмотрел в желтую пустыню: пески — как гладкая шкура животного; складки их, развеваемые ветром, выпрямились и где-то недалеко снова набегали, то возвышаясь до холмов, то выветриваясь в гладкую, как каменный потолок сакли, равнину.
— Оттуда вернутся?
— А как же, Раим?
— Ты глупая, Алла! — сказал он тихо. —Текинец не поведет назад каравана, чтобы взять нас с тобой и погубить всех. И один отец не найдет сюда пути. Да и кто знает, много ли осталось в живых наших. Разве ты не слышала ночью выстрелов?
— Нет.
— Я хочу есть и пить, — неожиданно сказал он, — пойдем назад…
И тотчас же, еще не самый голод, но лишь страх его, одна мысль о нем сжали маленькое сердце в груди Раима.
Они молча вернулись в саклю. Запасы были нетронуты. Лепешки, зерно, овечий сыр и катык лежали в сакле под войлоками. Раим откинул войлок, и Алла всплеснула руками. Старый, умный пес ласково ткнулся влажным носом в мешки. Раим с сожалением бросил ему кусок сыра и лепешку, и тот их мгновенно проглотил. »
И это было страшно, как мысль о том, что будет завтра.
Раим выгнал собаку. Она сторожила покой сакли. И за огромной тенью волкодава, лежавшей на пороге, Алла без страха впилась зубами в кусок сыра.
Раим говорил, бережливо ломая хлеб:
— Караван не вернется за нами, Алла. Мы будем ждать здесь других. Но когда они придут?