— Да. Еще выстрел, и мы немедленно выставим оцепление.
— Спасибо, мистер Джессоп. Я знал, что на вас можно положиться. Я поставлю в известность мистера Бонда, а пока зайдемте ко мне в буфетную и откупорим бутылочку портвейна.
3Угостив суперинтенданта изрядной порцией портвейна из запасов покойного сэра Хьюго, Гораций вернулся к себе в наилучшем состоянии духа. Пошатнувшаяся было вера в собственную звезду полностью восстановилась. Он был суеверен — отказ Ады не только нанес удар по самолюбию, но и оставил неприятное чувство, что удача от него отвернулась. Гораций невольно припомнил, что подобное случалось с Наполеоном, Джеком Демпси[46] и другими, которые хорошо начинали, а после входили в полосу невезения. Его самоуверенность была поколеблена. Он уже почти решил отойти от дел сразу, как завершит операцию с «Банком Бонда», поскольку будет достаточно богат, чтобы никогда больше не работать. Однако легкость, с которой суперинтендант заглотил историю про Моффета и сэра Роджера, убедила Горация, что глупо уходить на пике формы.
Таковы были мысли Горация Эпплби, когда тот, проводив посетителя, сидел в буфетной, и настолько они укрепили его дух, что, когда зазвонил телефон, он уже готов был услышать голос Ады, берущей назад свои жестокие слова.
Однако услышал он не Аду, а Ферди Муху, и человек, настроенный менее оптимистично, немедленно распознал бы нотку беспокойства в приветственном: «Шеф?». Гораций, впрочем, ничего не заподозрил.
— А, Ферди, — сказал он. — Костолом приехал?
— Приехал, шеф.
— Замечательно.
— Не так уж замечательно, шеф.
— Что вы хотите этим сказать, Ферди?
— Знаете, что стряслось с Костоломом?
Только сейчас Гораций встревожился. Костолом был краеугольным камнем, на котором строился план кампании. С дрожью в голосе он проговорил:
— Снова под машину попал?
Он не забыл, как Костолом столкнулся на Фулхем-род со спортивным автомобилем. Автомобиль пострадал сильнее, но и ценный сотрудник банды был доставлен в больницу для ремонта и на целую неделю вышел из строя.
Тут Ферди смог его успокоить:
— Нет, шеф, не под машину.
— Так что с ним?
— Подал в отставку.
— Что?!
— Да, шеф. Подал в отставку. Завязал. Ударился в религию.
Гораций ахнул. Удар был столь же тяжелый, сколь и неожиданный. Как всякий руководитель, он порою сталкивался с трудностями в коллективе, но еще никто из его подопечных не ударялся в религию.
— Это случилось вчера, он мне рассказал, — продолжал Ферди. — Зашел на молитвенное бдение. Самое смешное, что он просто хотел спрятаться от дождя. Часа в четыре была гроза, ливень, и как раз подвернулся молитвенный дом. Боюсь, шеф, все пропало. Говорит, покажи мне сейф с драгоценностями короны, пальцем не притронусь, хоть бы епископ Кентерберийский умолял меня на коленях.
Гораций все еще не обрел дар речи. Ну вот, полагайся на этих валлийцев, горько думал он. На миг выпустишь их из виду, а они уже — бац! — и обрели спасение. Ни чувства долга, ни благодарности, одна эгоистичная забота о собственных удовольствиях. Только когда Ферди второй раз произнес: «Вы здесь, шеф?» — Гораций сумел выговорить сдавленным голосом: «Где он?».
— В баре, пиво пьет. Я звоню из гостиницы.
— Скажите, чтобы сейчас же был у меня. Пусть возьмет такси.
Дожидаясь отступника, Гораций в праведном негодовании мерил шагами буфетную. Наконец появился Костолом, с виду еще более раздавшийся в плечах, и произнес свое мелодичное приветствие.
Оно отнюдь не умиротворило бывшего начальника. Существовало два Горация: один нашептывал нежные слова на ушко любимой, весь — сладость и свет, другой же — каменное лицо, голос сержанта на плацу, взор, как у Марса, властная гроза[47] — предстал сейчас перед провинившимся Эвансом.
— Что за чушь, Костолом? — резко и отнюдь не мелодично вопросил он. Таким голосом мог бы заговорить ветхозаветный пророк, обличая грехи народа израильского. Человек послабее духом дрогнул бы, но Костолом, очевидно, вооружился доблестью так крепко, что все угрозы проносились мимо него, как легкий ветер.[48] Его спокойствие осталось неколебимым.
— Чушь, шеф?
— Ферди сказал, ты ударился в религию.
— Верно, шеф, — сказал Костолом и заголосил «Аллилуйя» так, что вазочка с нарциссами едва не рухнула со стола. Глаза его в экстазе закатились к потолку. — Да, я узрел свет и… того… этого… мир. Я был заблудшей овцой, но услышал голос пастыря и вернулся в эту… ну… овчарню, и как же все жутко обрадовались. Их главный сказал, на небесах больше радости об одном грешнике кающемся, чем о девяносто девяти, вроде он сказал, которым нечего каяться, а потом мы пили чай с плюшками, и я почувствовал себя просветленным, да, шеф, прямо-таки почувствовал. Аллилуйя, — присовокупил он, считая, видимо, это своего рода музыкальной заставкой.
— Костолом! — рявкнул Гораций, и вазочка на столе вновь закачалась.
— Шеф?
— Кончай нести ахинею, Бога ради!
Дрожь прошла по массивному телу Костолома, как тень по склону горы.
— Божба! — осуждающе произнес он, потеребив губу. — Вам надо следить за своим языком, шеф. Не поминай всуе, сказал их главный. Не то, что входит в уста, оскверняет человека, сказал он, но то, что исходит из уст.
Тоскливое чувство, что все впустую, посетило Горация, но, как хороший полководец, он умел быстро изменить тактику. Было видно, что суровостью этого фанатика не проймешь. Может быть, убеждение подействует лучше. Он заговорил с дрожью в голосе:
— Я потрясен, Костолом, потрясен и расстроен. Вот уж о ком не думал. Если бы мне сказали, что Льюэллин Эванс нас подведет, я бы смеялся, смеялся до колик.
Менее удачный подход трудно было бы сыскать. Костолом словно ждал этого слова:
— Смеялись бы, шеф? Вы сказали «смеялись»? Вы бы смеялись от всей души, если бы, как я, узрели свет и сбросили бремя грехов. Вы бы веселились, как дитя. Я смеюсь без умолку, вспоминая, что все мои греховные деяния позади.
Тоскливое чувство усилилось. Не такие слова рассчитываешь услышать от своей правой руки. Вы не слишком ошибетесь, назвав их роковыми. Однако Гораций не сдавался.
— Костолом, ты спятил. При твоих дарованиях нельзя оставлять карьеру. Вспомни притчу о талантах. И вспомни, что писали газеты после Нортон-корта: «Сейф явно вскрыл настоящий мастер своего дела». Не о каждом так напишут. Тех, кто вскрывает сейфы, обычно и не упоминают. И подумай о ребятах.
— О ребятах?
— Они на тебя полагаются. Верят в тебя. Рассчитывают на твою помощь. Им нужны деньги.
— Плата за грех. Лучше совсем без денег.
— Я увеличу твою долю, — сказал Гораций, но Костолом только помотал головой.
— Я этого ждал, шеф, — ответил он. — Главный выступавший сказал, что меня будут соблазнять, но он верит в меня и знает, что я устою. Отыди от меня, сатана, и забери с собой свою лишнюю долю. Не узри я света, я бы сказал, куда вам засунуть эти деньги.
В самом начале разговора лысина Горация порозовела. Теперь она стала пунцовой. Встреть он сейчас их главного, за последствия трудно было бы отвечать. Суеверная сторона его натуры снова взяла верх, и он думал, что опасно игнорировать такое упорное невезение. Сперва Ада, теперь Костолом. Судьба словно советовала ему поостеречься.
— Я затем и пришел, — продолжал Костолом, запуская могучую лапищу в карман и вытаскивая толстую пачку банкнот, — чтобы вернуть злосчастные деньги. Все я вернуть не могу, потому что потратил, но вот, что осталось.
С этими словами он выложил деньги на стол и вышел, оставив Горация пересматривать вопрос о собственном невезении. Удача все же не совсем ему изменила. Пересчитывая упавшие с неба деньги, он решил, что они вполне восполняют утрату Ады и уход Костолома. В пачке были сотни фунтов, а Гораций, при всей своей состоятельности, никогда не отказывался от нескольких лишних сотен.
Он как раз пересчитывал злосчастные деньги Костолома, когда открылась дверь, и вошла Айви.
— К вам еще джентльмен, — сказала она, и вошел Чарли Йост.
Глава VIII
1За дни, прошедшие с тех пор, как он вынужден был отказать своему виноградарю в динарии, который сей виноградарь столь явственно считал заслуженным, Гораций не раз задумывался, что будет, когда Чарли Йост застанет его наедине. В прошлую встречу рядом был Костолом, чье присутствие действовало умиротворяюще на самого взвинченного посетителя. Как Ада Кутс никого не боялась в обществе верного зонтика, так и Гораций готов был бестрепетно встретить любого врага, покуда рядом оставался Костолом.
Теперь он понял, что будет делать. Он обмякнет всем телом, как кролик перед удавом, и будет стоять, уронив челюсть, в ожидании худшего. По мере того как Чарли приближался, Гораций мучительно сознавал, что не создан для таких переделок. Он был человек мирный, выезжавший за счет умственного превосходства, и чувствовал, что исход этой схватки решит не ум.
Теперь он понял, что будет делать. Он обмякнет всем телом, как кролик перед удавом, и будет стоять, уронив челюсть, в ожидании худшего. По мере того как Чарли приближался, Гораций мучительно сознавал, что не создан для таких переделок. Он был человек мирный, выезжавший за счет умственного превосходства, и чувствовал, что исход этой схватки решит не ум.
Мысль, что где-то под сшитым на заказ костюмом у Чарли прячется пистолет, из-за которого и начались все неприятности, могла бы привести в замешательство и человека более храброго, ибо Гораций подозревал, что на этом пистолете имеется множество насечек по числу жертв, а вскорости прибавится еще одна.
Невозможно описать его облегчение, когда посетитель начал разговор с бодрого: «Привет!». Дружелюбный тон наводил на мысль, что старые обиды забыты и прощены. Кое-как совладав с голосовыми связками, Гораций отвечал: «Здравствуйте, Чарли», стараясь, чтобы прозвучало как можно более радушно. Получилось сдавленней, чем он предполагал, но Чарли, по-видимому, остался доволен, поскольку продолжил тем же приятельским тоном:
— Небось ломаете голову, как я вас выследил? Встретил американского знакомого по имени Фрэнк, и тот сболтнул, что вы здесь. Неплохо устроились.
Гораций согласился, что Мэллоу-холл имеет много достоинств.
— Нет ничего лучше старых английский усадеб, — произнес Чарли, впадая в лирический настрой. — Парки, сады, террасы, туда-сюда. Вспоминаются былые времена, рыцари в доспехах, все такое. Я видел одно кинцо с Фредом Астером и помню, прямо-таки умилился. Чей это дом?
— Мистера Майка Бонда. Его дядя, покойный сэр Хьюго Бонд, приобрел усадьбу у сэра Роджера Армитейджа, чья семья обитала здесь несколько столетий. Сэр Роджер — судья.
— Судья? Денег, небось, куры не клюют.
— Полагаю, сэр Роджер располагает значительным состоянием.
— Небось на взятках заработал. Кстати о деньгах, — с неожиданной сердечностью подхватил Чарли Йост. — Вижу, вы их уже приготовили. Вот это я называю сервис.
На глазах у потрясенного Горация он подскочил к столу и сгреб в карман пачку банкнот. Гораций сделал, что мог.
— Вы не можете их взять, Чарли, — сказал он. — Это деньги Костолома.
— Были, — отвечал Чарли Йост.
Наступило молчание. Не приходилось ожидать, что после этой сцены беседа пройдет в благожелательной атмосфере. Внимательный наблюдатель различил бы, по крайней мере со стороны Горация, некоторую натянутость, как если бы он, подобно поэту Вордсворту при виде самого скромного цветка, думал думу, что слишком для слез глубока.[49] Вместо того чтобы утешаться мыслью, что Чарли со своими методами убеждения так или иначе вытянул бы из него деньги, и пусть уж это будут деньги Костолома, он — увы! мог думать лишь о том, с каким удовольствием огрел бы Чарли графином по голове. Это явно выходило за рамки реальной политики — как бы он потом избавился от трупа? Поэтому Гораций просто сел и нахмурился, предоставив собеседнику улыбаться за двоих.
По счастью, с этим затруднений не было. Успех поднял Чарли настроение. У него камень упал с души. Он предвидел тягостный деловой разговор, может быть, даже вульгарную перебранку, а вместо этого беседа прошла в светском русле — два старых приятеля собрались поболтать за рюмочкой чего там есть в графине.
— Что это? — спросил он. Гораций мрачно ответил, что портвейн, и Чарли, никогда прежде не пробовавший портвейна, поспешил восполнить пробел в образовании. Он придвинул графин, отхлебнул большой глоток и, довольный результатом, отхлебнул второй.
— Славно, — сказал он. — Что-то легонькое, да?
Горация передернуло. Кощунственные слова, прозвучавшие сразу после утраты денег, переполнили чашу его терпения. Он натянуто отвечал, что содержание алкоголя в портвейне весьма значительно.
— Ну, такое содержание алкоголя мы и любим, — веско произнес Чарли. Он еще раз приложился к графину, и Гораций отвел глаза. До эпизода с пистолетом он не питал к Чарли приязни, а глядя, как тот хлещет драгоценный напиток, который положено смаковать по глоточку, окончательно укрепился в своем нерасположении.
— Да, — продолжал Чарли. — Содержание алкоголя в самый раз. Что доктор прописал. Как вы сказали, портвейн?
— Портвейн.
— Думаете, в Чикаго такой есть?
— Вероятно, какую-то разновидность портвейна в Чикаго приобрести можно.
— Надо будет купить. А вы в Америке бывали?
— Нет.
— А зря, — сказал Чарли. — Обязательно съездите. Вот это страна, так страна. Благодатная. Я ничего не имею против Англии, а все-таки здесь не то. Знаете, чего мне не хватает? Наших фараонов. Ваши им в подметки не годятся. Слишком вежливые. Меня допрашивали в Скотланд-Ярде — разве это та хватка? Разве сравнишь с тем чувством опасности, которое испытываешь у нас, когда тебя приводят в комнату для допросов и сажают напротив лампы? Можно подумать, здесь боятся тебя обидеть. Да, сэр, вам обязательно надо побывать в Штатах. Вы бы там развернулись. И Ферди. Про Костолома не знаю. У него котелок слишком плохо варит. Кстати, вы сказали, что деньги — Костолома? Что-то я не понял.
— Он был здесь перед вашим приходом и оставил их на столе.
После портвейна со значительным содержанием алкоголя мозг Чарли работал не лучшим образом. Объяснение показалось ему недостаточным.
— Костолом?
— Да.
— Оставил на столе?
— Да.
— Забыл, что ли?
— Нет, отдал мне.
— Отдал?!
— Да.
— Он, верно, спятил.
— Да, — горько отвечал Гораций. — Он назвал их платой за грех и решил от них избавиться. Костолом ударился в религию.
— Шутите!
— Нет. Он попал на молитвенное бдение и обратился, болван этакий.
Тактичнее со стороны Чарли Йоста было бы не рассмеяться, видя, как опечален бывший начальник, однако содержимое графина привело его в то состояние духа, когда практически все вокруг кажется уморительным. Мысль об уверовавшем Костоломе показалась ему смешнее любого комедийного шоу, и он загоготал, как студийная аудитория.
— Думаете, это смешно? — с кислой миной произнес Гораций. — Мне так не кажется. Он разбил все мои планы.
Чарли все еще вполголоса хихикал, протирая запотевшие очки (он дохохотался до слез), но при последних словах резко встрепенулся.
— Какие планы? Есть работа?
— Да.
— И вам нужен Костолом?
— Да.
— Что-нибудь насчет сейфов?
— Да.
— Так чего бы вам не взять меня в дело? Я свободен, а с сейфами справляюсь почище Костолома.
Гораций вздрогнул. Предложение прозвучало крайне неожиданно, и, как всякую новую мысль, его надо было переварить. В начале разговора ему бы в голову не пришла мысль возобновить отношения с человеком, который не только отобрал у него крупную сумму денег, но еще и хлещет бесценный портвейн покойного сэра Хьюго, как какой-нибудь американский бурбон. Он говорил с Чарли, даже угощал его портвейном, пусть и не по собственной воле, но не собирался снова включать его в число своих ребят. В том, что касалось Чарли, он надеялся, что впредь их дороги не пересекутся.
Однако дезертирство Костолома все изменило. Бывают минуты, когда надо отбросить личную неприязнь. Гораций сознавал, что для операции «Банк Бонда» нужен не приятный и обаятельный взломщик, а первоклассный специалист, в этом же смысле Чарли не вызывал никаких нареканий. Гораций честно признавал, что, будь у него Чарли, он никогда не поручил бы эту работу Костолому. Поэтому он не долго колебался и на вопрос Чарли: «Ну как?» — ответил, что находит предложение вполне приемлемым. Сказано это было без теплоты, но Чарли так нагрузился портвейном, что не заметил.
— Что ж, идет, — сказал Чарли. — И на этот раз, — строго добавил он, — чтобы без фокусов, — с каковыми словами и удалился.
С песней на устах Чарли вышел в сад Мэллоу-холла и сразу же увидел Костолома, склоненного над розовым кустом. По пути сюда они разминулись, поскольку любитель цветов отошел к беседкам полюбоваться на душистый горошек. Костолом жил в Брикстоне, где не так много цветников, и сад покойного сэра Хьюго его очаровал. Он совершенно слился с Природой и не осознавал, что рядом кто-то есть, пока Чарли дружески не хлопнул его по мощному заду. Эванс в изумлении выпрямился.
— Ой, Чарли! Как ты здесь очутился?
— Босса навещал.
— Я тоже. Только что от него.
— Он говорил.
— Пришлось его огорчить.
— Знаю. Ты ударился в религию?
— Да, Чарли. Я обратился и спасен. Как говорится, головешка из огня.
— Хорошо тебе. А вот боссу — нет. Говорит, ты его бросил и не пойдешь брать банк.
— Я поступил, как требовала моя совесть, и ликую при мысли, что разрушил его греховные замыслы.
— А вот и нет, приятель. Я тебя заменю.