— Дать тебе? У меня есть вода… Вот! Я недавно набрал. Чистая, вкусная. Из источника на вершине. — Филипп протянул деревянную флягу.
Толмид взял ее, открыл пробку, подставил миску и стал наполнять ее водой.
Скоро вода полилась через край. Но Толмид не обращал внимания, продолжая лить воду.
— Что ты делаешь? — спросил Иуда.
Лицо его было прекрасно. Мало того, что оно было поразительно пропорциональным, мало того, что при этой образцовой соразмерности каждая часть лица являла собой словно отдельное произведение искусства, Иуда еще умел в нужный момент выделять нужную ему черту: вдруг так подчеркивал глаза, что от их изысканного разреза, зеленого таинственного цвета нельзя былооторваться. Или, скажем, чуть раздувал ноздри, и тогда не было ничего прекраснее его точеного и мужественного носа. Или, например, так хмурил лоб, что он Проникался породой и блистал интеллектом. Кожа у пего на лице была чистой и свежей, но не изнеженной, рот — благородно очерченным. Видимо, поэтому он не носил усов, а русая бородка у него была такой аккуратной, так украшала лицо, что многие его знакомые пытались было стричь свои бороды «под Иуду», но никогда не достигали даже отдаленного подобия.
— Что ты делаешь? — повторил Иуда и чуть приподнял брови, так что теперь именно они, длинные и яркие, стали самой привлекательной частью его лица.
Толмид перестал лить воду. Переполненную чашу он оставил в левой руке, а правой протянул флягу Филиппу. Филипп принял ее, поднял с земли пробку, закупорил сосуд и, грустно усмехнувшись, пояснил Иуде:
— Это он нарочно.
— Нарочно льет воду через край? — спросил Иуда.
— Он, видимо, хочет сказать, что я так переполнен своими теориями, что со мной бесполезно разговаривать… Я так это понимаю.
— А ему не нравятся твои теории? — спросил Иуда.
— Я только что изложил ему одну теорию. И видимо, так он мне принялся отвечать.
— Ты часто пьешь, — заговорил Толмид, держа перед собой чашу и чуть покачивая ею, отчего вода перекатывалась через край и сползала по стенкам сосуда. — Ты много нервничаешь. Поэтому потеешь. И тебе постоянно хочется пить.
Филипп втянул голову в плечи и молчал, ожидая, что будет сказано вслед за этим.
— Ты говоришь: надо очиститься, — продолжал Толмид. — А где в нас главная грязь, ты знаешь? Вдруг то, что тебе кажется самым чистым, самым красивым, самым светлым в тебе, на самом деле — главный твой грех и самый грязный обман?
Филипп молчал, глядя на миску в руках Толмида. Туда же молча смотрел Иуда.
— Ты говоришь: надо выбираться из бездны. А где верх и где низ, ты знаешь? Гору от пропасти можешь отличить? Вон, видишь, за деревом — обрыв. И где тут твое первоначало: пропасть в горе или гора в пропасти?
Филипп покосился на Иуду, а тот взглянул на Филиппа.
— Ты говоришь: надо вспомнить язык, на котором человек говорил с Богом. А эти твои плеромы, эоны, царства — тебе кто о них рассказал? Учитель? Или ты сам всё выдумал?
— Плерома, эон — не Его слова. Но в книгах Закона, у пророков, у некоторых мудрых греков…
— Греков давай выплеснем. Они действительно настолько мудры, что никогда у них не поймешь, правду они говорят или лгут. И так красиво разглагольствуют, чтозаслушаешься иногда, и верить начнешь, и надеяться. Обрадуешься, как ребенок. Но, оставшись наедине с собой, потом никак не можешь понять, а что такого умного И справедливого они тебе рассказали, что ты так обрадовался… Выплеснем греков, — повторил Толмид и наклонил миску, так что треть воды из нее вылилась на землю.
— Пророков тоже давай выльем, потому что я их плохо знаю, — сказал Толмид и еще одну треть вылил из чаши.
— Закон придется оставить, потому что нас с детства ему обучали. Даже тебя, Филипп, хотя ты больше грек, чем еврей. По-гречески ты говоришь, как на родном языке. И мать у тебя гречанка. И имя у тебя греческое
— У меня отец — чистокровный еврей, хотя у него тоже греческое имя. И обрезан я был на восьмой день, по Закону.
— Вот я и оставил Закон Моисея, потому что все мы в нем родились и в нем выросли, — глядя на чашу, успокоил его Толмид.
Но Филипп не пожелал успокаиваться:
— Среди нас, если разобраться, только Иуда может считать себя чистокровным евреем. Во-первых, он единственный из Иудеи. Отец и мать его здесь родились. И деды и бабушки — тоже потомственные жители этой страны. Я прав, Иуда?
Иуда не успел ответить, так как Толмид тихо и спокойно произнес:
— Филипп!
И было что-то в его голосе или тоне, что помешало Иуде ответить, а Филиппа заставило замолчать и повернуться лицом к Толмиду.
— Я долго тебя слушал. Теперь моя очередь говорить, — объявил Толмид Нафанаил и продолжал: — Я не умею, как ты, строить теории. Я не умею говорить длинными монологами. Но я тебе расскажу, как я сам искал тот язык, на котором можно говорить об Истине… Ты видел сад моего отца. Он большой и требует ухода. И первое слово, которое я выучил, было «труд». Отец с детства приучил меня работать в саду. Я помогал отцу, я помогал его работникам и скоро сам научился ухаживать за смоковницами, за оливами и другими деревьями, которые росли и растут в нашем саду. Ты знаешь, я люблю деревья и растения, и они чувствуют, что я их люблю и знаю.
Кроме меня, у отца больше нет детей. Он меня держал при себе и очень рад был тому, что я не выхожу из сада, не слоняюсь по улицам, не играю и не дерусь с мальчишками. Отец, мать, работники, деревья — вот всё, что я знал лет до десяти.
А в десять лет — ты помнишь, я тебе об этом уже рассказывал? — я выучил сразу три слова. Однажды, придя в сад, я увидел там человека. Он был старый и больной. Он лежал под деревом и не мог встать на ноги, таким он был слабым. Не знаю, как он добрался до нашего сада, как его пропустил сторож, который всегда наш сад охраняет. Видимо, Бог его привел и пропустил незамеченным, чтобы я с ним встретился…
Старик этот плакал, протягивал ко мне руки и просил сорвать для него несколько плодов, потому что иначе он умрет от голода.
Я не только сорвал для него смоквы и груши. Я сбегал домой, принес для него хлеба и овощей, мяса и вила… Ты знаешь, мой отец — зажиточный человек, и мы всегда жили в достатке… Я снял верхнюю одежду, постелил на земле, усадил на нее старика и стал его кормить, поднося ему вино, ломая хлеб на мелкие кусочки и пережевывая для него мясо, потому что у старика почти не было зубов. Я ухаживал за ним так, как никто, наверное, о нем не заботился… — Толмид замолчал.
Филипп вздохнул и сказал:
— Я знаю. Я помню эту историю.
— И какие слова ты выучил? — спросил Иуда.
— Слова были: «болезнь», «старость» и… «смерть», — отвечал Толмид. — Потому что, поев и поблагодарив меня за гостеприимство, старик встал на ноги, прошел несколько шагов до ворот, упал на землю и больше не поднялся. Потому что он умер… Отец потом объяснил мне, что, когда человек долго не ест, ему нельзя сразу давать много пищи… Впрочем, никто меня не винил. Наоборот, все меня хвалили за то, что я «проявил милосердие» — так это, кажется, называется среди людей и в Законе. Человек этот, дескать, так или иначе должен был умереть, потому что был стар и тяжело болен, а я, честь мне и хвала, приютил его перед смертью и устроил ему, так сказать, последний пир… Я тогда впервые убежал из дома, — продолжал Толмид. — Я пошел вниз по реке и дошел почти до Иордана… Я помню, на дороге возле реки росла смоковница… Теперь ее уже нет — засохла или срубили… Я обнял ее ствол, упал на колени и долго плакал от горя, запоминая новые и страшные для меня тогда слова: «болезнь», «старость», «смерть». Выплакав свое, я вернулся в Вифавару. Мать мне сказала: «В жизни много страданий, мой мальчик, и ты в этом не виноват». И вот я еще одно слово выучил — «страдание». Но слова «ложь» я тогда еще не знал и потому не понял, что меня обманывают и что это я убил старика, накормив его из сострадания.
— «Убил» — громко сказано, — не удержался Филипп. — Правильнее было бы сказать «нечаянно ускорил его смерть».
Толмид, который до этого всё время смотрел на чашку, которую держал в руке, посмотрел теперь на Филиппа, а потом перевел взгляд на Иуду и продолжал:
— Отец сам учил меня читать и писать. Я быстро научился грамоте, но больше любил слушать, как читает отец. Потому что он не только читал, но и толковал для меня книги Закона. Там было много разных слов, и эти слова отец мне пытался доходчиво объяснить… Книгу Проповедника он мне, разумеется, не читал. С ней я познакомился, когда уже самостоятельно стал ходить по субботам в синагогу. Там тогда учительство вал авва Аггей. Он и сейчас здравствует и наставляет, и мы его встречали в Вифаваре — помнишь? Отец того юноши, который хотел пойти с нами, но его богатство ему помешало… Именно Аггей дал мне Книгу Проповедника, сказав, что это мудрейшая из книг, которые ему известны.
Книга эта, — продолжил Толмид, — настолько захватила меня, что я выучил ее наизусть. «Суета», «томление духа», «забота» — эти великие слова мне всё объяснили и на многие вопросы ответили. Так много всего окружало меня, но всё это, оказывается, было «суетой» — какое короткое и точное слово. «Томление духа» — всё то, что с детства было во мне: мои чувства, моя радость, страдания, сомнения мои. «Забота»… Помнишь? «Видел я эту заботу, которую Бог дал сынам человеческим, чтобы они упражнялись в том…» Покой — вот что надо искать в жизни, к чему должен стремиться действительно мудрый человек. Ибо, «лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа». И еще, если помнишь: «Всё сделал Бог прекрасным в свое время и вложил покой в сердце человека…» Но как найти этот Покой, которым Господь наделил каждого человека, но которого в моем сердце не было, я не знал. А Книга Проповедника на этот самый главный в жизни вопрос почему-то не отвечала.
Толмид замолчал, а потом попросил у Филиппа:
— Дай мне твою флягу.
— Не дам, — тихо ответил урод. — У меня осталось мало воды. А ты нальешь и опять выльешь.
— Ты знаешь, отец мой по происхождению сириец, — продолжал Толмид, непонятно к кому обращаясь и ни на кого не глядя. — Почти сирийцем был его отец, мой дед, который жил не в Вифаваре, а в Гадаре. И уж точно сирийцем был мой прадед, дед отца, который вообще жил в Дамаске. И в городе нашем много сирийцев. И лишь немногие, как мой дед и отец, обрезались и живут в Законе, а обычно сирийцы язычествуют и поклоняются неизвестно каким богам.
Отец мой — его правильно называть Фолмеем, а не Фоломеем, как зовут его евреи, и не Толмеем, как называют его греки — больше торгует с сирийцами, чем с иудеями. С сирийцами приятнее иметь дело, потому что они не так придирчивы и не так жадны. Торговцы говорят, что у моего отца лучшие фрукты в Вифаваре и одни из лучших во всей Перее. Ну и, понятное дело, обидно бывает, когда предлагаешь хороший товар, за который стоит заплатить хорошие деньги, а иудей начинает морщить нос и корчить рожи, словно его привели в отхожее место… Одним словом, отец предпочитает сбывать товар сирийцам. И потому в нашем доме всегда их полно.
И вот забрел к нам один сириец откуда-то очень издалека. Сам он утверждал, что пришел к нам из Антиохии, но, по его рассказам, выходило, что в Антиохию он прибыл из Вавилона, а в Вавилон пришел то ли из Восточной Парфии, то ли даже из Бактрии. Странный был человек. Говорил, что он купец и ищет какой-то особый сорт смокв, которые, дескать, нигде не растут, но он слышал, что их обязательно должны выращивать где-то в низовьях Иордана, то ли на правом, то ли на левом берегу. Но при этом довольно плохо разбирался не только в смоквах, но и в других плодовых деревьях. Однако отцу он понравился, потому что очень увлекательно рассказывал о дальних восточных странах, в которые его забрасывала судьба.
Он и мне одну историю рассказал… В центре нашего сада, возле колодца, растет большая смоковница, Я ее тебе показывал, Филипп. Помнишь, ты пытался обхватить ее ствол руками, но руки твои не сошлись?.. Она и тогда была такой же большой и высокой, и тень от нее была настолько широкой, что после полудня почти целиком накрывала колодец. У этой смоковницы в полдень я молился в прохладе и одиночестве. Я взял молитву, которую пели у нас в синагоге. Я лишь немного заменил слова, и молитва стала звучать так: «Обрати нас, Отец, к Твоему закону; покойно приблизь нас, о Царь, во услужение Тебе, прими нас в покое в Твое присутствие. Блажен будь, о Господи, Который дарует покой тем, кто ищет и просит…» Так я молился каждый день, но покоя не находил… Так вот, сириец смотрел на меня издали, а когда я молиться перестал, уселся рядом и стал рассказывать про индийского учителя, которого он называл Пробужденным. Сперва он был принцем и жил в великолепном саду. Но в сад этот сначала зашел больной человек, потом принц встретил в саду старика, а затем мимо сада пронесли носилки с покойником. «У тебя, — вдруг сказал он, — была одна встреча, а у Пробужденного — целых три». И странное дело: я ведь не рассказывал ему о том больном старике, которого я накормил до смерти. И отец мой потом божился, что ничего подобно не рассказывал этому сирийцу Но до сих пор помню, как он сказал: «У тебя была одна встреча, а у принца — целых три». После этого принц ушел из своего замечательного сада и сел под дерево которое очень было похоже на мою смоковницу. И вот под деревом явились ему четыре истины. Первая — что жизнь состоит из страданий. Вторая — что страдания происходят от наших желаний. Третья — что страдания можно прекратить, отказавшись от желаний. А четвертая… сириец сказал, что есть восемь путей подавить в себе желания, и эти восемь путей Пробужденный назвал четвертой истиной.
Как выяснилось, всех восьми путей сириец не знал. Но тут же начал обучать меня первому пути, который он назвал «правильным сосредоточением»…
— Этому «правильному сосредоточению», — продолжал Толмид, — сириец учил меня три дня, пока был с нами. Потом он исчез. И, надо сказать, вовремя, потому что на следующий день к нам пришли солдаты. Они сказали, что разыскивают парфянского шпиона и что похожий на него человек несколько дней находится у нас в доме. Но отец сказал им: этот человек ушел. И тогда они забрали отца. Но на следующий день отпустили. Потому что в чем же был виноват мой отец, который пользовался большим уважением в городе, с властями дружил и царю всегда посылал к праздникам лучшие гранаты — Антипа их обожает и знает, что лучше моего отца никто не умеет их выращивать…
А я так думаю: едва ли этот сириец был шпионом. Шпионы не обучают «правильному сосредоточению», Нo и купцом он, конечно, не был. В перерывах между нашими занятиями он как-то сообщил мне, что Пробужденный — то есть тот индийский учитель, о котором У нас всё время шла речь, — давно умер, вернее, как он сказал, «пробудился от жизни и покинул наш мир». Но он обязательно должен снова родиться. И, по некоторым расчетам, должен родиться где-то на западе от Индии. И якобы несколько лет назад, когда еще жив был Ирод Великий, он уже родился — «снова воплотился», сказал сириец — чуть ли не у нас, в Иудее, но скрылся от людей на каком-то озере. Об этом, дескать, и в книгах написано, и звезды об этом говорят, и какие-то люди из Парфии и из других мест даже приходили в Палестину и видели мальчика или юношу, очень похожего на Пробужденного… Так что, я думаю, мой сириец тоже приходил, чтобы попытаться найти его…
Толмид замолчал. Но губы его продолжали шевелиться, хотя слов никаких не было слышно. А когда губы перестали шевелиться, голос Толмида вновь зазвучал и весьма внятно стал выговаривать:
— Я «ушел под смоковницу» — это были новые слова, которым научил меня сириец и которые я положил на сердце. Раньше я молился под ней, шептал и иногда выкрикивал слова, глядя в небо. А теперь я молчал и так научился сосредоточиваться, что ничего вокруг себя не видел. Я смотрел в точку, и точка эта как бы поглощала меня, впитывала в себя, так что сам я переставал существовать… Этому сириец хорошо научил меня… Опустошать дух и очищать сердце я уже тогда научился. Но… понимаешь, когда я возвращался, когда я приходил в себя или к себе — не знаю, как правильнее сказать, — все мои желания прибегали назад и с такой силой на меня набрасывались, что я стал страдать намного сильнее, чем мучился до того, как познакомился с сирийцем…
Толмид замолчал, и губы его уже больше не шевелились.
— А как ты попал к ессеям? — спросил Филипп.
— Я уже рассказывал тебе. Не один раз, — жестким голосом отвечал Толмид, и в глазах его на мгновение сверкнул холодный огонь.
— Ты мне очень мало о них рассказывал, — сказал Филипп.
— А нечего рассказывать. За всё время ни одного нового слова не выучил. Потому что нет у них новых слов — одни только ритуалы.
— Они тебя, похоже, обидели? — спросил Иуда. Толмид не ответил.
— Послушай, говорят, что именно ессеи стремятся к Покою — они его провозгласили главной своей целью. Они борются со страстями и всё время очищаются от них, — сказал Иуда.
Толмид сурово и пристально посмотрел сначала на Иуду, а потом на Филиппа и спросил:
— Мне кто-нибудь даст воды?
Филипп дернул плечами и протянул ему флягу.
Толмид сперва налил в миску немного воды, а потом сказал:
— Очистил меня Иоанн. Когда я вошел в реку и он своей сильной и грубой рукой взял меня за голову и трижды окунул в воду, вся моя прежняя грязь из меня выплеснулась. И он мне указал на нее и сказал: это твой грех, от него надо отречься.
Толмид поднял чашу с водой, развернул ее в сторону смоковницы, отвел руку к плечу, а плечо отодвинул назад, словно замахиваясь, так что Филипп и Иуда быстро перевели взгляд на ствол дерева, чтобы увидеть, как об него с силой ударится вода.
Но Толмид вернул назад руку и спросил: