Но Толмид вернул назад руку и спросил:
— Хочешь пить, Филипп?
— Нет. Сейчас нет. Спасибо.
— Тогда я выпью. Не возражаешь? — спросил Толмид и принялся медленно пить из чаши.
— Ну вот, выпил свои грехи, — заметил Иуда, когда миска опустела.
— Это не грехи. Это вода, которую мне дал Филипп. Чистая и вкусная, — сказал Толмид.
И сразу заговорил Филипп:
— Я помню. Нас вместе крестили. Мы с тобой тогда и познакомились. Нас было человек двадцать. Но я обратил внимание именно на тебя. Когда Иоанн велел нам войти в воду, лицо твое страдало. Было такое ощущение, что ты входишь не в воду, а в огонь. И все вокруг тебя исповедовали свои грехи, отрекались от них. А ты молчал и морщился, словно от боли. Но потом, когда Иоанн подошел к тебе и совершил над тобой крещение, ты весь преобразился: лицо твое стало прекрасным, как у ребенка, глаза засияли радостью и покоем.
— Радостью и покоем? — переспросил Толмид и слегка покачал головой. — В Покое нет никаких чувств. Покой не может быть радостным.
— Может, представь себе! Потому что именно радость и покой я видел на твоем лице, когда ты вышел из Иордана. Помнишь, я помог тебе одеться? Потому что ты был как бы в забытьи, а ветер дул довольно холодный, и я побоялся, что ты простудишься.
— Не помню, — сказал Толмид. — Но точно помню, что покоя во мне тогда не было. Я впервые ощутил покой, когда меня позвал к себе Учитель.
— Это я тебя привел к Учителю! — обрадованно воскликнул Филипп. — Учитель сперва ко мне подошел и пригласил следовать за Ним. А я Ему сказал: можно я друга позову? Потому что мы с тобой сразу подружились и несколько дней ходили вместе. Я и дома у тебя был, в Вифаваре. А потом мы вернулись к реке, потому что все тогда ждали человека, о котором говорил Креститель. Помнишь? Он говорил про Учителя, что ремни у Него на сандалиях недостоин расстегнуть. И мы с тобой решили дождаться, потому что верили Иоанну и чувствовали, что вот-вот… Неужели не помнишь?
— Не помню. Мне кажется, как только я вышел на берег, ко мне сразу же подошел Иисус.
— Говорю тебе: несколько дней прошло. А потом, когда Учитель разрешил мне и я побежал за тобой, ты ведь сначала не хотел идти. Ты спросил: откуда он? Я сказал: из Назарета. А ты махнул на меня рукой: из Галилеи не может прийти истинный учитель. А я закричал: ты пойди со мной и только взгляни на Него! Сразу увидишь и всё поймешь!
— Не помню.
— Не может быть! — испугался Филипп. — Ты что, хочешь сказать нам, что забыл о своей первой встрече с Иисусом?! Ведь как только я привел тебя к Нему и ты Его увидел, ты сразу же назвал Его Сыном Божьим! Ты первым из нас узнал Его — задолго до Петра.
— Не я — Его, Он меня узнал, — сказал Толмид. — И это я буду помнить и в этой жизни, и в следующей, если она у меня будет… Он подошел ко мне и сказал: «Вот истинный израильтянин, в котором нет лжи». И я удивился, потому что это были слова моей матери, она меня так часто называла — истинным израильтянином, так как многие звали меня сирийцем. И она же всем говорила, что я никогда не вру… «Откуда ты это знаешь?» — спросил я Его. А Он мне ответил: «Я видел тебя под смоковницей».
Толмид замолчал и шумно задышал, долго вдыхая и с силой выдыхая, то ли успокаивая себе, то ли прочищая легкие. А Филипп повернулся к Иуде и стал ему объяснять:
— Действительно, Он сказал, что видел его под смоковницей до того, как я привел его к Нему. И я, честно говоря, до сих пор не понимаю, что Он имел в виду.
— Он видел меня под смоковницей! — громко произнес Толмид. — Он видел, как я накормил голодного старика. Он видел, как я плакал у смоковницы возле реки. Он видел, как я в полдень молился у колодца. Он видел, как я учился сосредоточению, чтобы получить покой. Он всё видел. И с первого взгляда узнал меня. Всю мою жизнь. Все мои желания. Он видел, слышал и знал, что я давно Его жду, что не могу без Него жить, потому что только Он может дать мне покой и освободить от страданий… Я много слов сейчас говорю, чтобы описать мои ощущения. А он сказал только одну фразу: «Я видел тебя под смоковницей». И всё стало ясно… И я тут же сказал Ему, что и я о Нем кое-что знаю. Что Он — сын царя и сам Царь над миром, потому что Он — Господин Покоя.
— Он немного не так ответил Иисусу. Он назвал его Сыном Божьим и Царем над Израилем, — объяснял Филипп.
— И как только я это сказал, я сразу почувствовал, что на меня надвигается Покой. Он словно вышел из Иисуса, двинулся мне навстречу, обтек, окутал и стал наполнять. А я стал в него погружаться, как в воду. Но Иоанн… Иоанн с силой меня в воду запихивал, как будто хотел утопить. А тот покой, который показал мне Учитель… Нет, описать это невозможно. Я растворялся в нем, как соль в воде, когда соль становится водой, а вода — солью… Но Он лишь на мгновение показал мне Покой и тут же забрал обратно. И сказал: «Истинно говорю, что отныне вы будете видеть Покой и он будет приходить к вам».
— Нет! Не так было! — возбужденно воскликнул Филипп и даже пытался вскочить на ноги, но Иуда удержал его, схватив за рукав. — Он не так сказал, и я это прекрасно помню. Иисус сказал: «Теперь небо будет для вас открытым, и будете видеть, как ангелы нисходят к Сыну Человеческому и восходят от Него!» Ни слова у него не было о твоем покое. Речь шла о нисходящих и восходящих. То есть как раз о том, что я пытаюсь тебе объяснить, а ты называешь это пустыми теориями.
Толмид молчал.
Иуда успокаивающе улыбался Филиппу. А тот, словно оправдываясь, еще громче воскликнул:
— Не было там покоя! И я не один был при этом раз говоре! Иисус собрался уходить. Нас было… раз, два, три… С Филиппом, которого я привел, нас было четверо, не считая Учителя. Да, четверо… Петр, Андрей, я…
Толмид хранил молчание. А Иуда перестал улыбаться, глаза его вдруг сделались грустными, утратив изумрудный свой блеск.
— Дай человеку договорить. Мне кажется, он самое главное нам не сказал и хочет сейчас рассказать, — сказал Иуда.
— Он только мне показал Покой, — через некоторое время заговорил Толмид. — А тебе не показал, потому что ты его не ищешь. Но разве не говорит Он всё время о том, о чем я пытаюсь?.. Он говорит, что надо отказаться от желаний. По крайней мере, двум желаниям, двум господам, которые живут в нас, нельзя служить. Разве не слышал?.. Он учит: «Не надо заботиться». Лилии полевые разве заботятся о своей одежде? И как совершенна одежда, в которую Господь их одевает! И ни к чему нельзя привязываться в этом мире, потому что каждое сильное желание может стать грехом, а грех ведет к твоим и чужим страданиям. Даже к жизни нельзя привязываться… Помнишь, как Он сказал: «Кто любит жизнь свою, тот ее потеряет»? А еще Он внушал: «Кто мертвых хоронит, сам мертвым становится. Привязанный к красоте от женщин измучается. Влюбленный в свет от солнца ослепнет. Любящий любить сильнее возненавидит».
— Он этого не говорил, — покачал головой Филипп.
— Говорил, но ты не слышал, — ответил Толмид. — Потому что первое из восьми правил, которые Он нам предписал, гласит: «Царство Небесное тому принадлежит, у кого дух нищий…» В твоем же духе, сильном и умном, столько разных теорий толпится и так они у тебя спорят и кричат, что сам ты себя, Филипп, боюсь, часто не слышишь… Правило второе: «Лишь чистые сердцем Бога увидят…» Прекрасное у тебя сердце — светлое, любящее. Но если оно такое, как может быть оно чистым? Можно ли в эти драгоценные мехи, пропитанные греческой мудростью, вливать новое вино? Забродит и разорвет. И вижу, давно уже бродит и разрывает тебя…
Филипп не сразу нашелся с ответом. А Толмид сразу же продолжил:
— Пойми ты, Совершенный Учитель — не такой человек, как мы с тобой. И слова Его — совершенно особые. Нам кажется, Он об одном говорит, а Он говорит о другом и совсем не о том, что мы слышим. Потому что нет у нас ушей, чтобы слышать молчание; чистого сердца нет, чтобы понять и увидеть; духа нищего нет, чтобы впитать и запомнить… У Него совершенное сознание. Мы молчим — Он нас слышит. Мы думаем — он читает наши мысли. Мы себя еще не успели спросить, а Он на вопрос уже отвечает. Потому что нет в Нем страстей и томления духа.
— Ну, если эдак утверждать, — рассердился Филипп, — что Он говорит одно, а надо понимать другое, если приписывать Ему то, что ты сам хочешь услышать, так можно черт знает до чего договориться!
— Не надо договариваться. Надо молчать и наблюдать за Ним издали. Смотреть, как Он молится, как уходит в Покой, а Покой вступает в Него… Тут главное — ничего не желать, всё выкинуть из себя и обо всем забыть. Чтобы только Он был перед твоими глазами, Он и Его встреча с Покоем… Нет, описать это невозможно, потому что наши слова самые жалкие и подлые лжесвидетели… Однажды, когда Он был на горе, а я созерцал Его издали, я вдруг увидел, что у Него ото лба, из центра между бровями, идет как бы луч, который освещает и наш мир, и все другие миры, прошлое, настоящее и будущее всех людей и существ.
— Ну, вот договорился! Люцифером каким-то изобразил! — воскликнул Филипп, вроде бы в ужасе, но со слишком заметной радостью.
— Почему Люцифером? — невозмутимо спросил Толмид. — У меня тоже, когда удается предельно сосредоточиться и приблизиться к Покою, у меня тоже возникает ощущение, что откуда-то отсюда, между бровей, возникает таинственный луч, похожий на сгусток мрака, и луч этот освещает всю мою жизнь, в которой нет разделений на радость и боль, ненависть и любовь… Помнишь, как во время посольства у меня исцелился первый больной?.. Он, кажется, не мог ходить…
— Ходить не мог?! — взревел Филипп еще радостнее. — Он бегал и прыгал. И три человека держали его, чтобы он не набросился на нас и не покусал, как бешеная собака. Он был бесноватым. А ты прочел над ним молитву. И бес тут же из него выскочил.
— Я не читал молитвы. Когда я читал молитвы, у меня ничего не получалось. И в первое время, когда к нам приводили больных, ты их лечил, Филипп. Твои молитвы действовали. Но с этим, как ты говоришь, бесноватым ты не мог справиться.
— Не мог, совершенно верно! А ты пришел мне на помощь и сразу выгнал беса!
— Никого я не выгонял. И помогать тебе не собирался. Я вдруг представил себе Учителя. Я очень живо увидел, как Он в молчании сидит на горе и вокруг Него Покой.
— Не знаю, что он там себе представлял! — Филипп схватил Иуду за руку и жарко шептал ему на ухо. — Но как только он подошел к больному, тот сразу перестал бесноваться, упал на землю и встать уже не мог! И мне пришлось несколько раз прочесть над ним молитву, которую дал нам Учитель, после чего он встал и спокойно ушел. А люди окружили нас! Глаза их сияли! Особенно радовались и благодарили нас женщины…
— Он скоро уйдет, — вдруг сказал Толмид. — Он не от мира сего. И Истина Его не от мира. Царство Его — Царство Покоя. И, может быть, оно похоже на ту Плерому, о которой так красиво рассуждает Филипп… Но боюсь, оно совсем на нее не похоже.
— Они устроили для нас пир! — продолжал восклицать Филипп. — А этот герой дня, этот отшельник, который своим Покоем победил мою Красоту, представляешь, вдруг убежал в горы! А они приготовили горницу, накрыли столы…
Иуда вдруг выдернул свою руку из рук Филиппа. На какое-то мгновение прекрасное лицо его вдруг исказилось, причем все черты разом словно треснули пополам, расползлись, друг на друга наскочили и обезобразились.
— Ты можешь хоть немного помолчать, Филипп! — прошипел Иуда.
Но в следующее мгновение искаженное и почти уродливое лицо вернуло свое прежнее благообразие. И с ласковым участием, с трепетной нежностью, с чуткой надеждой Иуда спросил у Толмида:
— Кто уйдет? Иисус? Как это — уйдет?
— Он давно об этом говорит. В Его глазах уже появилось то, что люди называют одиночеством. Но это — не одиночество. Это то выражение, которое всегда появляется у Него перед встречей с Покоем. С этим выражением он вышел из Ефраима. И позавчера, в Вифании, Мария услышала, поняла и помазала Его к Покою, а мы не услышали и стали упрекать.
— И когда Он уйдет, ты знаешь? — спросил Иуда.
— Думаю, очень скоро. Вчера в Храме он сказал, что уже пришло время Ему прославиться. А потом заговорил о зерне, которое бросают в землю, и оно умирает.
— Он умрет?
— Он не может умереть, потому что смерти для Него нет. Он уйдет в Покой. И нас заберет с собой. Тех, кто слышит Его и видит.
— И как это произойдет, ты догадываешься?
— Он устроит последний пир. И на этом пире очистит, рассадит, причастит хлебом и чашей.
— Как это?.. Что значит «рассадит», «причастит»?
— Сначала очистит — то есть в последний раз призовет нас избавиться от страстей и желаний. Филиппу, может быть, поможет освободиться от его привязанности к Красоте.
— Затем рассадит, — монотонно и устало продолжал Толмид. — Я так понимаю: мы жили еще до того, как родились, и, может быть, много раз жили. И в прежних жизнях тоже были желания, тоже были грехи, которые накопились, наполнили нас и перетекли в ту жизнь, которой мы теперь живем и мучаемся. Человек страдает за все свои прежние грехи и привязанности, а не только за те, которые он накопил, родившись в последний раз… Так вот, очистив нас настолько, насколько мы позволим Ему себя очистить, Учитель рассадит нас за столом и разделит на тех, кто уже сейчас сможет пойти за Ним, и на тех, кто пока еще не может. И ближе к себе посадит тех, кто очистился и готов. А может быть, наоборот — дальше от себя посадит, потому что они меньше других нуждаются в Его помощи, потому как уже оставили жизнь, познали Истину и собрались в путь.
И всех нас соединит хлебом — то есть покажет, что всё едино и нет никаких разделений. Нет красоты и уродства. Нет мудрости и глупости. Нет старого и нового. Нет болезни и нет здоровья. Нет любви и нет ненависти. Нет смерти, потому что нет жизни.
Наконец, всех причастит чашей. То есть все мы умрем. Но некоторые уйдут в Покой или в то, что Он иногда называет Жизнью Вечной, в которой уже нет ни жизни, ни смерти. А другие умрут, чтобы вновь родиться и мучиться в колесе страданий, на котором они распяты от самого начала мира.
Толмид замолчал. А Иуда сперва бережно и виновато покосился на Филиппа, а затем спросил у Толмида:
— Откуда тебе это известно?
— Я просто научился сосредоточиваться и заглядывать в прежние свои жизни, — отвечал Толмид. — И Совершенный об этом говорил, когда беседовал с Никодимом о рождении свыше. Тот, кто родится свыше, никогда уже не умрет, потому что он уже никогда не родится. Он уйдет в Покой и сам станет совершенным.
— Таким же совершенным, как Иисус?
— Подобным Ему. И может быть, да, таким же.
— А ты разве слышал, как Иисус беседовал с Никодимом? — спросил Иуда.
— Не слышал.
— Откуда же знаешь?
— Мне Иоанн рассказывал, сын Зеведея.
— Но Иоанна там тоже не было, — уверенно сказал Иуда.
— Значит, кто-то рассказал Иоанну, Иоанн пересказал мне… И разве обязательно надо присутствовать, чтобы знать и слышать?
— А ты что всё время молчишь? — вдруг ласково спросил Иуда, обращаясь к Филиппу.
Филипп насупленно молчал.
— Ты на меня обиделся? — Иуда улыбнулся, медленно и осторожно, словно боялся поспешной улыбкой испортить красоту своего лица. — Ты же слышал, что нет на самом деле ни любви, ни ненависти. Стало быть, не на что обижаться.
— Любви и ненависти нет в Покое, — поправил его Толмид. — А в нашем мире есть и любовь, и ненависть. И тот, кто сильно умеет любить, сильно умеет ненавидеть. И обычно сильнее ненавидит того, кого до этого больше других любил. Я не прав, Филипп?
Иуда перестал улыбаться. Филипп же расхохотался:
— Ну, раз ко мне обращаются с вопросами, значит, мне опять разрешено говорить. И вот что я вам скажу, дорогие друзья мои. Толмид обвиняет меня в том, что я, дескать, философ и только и делаю, что сочиняю различные теории. А сам такую теорию нафантазировал, нагородил и нагромоздил!
— То, о чем я говорил, — не теория, а путь, которым надо идти и которым идет Учитель, — возразил Толмид.
— Вот-вот, — сотрясаясь толстым животом и выпучивая глаза, продолжал веселиться Филипп. — Вот именно — путь! И на этом пути выясняется, что Иисус, наш Благой Учитель, — лишь новое воплощение какого-то индийского принца, который много веков назад ушел в Покой, где нет ни рождения, ни смерти, а потом вдруг решил вновь родиться, видимо, для того, чтобы заставить нашего Толмида на путь истинный и забрать его с собой в Покой, потому что нам с тобой, Иуда…
— Я никогда не говорил, — перебил его Толмид, — что Иисус и тот Пробужденный, который жил в Индии, — одно и то же лицо. Это — великая тайна. И нам о ней нельзя рассуждать.
— Понял, Иуда?! — воскликнул Филипп. — Нам с тобой рассуждать ни в коем случае нельзя! Потому что мы с тобой слишком привязаны к красоте здешнего мира, я — потому что урод, ты — потому что сам красоту эту олицетворяешь!.. А ты разве не привязался к своему Покою?! — вдруг набросился Филипп на Толмида. — Ты так в него вцепился, так возлюбил Покой в себе и себя в Покое, что куда уж мне с моей Красотой!..
— К Покою нельзя привязаться, потому что его нет в нашем мире, — невозмутимо возразил Толмид.
— Ну вот! Я же говорю! — вскричал Филипп и, обернувшись к Иуде, торжествующе выкатил на него глаза. — Никакими аргументами, никакой силой эту его теорию теперь из него не вырвешь. И вот, он вспоминает и иногда рассказывает мне о том, что в какой-то из его прежних жизней было с ним в Индии, или в Египте, или еще где-то. А то, что в этой жизни к Иисусу привел его я и что Учитель первым призвал меня… Вернее, до меня были Петр и Андрей… Об этом он не помнит! И я рассказал ему о беседе Учителя с Никодимом, потому что Иоанн Зеведит, который при этой беседе присутствовал, сперва пересказал ее мне, а я в свою очередь поделился со своим другом Толмидом. И, ясное дело совсем иначе ему пересказал, потому что Благой Учитель говорил о рождении свыше как о Рождении в Красоте и Свете…