— Поклянись еще раз, дочь моя, — сказал тихо и четко в наступившей тишине человек над пергаментом, поднимая лицо: тяжелое, с необычно крупными чертами для такого маленького тела и темными глазами, остро блестящими из-под нависших бровей. — Поклянись, что никто из твоих детей в ту ночь не коснулся барона и не причинил ему какого-либо вреда. И что на пути из замка в монастырь ты никого не встретила: человека, нечисть или лесного зверя. Расскажи нам, каков был твой путь той ночью, и почему, забредя в часовню Света нашего, ты не осталась там до утра, а продолжила свой путь через тьму и бурю?
Онемев, Женевьева стояла перед столом, не в силах убрать руку с ковчежца, и тепло, исходящее от изображения стрелы, грело ей пальцы. Трещали факелы, а трое за столом молчали, и ей подумалось, что вот он — конец. И никогда теперь не будет ни неба, ни чистого, без запаха масляной гари, воздуха, ни счастья: ее маленького счастья заплетать мягкие волосы Энни в косу и ерошить непослушную гриву Эрека, ждать, пока они вырастут, и улыбаться вместе с ними, слушая рассказы о каждом прошедшем дне. Ничего этого у нее не будет. И того, третьего, еще нерожденного, не будет тоже, так что зря темный колдун увел чудовищ, надеясь на плату: Женевьева не сможет отдать обещанное: из подвалов Инквизиториума нет выхода таким, как она.
А трое все молчали и ждали: терпеливо, уверенно, понимая, что деваться ей некуда — и вокруг были только холодный камень и беспросветная ночь. А рассвет здесь никогда не наступал — и Женевьева заплакала.
Глава 12 Птицы поют на рассвете
1.Стамасс, столица герцогства Альбан, дворец его блистательности герцога Орсилия Альбана, 22 число месяца ундецимуса, 1218 год от Пришествия Света Истинного
Пегая имрийская лошадка тряхнула головой — крошечные колокольчики на концах заплетенной в косички гривы отозвались мелодичным звяканьем. Ступала лошадка медленно, словно понимая, что седок еще юн и неопытен, и толстые ноги, окаймленные у копыт пышной шерстяной щеткой, несли такое же толстенькое и приземистое тело с уморительной важностью. Светловолосый мальчик лет пяти, одетый в алую шерстяную камизу, зеленые шоссы и кавалерийские сапожки, гордо оглянулся на герцога и стоящего рядом с ним Домициана, слишком сильно натянув один повод. Удила выехали изо рта лошади, тут же скрутившей голову набок, и пока мальчик ловил упавший повод, лошадь нервно замотала головой, попятилась.
— Не отвлекайся, сын мой, — напомнил Альбан с улыбкой. — Опусти пятку и следи за руками. Не тяни повод слишком сильно и не поднимай руки — ты дергаешь лошадь и сбиваешь ее с хода.
Кивнув, мальчик удобнее перехватил поводья, направляя имрийку по кругу у стены внутреннего двора.
— «В детях род свой продолжишь, ими будешь спокоен и славен». Не так ли говорится в Книге Истины, ваше светлейшество? — спросил Альбан, не переставая наблюдать за сыном.
— Истинно так, ваша блистательность, — подтвердил Домициан, кутаясь в толстый плащ и думая, что чадолюбивость герцога могла бы подсказать ему учить верховой езде столь юного мальчика днем, ближе к полудню, когда солнце, хоть и по-осеннему неяркое, все-таки наполнит воздух благодатью тепла. — Сказано в книге книг: «От крепкого корня возвышается могучий ствол, от него же исходит ветвь славная, листвой украшенная и плодами отягощенная.» Отрадно смотреть на отеческую любовь и сыновнее послушание, поистине отрадно.
Лошадка, сделав круг по двору, приближалась к ним с другой стороны, звонко цокая подковами по каменным плитам, и герцог кивнул, то ли соглашаясь с Домицианом, то ли думая о чем-то своем. Домициан же не мог отогнать давно тревожащую мысль, что династия гаснет: маленький Аквилий — единственный законный отпрыск королевского рода по мужской линии. И случись с ним да хоть простуда, что так часто губит детей… Впрочем, герцога, кажется, не тревожит такая возможность.
— Пока достаточно, мальчик мой, — ласково сказал Альбан, когда раскрасневшийся юный принц подъехал ближе, глянув на незнакомца рядом с отцом любопытными голубыми глазенками. — Продолжишь после обеденных занятий с наставником. И помни про равновесие и мягкость рук: лошадь и народ требуют руки спокойной и уверенной — это свойство истинного правителя.
— Вы учите столь юное дитя, ваша блистательность? — вежливо удивился Домициан, пряча ладони в рукава плаща. — Что может усвоить незрелый разум из книжной премудрости?
— Чтобы созреть, разуму необходимо питание, как дереву — вода, земля и солнце. Я велел наставникам читать ему избранные места из Книги Истины и хроник нашего рода. Те, что может понять и усвоить его детский разум. Но вижу, вы замерзли, ваше светлейшество? Прекрасно слушать на рассвете пение птиц, оставшихся с нами зимовать, но в эту пору мало кто может оценить его по достоинству. Впрочем, верность вообще редко ценят, и не только у птиц… Позвольте проводить вас туда, где теплее. Аквилий, попроси у светлого отца благословения.
— Благословите, отче, — ясным звонким голосом откликнулся мальчик, опускаясь на одно колено перед Домицианом.
— Да озарит тебя Свет Истинный, дитя. Ступай с благодатью…
Пока наставник уводил принца, Домициан смотрел на светлые вихры все время оглядывающегося мальчика и думал, что Альбан ничего не делает зря. Чадолюбия и отцовской гордости в увиденной сцене было ровно столько, чтобы не затмить главного. Ему, архиепископу Арморики и главе Светлой епархиальной церкви, показали будущего наследника королевства, здорового и умного мальчика. Мальчика, которого уже сейчас торопятся воспитывать по-королевски: в уважении к слову Церкви и истории своего рода.
Следуя за Альбаном, стремительно шагающим по длинной анфиладе дворцовых покоев, Домициан с сожалением думал, что вся мощь королевского семейного древа ушла в младшую ветвь, минуя злосчастного Ираклия, по воле Света Истинного обделенного как здоровьем, так и потомством, способным наследовать трон. Первая супруга подарила королю двух некрасивых и худосочных дочерей — копию отца, вторая и вовсе дважды скинула дитя, а третьей попытки дать королевству наследника не перенесла, уйдя к свету вместе с ребенком. Альбан же, хоть и имеет всего одного законного сына, пышет здоровьем и плодородием, чему доказательство несколько известных церкви бастардов герцога. Увы, старшего сына Альбана, двадцатилетнего красавца и силача, год назад запорол вепрь на охоте в отцовских лесах. Второго унесла чума пару месяцев назад… Вряд ли жена герцога сможет еще раз родить, но ничто не мешает герцогу признать кого-то из бастардов на случай, если Свет Истинный будет немилостив и к последнему отпрыску королевского древа. Тем более что связями с простолюдинками герцог не грешил, и все его бастарды от женщин благородного происхождения.
Войдя за герцогом в натопленный кабинет, Домициан с удовольствием встал ближе к очагу, не стесняясь собственной слабости: всем известно, что его здоровье подорвано трудами во славу Церкви.
— Мои извинения, светлый отец. Сейчас принесут горячего вина…
Альбан опустился в кресло за широким столом, дернул шнурок: похоже, в Стамасс еще не дошла мода на замысловатые устройства для вызова прислуги, столь полюбившиеся столичной знати. Или просто знать здесь следует примеру герцога, что всегда неприязненно относился к утонченной роскоши того же Молля или Теренции, не говоря уж о Светлом городе. Ах, Светлый город, он подобен солнцу, освещающему весь известный людям мир. Однако солнце не только греет, но и опаляет…
— Ничего страшного, — добродушно отозвался Домициан. — То, что подходит для ребенка благородной крови, не повредит и мне, скромному служителю Света. Вернувшись в столицу, я прикажу переписать для вашего наследника несколько подходящих книг и пришлю их, когда работа будет окончена. Если, разумеется, к тому времени вы с юным Аквилием сами не окажете мне честь посещением в епархиальной обители…
— Я не тороплюсь в столицу, светлый отец, — спокойно сказал Альбан, откидываясь на спинку высокого стула, напомнившего Домициану массивностью и искусной резьбой по драгоценному красному дереву королевское кресло в Высоком Совете.
— Понимаю, — вздохнул Домициан. — Что может быть приятнее и благочестивее жизни вдали от столичных искушений и тревог? Стамасс — прекрасный город, и я искренне восхищен тем, как он процветает под вашим управлением. Не удивительно, что вас не манит блеск столицы, ведь мудрый довольствуется тем, что дано ему Светом, и не просит о большем.
Он повернулся к очагу другим боком, наслаждаясь теплом. Глянул, все так же благодушно улыбаясь, на любезно-непроницаемое лицо Альбана. У Ираклия единственный брат, это верно. Но старшая принцесса Аурелия уже помолвлена с Олавом, вторым сыном великого конунга Аугдольва. Северянин на троне королевства? Пусть другие брезгливо морщатся от этой мысли или смеются над нею. Домициан знает и помнит, что Великий Дом Аугдольва ревностен в делах Церкви, как немногие из новообращенных. Тем ценнее эта вера, тем больше милости оказывает Престол Пастыря великому конунгу и его семье. Северянин на троне — это струя свежей крови в соки родословного древа и полки северных варваров на службе королевства и церкви… Домициан отошел от очага, опустился в кресло напротив герцога, взял кубок с вином, принесенный сразу же покинувшим кабинет слугой. Вдохнул дивный аромат пряностей: корица, гвоздика, чуть-чуть мускатного ореха, что-то еще… Вино греет тело и увеселяет душу. И глупо же думать, что здесь, в средоточии власти герцога, под его защитой… Отпив крошечный глоток — скорее, просто смочив губы, Домициан поставил вино на стол, обхватив приятно горячий кубок ладонями, поднял взгляд на герцога, спокойно потягивающего из своего кубка. Уронил с подчеркнутым сожалением:
Он повернулся к очагу другим боком, наслаждаясь теплом. Глянул, все так же благодушно улыбаясь, на любезно-непроницаемое лицо Альбана. У Ираклия единственный брат, это верно. Но старшая принцесса Аурелия уже помолвлена с Олавом, вторым сыном великого конунга Аугдольва. Северянин на троне королевства? Пусть другие брезгливо морщатся от этой мысли или смеются над нею. Домициан знает и помнит, что Великий Дом Аугдольва ревностен в делах Церкви, как немногие из новообращенных. Тем ценнее эта вера, тем больше милости оказывает Престол Пастыря великому конунгу и его семье. Северянин на троне — это струя свежей крови в соки родословного древа и полки северных варваров на службе королевства и церкви… Домициан отошел от очага, опустился в кресло напротив герцога, взял кубок с вином, принесенный сразу же покинувшим кабинет слугой. Вдохнул дивный аромат пряностей: корица, гвоздика, чуть-чуть мускатного ореха, что-то еще… Вино греет тело и увеселяет душу. И глупо же думать, что здесь, в средоточии власти герцога, под его защитой… Отпив крошечный глоток — скорее, просто смочив губы, Домициан поставил вино на стол, обхватив приятно горячий кубок ладонями, поднял взгляд на герцога, спокойно потягивающего из своего кубка. Уронил с подчеркнутым сожалением:
— Как прискорбно, что долг часто призывает нас поступиться спокойствием ради истинной благодати служения.
— Разве может быть прискорбным исполнение долга?
Герцог поставил кубок на стол по примеру Домициана — правда, не полным, а на треть опустевшим — глянул с холодной, почти оскорбительной насмешкой. Продолжил, не ожидая ответа:
— Право же, исполняй каждый свой долг — насколько меньше в этом мире было бы того, что достойно скорби. Я ведь еще не принес вам соболезнования, светлый отец. Кажется, среди тех, кто вез в столицу реликвию, был ваш племянник?
— Да, — хрипло отозвался Домициан, чувствуя, как немеют губы. — Родрик, мессир Лонгуа, да пребудет его душа в Свете…
Он опустил взгляд, по привычке скрывая истинные чувства, хотя зачем бы делать это здесь и сейчас? Просто не хотелось показывать еще не ставшую привычной боль… Родрик, сын старшей сестры. Грейс, как сказал врач, до сих пор не может оправиться от известия о его гибели. Сам же Домициан все эти дни после получения страшного известия чувствовал себя, словно что-то темное беззвучно пролетело мимо, обжигая слепым нерассуждающим ужасом и ледяной тоской. В этот раз — мимо…
— Мессир Лонгуа, — повторил, словно смакуя имя на языке, Альбан. — Я знал его. Достойный рыцарь Церкви и прекрасный человек. Истинный воин Света во всем: и в жизни и, уверен, в смерти. Мне жаль, светлый отец.
— Да пребудет он в Свете, — повторил, окрепнув голосом Домициан. — Все мы жатва для косы Смерти, но души наши да станут частью Света ради усиления благодати его.
— Да станут, — негромко согласился Альбан. — Однако мертвые — пусть хранит их в себе Свет Истинный — выполнили свой долг с честью, живым же теперь держать ответ и за себя, и за них. Мессир Гватескаро, посол Престола Пастыря, требует от меня расследования обстоятельств нападения на отряд. И — слегка изменил герцог тон, подчеркивая — утери реликвии.
— Расследования? — вопросил, выпрямляясь на стуле, пораженный Домициан. — В обход епископата? Как может вестись расследование светскими властями в делах Церкви?
— Полагаю, может, — тяжело уронил Альбан, отнимая ладони от кубка и опираясь локтями о стол, чтоб сплести пальцы перед лицом и положить на них подбородок. — Может, если преступление было совершено на коронных или родовых землях. Может и должно, если затронута честь всего королевства, о которой не соизволил побеспокоиться глава Церкви.
— Вы меня обвиняете?
Домициан, еще сильнее выпрямившись, сжал все еще горячее стекло кубка в ладонях. Глянул в лицо герцога, тщательно отмеряя гнев и удивление в голосе. — Меня? После того, как сами же приносили соболезнования? Или вы считаете, что я способен на умысел против дела Церкви и собственной крови?
— О, нет, — неприятно усмехнулся Альбан. — Умысел? Ни в коем случае. Однако, не хотите ли сами разъяснить мессиру Гватескаро, почему реликвия перевозилась под явно недостаточной охраной? И почему к ее сопровождению не были допущены люди инквизиции — опытные стражи, предложенные вам магистром Кортолой? Умысел? Разумеется, нет. Преступное небрежение? Кто знает…
— Не вам спрашивать у меня отчета, ваша блистательность, — проговорил Домициан, чувствуя, как разум застилает уже настоящий гнев. — Лишь Престол Пастыря может требовать отчета от одного из пастухов своего стада. Не забывайте об этом. Я отвечу послу Престола, если он спросит, но не вам. Вам же, напротив, советую поразмыслить, почему это дело раздувается магистром Кортолой, который рад ткнуть в свежие раны Церкви и дворянства. Я послал за реликвией отряд в восемь человек: шесть рыцарей и два паладина. Лучших своих людей! Где мне было взять больше, хотел бы я знать, если из церковной десятины на нужды собственно Церкви идет всего треть? На какие деньги обучать рыцарей и воспитывать паладинов, которых всегда — видит Свет Истинный — не хватает!
— Разве на знаменах Церкви не осеняют солнце два крыла? — негромко спросил Альбан, не сводя с Домициана странно удовлетворенного взгляда. — Разве не держится Церковь, как птица в полете, на двух крыльях — власти местного епископата и Инквизиториума? Или вы хотите сказать, что выполняете работу псов господних? Паладины — их войско, не ваше. И вашим долгом было затребовать столько паладинов, сколько было нужно, чтоб довезти реликвию в целости. Престол Пастыря и так до сих пор считает нас дикарями, недалеко ушедшими от язычников Аугдольва. Восемь воинов для бесценного светоча Истины? Вам следовало потребовать восемью восемь дюжин. Окружить реликвию кольцом стали и веры, показывая, как мы ценим частицу Света Истинного. Собрать отряд своих людей, инквизиторов, моих рыцарей, в конце концов. Да, они не искушены в силе благодати. Но сумели бы умереть, не подпустив проклятых фейри к частице Света.
— Вы так уверены, что это были фейри? — неожиданно успокаиваясь тем более, чем сильнее раскалялся герцог, спросил Домициан. — Почему?
— Стрелы Баора.
Герцог брезгливо скривился, словно произнесенное имело мерзкий вкус, и продолжил:
— Их нашел Инквизиториум и представил мессиру Гватескаро и мне. Я сам видел… Нечистое колдовство, противное Свету.
— Стрелы Баора?
Домициан словно со стороны услышал свой дрогнувший голос:
— Невозможно… Ваша блистательность, это попросту невозможно! Стрел Баора нет ни у кого, кроме фейри, это верно. Но они поклялись никогда не использовать их против людей, лишь на этом условии мы не трогаем их холмы.
— Значит, настало время тронуть, — бросил герцог, подаваясь вперед. — Ибо они первыми нарушили договор.
Домициан в отчаянии покачал головой.
— Это война, ваша блистательность. Подумайте еще, прошу. И не однажды, а много раз подумайте. Вы помните, чем кончилась прошлая война с фейри? Засухой, голодом, чумными хворями…
— Сменой династии, — тихо подсказал Альбан, в упор глядя на епископа. — О да, я помню. Но тому минуло больше трехсот лет. Фейри ослаблены, они потеряли былое могущество и стали тенью себя прежних. У них не рождаются дети, и все чаще они воруют наших. Зачем? Разве не для того, чтобы освежить кровь?
— Это не доказано, — облизнул пересохшие губы Домициан. — Детей могут приносить в жертву или воспитывать из них слуг…
— Пусть так. Но это значит, что им нужны жертвы и слуги? И то, и другое — тревожно, светлый отец. Кто поручится, что в глубине холмов, где они почти узники, фейри не готовят нам возмездие? Мы должны ударить первыми. Обязаны! Ради торжества Света и наших детей, которые унаследуют эту землю всю, целиком, без запретных областей и старых ужасов.
Альбан вскочил со стула, принявшись расхаживать по кабинету, как зверь, запертый в клетке, разговаривая сам с собой и словно вовсе не глядя на епископа.
— Веками люди были для них дичью. Тупые животные… О, нет, даже к животным они проявляли больше милости и почтения! Мы же были грязью под их ногами, добычей, развлечением… Они тешились с нами и убивали нас совершенно с одинаковой веселостью! Не бывает двух королей на троне, так и у земли не может быть двух хозяев. Наши дети должны без опаски рвать на лугу колокольчики и первоцветы, не боясь, что будут наказаны за это. Наши женщины должны рожать детей, не думая, что могут оказаться матерями гнусного подменыша. Фейри — зло, светлый отец.
Он круто развернулся к епископу, будто только что вспомнив о его существовании, и повторил убежденно:
— Чистое, незамутненное зло — вот что они такое. Живое колдовство, путь во Тьму, который всегда виден слабому, глупому или злому. Пока в мире есть фейри, Истинный Свет не воссияет на этих землях безраздельно, не наполнит умы и души, не пропитает их целиком, изгнав Тьму. И почему, почему вы против этого, светлый отец?