— Покаяние, дочь моя. Покаяние, неустанные молитвы и служение Свету Истинному, милосердному в справедливости своей и справедливому в милосердии. До конца дней твоих я назначаю тебе за грех договора с Нечистым, совершенный от страха и в отчаянии, читать семь раз молитву о благодати на рассвете и трижды — молитву об искуплении грехов в полдень. Каждый день, без изъятия. Разве что ты будешь сильно больна и не сможешь прочесть молитву вслух… Тогда прочти ее за пропущенные дни потом, когда выздоровеешь. Подавай щедрую милостыню каждый год в день своего греха, жертвуя деньгами или служением ближнему — как сможешь. Также вышей покров на алтарь с той сценой из Книги Истины, что укажет тебе священник, и укрась в меру своего достатка: без скупости, но и не отрывая необходимого от детей. Поняла ли ты, Женевьева?
— Да, — выдохнула Женевьева радостно. — И это… все?
— Все, — улыбнулся инквизитор. — Церковь не карает заблудших чад, что искренне хотят вернуться в лоно ее. Разве ты наказала бы своих малышей за проступок, совершенный от страха? Благодари Свет, дитя мое, что раскаяние твое истинно и своевременно.
— Не устану благодарить…
Женевьева склонилась к протянутой ей руке вставшего инквизитора, поцеловала ее благоговейно и преданно. В памяти мелькнули жуткие черные глаза незнакомца, чье имя она так и не узнала и — видит Свет! — желала никогда не узнать. Рядом были Эрек и Энни, отец Арсений даровал ей прощение, а под сердцем снова шевельнулся ребенок. Шевельнулся тревожно и сильно, но Женевьева вдохнула поглубже, положила руку на чрево и переждала резкий приступ боли, прежде чем осторожно спустить ноги с кровати, пройти несколько шагов — тяжелых от боли в распухших ногах — и открыть дверь в комнату, где ждали ее дети.
Глава 13 Флейта ланон ши. Предрассветные сны
Где-то на востоке Арморики, 25 число месяца ундецимуса, 1218 год от Пришествия Света Истинного
Склонившись над ретортой, он легкими движениями ладоней управляет огнем. Послушное пламя лижет стекло то сильнее, то слабее, а он мурлычет сосредоточенно, не обращая внимания ни на что, кроме бурления зеленоватой жидкости в реторте.
Он часто напевает за работой, и тогда надо сидеть тише мыши рядом с голодной кошкой, чтобы, упаси Темный, не помешать. Впрочем, я и так стараюсь не торчать перед глазами лишний раз, только получается плохо: Керен смотрит на меня, когда ему нужно. А вот видит, кажется, всегда.
В реторте клубится мутная взвесь, зато в другой колбе, куда через стеклянный змеевик уходил драгоценный пар, на донышке собралось несколько прозрачных капель с едва уловимым зеленоватым оттенком. Зачем он показывает мне это? Все равно я так не смогу. Мне со своим даром даже подходить ближе пары шагов нельзя, чтоб эманации смерти не испортили зелье. Как-то я спросил. Он просто пожал плечами и терпеливо повторил в очередной раз, что лишних знаний не бывает. Вдруг, мол, пригодится? Я еще не знаю, что да — пригодится. Когда через несколько лет встречу Ури и начну его учить основам…
И вот тут я понимаю, что сплю. Ведь откуда мне знать про Ури — сейчас? И что это — сейчас? Где оно? Когда? Тихонько звякает стекло колбы — и я вспоминаю. Убежище Керена, тысяча двести четырнадцатый год от пришествия Света Истинного, мне же — двадцать три. И я здесь восьмой год.
Вот теперь помню все, что будет дальше, и от обреченности становится тошно. Он снимает реторту с огня и затыкает горлышко пробкой. Значит, даже пары ядовитые… Отправляет змеевик в котел с горячей водой: это моя работа — отмывать все после его экспериментов. Поворачивается ко мне:
— Полей на руки, мальчик.
Молча встаю со стула, лью приготовленную воду на узкие, безупречно чистые ладони и пальцы. Струйки сбегают в чан, пахнет лавандой мыло… Я не смотрю ему в лицо. Может, обойдется? Но сон — невыносимо четкий и ясный — никогда не заканчивается иначе. Подаю полотенце: теплое, тоже пахнущее цветами. Он вытирает руки досуха, вешает его на крючок. До чего же невыносима его дикая, нечеловеческая аккуратность! Все всегда на своих местах, везде полная чистота и порядок, у каждой вещи свое предназначение. Вот — полотенце, им вытирают руки. Вот стол — на нем только работают. А это — я. Ученик, поломойка, постельная игрушка… Ненавижу.
Он смотрит молча, слегка растянув губы в подобии улыбки. Потом хмыкает.
— Через час придешь в спальню. И вино захвати.
Уходит. Я стою, вцепившись пальцами в край стола, чтоб не заорать ему вслед, не выплеснуться грязной бранью на сияющую чистоту лаборатории, не расколотить что-нибудь бесценное… Наконец, перевожу дух и поправляю ошейник: то ли правда жмет, то ли кажется. Приду, конечно. Куда я денусь? Час, значит, на подготовку… Ванну и прочее. «Чтоб ты сдох, — повторяю привычно, как молитву. — Чтоб ты сдох: медленно, в муках, осознавая каждый миг. Чтоб ты сдох, Керен. Мне бы твое настоящее имя, а не этот огрызок. И час без ошейника покорности. Всего час! Хоть бы даже и этот — перед спальней».
Когда захожу, он лениво перелистывает книгу, продолжая напевать про принцессу Эллейн, украденную королем сидхе. Баллада едва ли на середине. Чайлд Роланд, младший принц, только выехал спасать сестру и двух старших братьев, успевших сгинуть без следа. С мечом из холодного железа против всех чар Волшебной страны! Дурак железнолобый, но сказочные принцы все такие. Странно… Получается, без меня он не пел? Я привык замечать все, что касается его: да-да-да, лишних знаний не бывает — уж это я запомнил. Кто знает, что может пригодиться? Не поднимая глаз от книги, он хлопает ладонью по кровати рядом с собой, словно подзывая собаку. Я ставлю вино и стаканы на столик рядом с маленьким золотым подсвечником, послушно сажусь, стараясь не прикоснуться. От него пахнет мятой, чабрецом и чем-то горьковато-смолистым, так что хочется вдохнуть полной грудью и держать этот запах в себе, пока хватит дыхания. Если закрыть глаза, покажется, что сидишь на летнем лугу, но не на солнце, а под полной луной — аромат холодный и резковатый.
— «Семь сказаний о камнях и травах» прочитал? — интересуется он.
— Да, — чуть хрипловато отзываюсь я.
— И как? Что понял?
— Что за могущество и знания надо платить, — мой голос звучит мертво даже для меня самого. — И что если правильно спросить — ответит даже то, у чего нет голоса…
— Грель, за столько лет пора бы и привыкнуть, — неожиданно мягко говорит мой мучитель, откладывая книгу и откидываясь на высокую подушку у спинки кровати. — Не в первый же раз. Да тебе и самому нравится в итоге.
Он прав. От его правоты хочется свить петлю или воткнуть скальпель себе в горло, но ошейник, разумеется, не позволит этого сделать. Мне нравится. То, что начинается с отвращения, на удивление быстро переходит в удовольствие, заставляющее стискивать зубы, чтобы не стонать и не просить еще. Он знает меня до малейшего уголка: и плоть, и душу. Знает, как прикоснуться, что и когда сказать… И так каждый раз — от омерзения к наслаждению. И снова к омерзению, когда прихожу в себя. Я не златовласая принцесса. За мной не явится никакой Чайльд Роланд.
— Тебе двадцать три, Грель, — повторяет он то, о чем я думал недавно и, как обычно, не обращая внимания, что я ничего не говорю. — Тело требует своего, как ни крути. Кого тебе здесь стыдиться, дурачок?
Вместо ответа я ровно, медленно и глубоко дышу. Сам научил, как сохранять равновесие. Только все прежние уроки вылетают из головы под внимательным взглядом ярко-зеленых глаз. Сегодня в них ни малейшего мутно-болотистого оттенка, как бывает, когда у него болит голова. И эксперимент, похоже, удался. Значит, все будет надолго и всерьез, до самого утра…
— Почему? — неожиданно для самого себя спрашиваю я. — Почему тебе не все равно, что я чувствую?
Он пожимает плечами.
— Было бы гораздо проще и приятнее, мальчик. Никаких искусанных губ, никаких слез в подушку — потом, когда ты уходишь.
— Я не плачу! — вспыхиваю я.
— Да, знаю. Давно не плачешь, — чуть криво улыбается он. — Научился. Это хорошо, как ты думаешь?
И, не дожидаясь ответа, продолжает:
— Завтра я уезжаю. На месяц примерно. Представляешь, столько времени — и без меня.
Улыбается, уже по-настоящему. Ну да, у меня дыхание перехватило. Месяц свободы! Делать, что захочу, спать в одиночку… Библиотека без присмотра! Лаборатория… Бывало такое и раньше, но роскошь редкая. И никогда — так надолго.
— И что? — интересуюсь осторожно.
Он закладывает руки за голову, вытягиваясь на постели, смотрит на меня долго, насмешливо.
— И что? — интересуюсь осторожно.
Он закладывает руки за голову, вытягиваясь на постели, смотрит на меня долго, насмешливо.
— Хочешь — отпущу погулять? Наружу… Куда захочешь.
Я даже думать боюсь, что это всерьез. Мы, конечно, выезжали из убежища Керена во внешний мир, и в последнее время даже нередко. Но он всегда был рядом, каждое мгновение. Рассказывал, показывал: от различий в одежде и говоре у встреченных людей, до способов предсказания погоды или ловли рыбы. Учитель. Наставник, чтоб его. Пару раз мы гостили в богатых замках, где мастера Керена, ученого целителя, принимали с почтением, доля которого доставалась и его ученику. А иногда ночевали в лесу, и он водил меня к сверкающей в лунном свете реке, где плескались нагие девушки невыносимой красоты… Будь это кто-то другой — я бы ждал этих поездок, словно чуда… Но он и тут все умел испортить парой слов, якобы случайным прикосновением на людях, ночью в дешевой гостинице с тонкими стенами, где даже стонать нельзя — разве что в подушку. Или узкую ладонь, умело зажимающую рот. Наружу — одному? В лес, горы или в город — к людям! Не верю… Не верю такому счастью.
— Хочу, — сдержанно соглашаюсь я, хотя кого бы обманула моя сдержанность? — Отпустишь?
— Непременно, — улыбается он. — Только не даром. Прекратишь строить из себя недотрогу. Хотя бы на одну ночь. Согласись, одна ночь за месяц свободы — не так уж и дорого.
— А если не соглашусь? — проталкиваю слова сквозь пересохшее горло.
— Тогда ляжешь со мной просто так, как раньше, — хмыкает он. — И поедешь со мной. Тоже — как раньше.
Под его взглядом я опускаю глаза, стискиваю сложенные ладони между коленей. Одна ночь. Ну кого я обманываю своим ненужным сопротивлением? И какой от него толк? Восемь бесконечных лет, когда он не просто превращал меня в подстилку, но заставлял смириться с этим. Каждый раз мне все легче потянуть за шнуровку на рубашке, расстегнуть пряжку ремня. Каждый раз все проще и приятнее подставить ему губы и обнять, когда он приказывает. Только по приказанию! Но легче ведь. И мы оба это знаем. А месяц без него и в большом мире — не просто счастье свободы. Я бы мог найти другого колдуна, чтобы снять ошейник. Ну, хоть попробовать… И это окончательно перевешивает чашу весов. И я киваю, помня, что так уже было: однажды — наяву, и множество раз во сне — как сейчас. От этой мысли становится немного легче. Сон — это ведь не по-настоящему? Только вот проснуться не выйдет — это я тоже знаю.
— Хорошо, — просто и спокойно говорит он в ответ на мой кивок. — Вот и договорились.
— Что мне делать? — с трудом шевелю словно замерзшими губами.
— Успокоиться, — все так же серьезно, без малейшей издевки, отвечает он. — Не бояться: больно сегодня не будет. Сделать вид, что ты со мной по своей воле. И вообще — в первый раз. Если что-то не понравится — скажи, я перестану. Только не говори, что тебе не нравится все: не поверю.
На последней фразе он все же улыбается. Чуть-чуть, и совсем не обидно. Сев, кладет мне руку на колено — я привычно сдерживаю дрожь.
— Перестань уже, — говорит он почти с сочувствием. — Я ведь знаю, что и как ты любишь. Хорошо, не ты, — поправляется сразу. — Не ты, а твое тело. Только решать все равно тебе, а не ему.
Снова кивнув, я непослушными пальцами тяну воротник рубашки, пытаясь распустить узел на шнуровке. Дергаю, затягивая еще сильнее. Через несколько мгновений его прохладные пальцы ложатся поверх моих, и я изо всех сил пытаюсь не скосить на них глаза. Смотрю на ковер, на так и не распечатанную бутылку вина — куда угодно, лишь бы не на него. На стекле бокалов играют блики от свечи… Вот же проклятье! И правда, недотрога. Бордельная…
Ему даже мои пальцы на узле не мешают. Распускает шнуровку, помогает мне — неловкому, закаменевшему — стянуть рубашку. Обнимает за плечи, нежно и мягко притягивая к себе. Проклятье, тысячу раз проклятье! До чего же проще было, когда я мог прикрыться фальшивым несогласием. Как себя обманывать сейчас? Когда его ладони проходят по моей спине, мгновенно теплея — и я не могу отодвинуться, только сжимаюсь.
— Тише, — шепчет он мне в ухо, грея его дыханием. — Я не буду торопиться. А ты можешь ко мне прикоснуться. Помоги мне раздеться. Пожалуйста. Если хочешь…
Если? Если хочу? То ли мир сошел с ума, то ли я. Его рубашка на ощупь мягкая, плотное льняное полотно обволакивает плечи, как лучшая замша. Обычный лен так не умеет, но ради него, сидхе-полукровки, старается… Любая вещь считает за счастье служить ему. Видимо, я все-таки не вещь. Этот узел под пальцами распускается легко и сразу. Перед тем, как снять рубашку, провожу ладонями по его плечам, вдыхаю изменившийся запах. Розмарин, шалфей, зверобой и еле уловимый привкус розы, — он научил мне отличать по запаху любые травы, хоть в питье, хоть в благовониях. Несложная наука, если у его спокойствия один запах, у желания — другой, а у дурного настроения — третий. Но такого запаха я не знаю — и от этого еще тревожнее. Светлые волосы, связанные в длинный хвост, рассыпались по спине. Можно распустить? Не рискну, пожалуй. У сидхе свой этикет, и я не помню, чтоб Керен распускал волосы в постели. Керен… Ну что, пора назвать его по имени? Он когда-то разрешил, как раз на такой случай…
Теперь он сидит спиной к подсвечнику, и глаза кажутся совсем темными. Темная зелень, как в речном омуте… Тысячу раз виденное лицо — и словно впервые. Как так вышло, что я сразу согласился? Надменно очерченный рот, высокие скулы… Прикоснуться? Тонкие брови над чуть тяжеловатыми веками, едва заметная горбинка носа, словно он был когда-то сломан… Он позволяет себя разглядывать, словно и правда все в первый раз. Смотреть, прикасаться… Когда сам снимает рубашку, я не отодвигаюсь, снова кладу ладони, теперь уже на гладкую горячую кожу, дурманно пахнущую травами и медом. Горьким медом… Он отводит взгляд первым, чуть усмехаясь, опуская ресницы, пряча под ними темный огонь. Расстегивает пряжку на моем поясе, помогает снять штаны… Сделать вид, что все по доброй воле? Давай, Грель, делай… Кого это обманет? Мне и вид уже делать не надо: под осторожными уверенными касаниями моя плоть вспыхивает сладким огнем… Слишком хорошо он меня узнал за эти годы, слишком приучил к своему запаху, вкусу губ и кожи, ритму дыхания. Разве я знаю его хуже? Разве я вообще знаю о нем хоть что-то?
Где-то далеко трещит камин, рассыпаясь искрами. У меня словно затычки в ушах — слышу только его рваные вздохи. Когда мы успели лечь? Когда он успел распустить волосы? Светлая волна рассыпалась по его плечам, завесила наполовину лицо, отгораживая нас обоих от мира. Почему сегодня он не указывает, что делать — совсем ничего?
Шалея от безнаказанности, я запускаю пальцы ему в волосы, перебираю длинные пряди, пропускаю через пальцы, дышу ароматом. Он улыбается. Почему-то он очень грустно улыбается. Никогда не видел у него такой улыбки — и не хочу. Не хочу больше видеть его таким. Иначе… Иначе я и вправду могу поверить, что ему не все равно, что я для него не просто удобная постельная грелка, развлекающая глупым сопротивлением. Почему он так со мной? За что? Если бы он просто меня учил, как делал это все время! Учил — и все. Я бы боготворил его! Я бы жизнь за него отдал. Или — ему.
Свободной рукой я обнимаю его, почти лежащего на мне, за плечи, подставляю губы. Нет, уже сам целую… Так, как учил он: от невесомых прикосновений к нежной горячей глубине рта. Задыхаюсь — так это сладко и правильно, так невыносимо и безупречно. Очаровал он меня, что ли? Да нет, я бы понял. Грош мне цена — если не понял бы. Он чуть сдвигается влево, к стене, отрываясь от моих губ с явным сожалением, позволяя отдышаться, как в учебном поединке. Откидывает волосы назад, обнажая лицо — блики огня от камина золотят скулы, зажигают искры в травяной зелени глаз. Нестерпимо хочется облизать губы, слизать с них его вкус — и я позволяю себе это, глядя ему прямо в глаза, осознавая, что он тоже это видит и понимает. Видишь, да? Я делаю все, что ты хочешь. Я сдался…
— Керен… — шепчу я, не отводя взгляд. Под пыткой ошейником не отводил, когда от боли в глазах темнело — и сейчас выдержу. Наверное. — Керен, прошу тебя…
— Конечно, мальчик, — чуть криво улыбается он. — Все, что захочешь. Вот — ничего страшного. Ты привыкнешь…
Да, я привыкну. Он всегда прав — уж это я успел понять. Главное, согласиться один раз, потом пойдет, как по маслу. Он пообещает мне еще что-то, очень нужное, важное, соблазнительное — и согласиться будет проще простого. А потом мне просто понравится — это он умеет не хуже, чем быть правым. Я понимаю это. И он понимает тоже. И когда он меня целует, я подаюсь всем телом, прижимаюсь к нему, обхватывая за плечи, покоряясь полностью: и телом, и душой — все равно они давно принадлежат ему по договору — и стыдиться здесь некого. Опираюсь на левый локоть, пока его ладони придерживают меня под лопатки. А правую руку совершенно бездумно, не понимая, что делаю, роняю на тяжелый золотой подсвечник у кровати. В глазах Керена успевает вспыхнуть понимание — но рука срывается сама, по короткой дуге от столика к беззащитному виску. И проклятый ошейник впервые не срабатывает, позволяя мне это.