Он отодвинул Льюиса, лег на диван и медлил раздеваться. Сна не было.
"Я тупею, а к концу лета превращусь совсем в дурака", — подумал он.
Занавеска, как после обеда, зашумела и заколебалась.
Гриша вскочил и подбежал к окну. На балконе никого не было. Сад был залит лунным светом, и только в сумраке между дерев виднелся очерк белой фигуры.
VI
Когда Гриша проснулся на другой день утром, Подкова уже позавтракал и уехал в соседнюю деревню взыскивать долг с Тоцкого. Мотька принесла на подносе хрустальную кружку молока и сказала:
— Барыня приказали, чтобы вы выпили.
Он едва успел одеться, как Прасковья Ефимовна пригласила его в столовую.
— А Кольку я отпустила в поле, — начала она за завтраком. — Вам не скучно у нас? Саше я попеняла, что она вас не занимает. Она все равно что дама — от Ардальона Петровича не отобьете!
Помолчав, она стала хвалить Гришу:
— Какой вы скромник. Как бы я хотела, чтоб у меня такой сын был. Дал же бог счастья вашей мамаше!
В доме закрыли ставни с солнечной стороны, и Прасковья Ефимовна напала на Гришу за то, что он в сюртуке.
— Неужели же у вас нет блузы? Может быть, вы наденете красную рубашку Ивана Матвеевича?
— Воображаю, какой вы будете смешной, — заметила Саша. — Уж лучше юбку!
— Саша, — строго сказала Прасковья Ефимовна, — не издевайся над отцом. Придержи язык. Защитить еще некому будет.
Гриша отделался от любезного предложения Прасковьи Ефимовны; у него нашлось полотняное платье.
— Ардальон Петрович говорил, что вы рисуете, — начала Саша, вбегая к нему, — Ганичка просит вас сделать ей кошечку. С вами краски?
Гриша стал отнекиваться, говорить, что он давно поставил крест над искусством, но все-таки ему хотелось щегольнуть уменьем рисовать, — он согласился.
Пришла Ганичка с белым котом на руках и села поодаль. Застенчиво улыбаясь, она исподлобья посматривала на Гришу.
Саша раскрыла ящик с красками, помочила кисточки в воде. Гриша достал альбом из чемодана.
Он обвел карандашом контур и растер краски на блюдечке. Саша обошла стол и, сев на ручку дивана, смотрела из-за плеча Гриши на рисунок.
Натурщик сидел неспокойно, и Ганичка что-то шептала коту.
— А голубую ленточку? — спросила Саша.
— Сейчас. Главное — надо схватить выражение… Пощекотите у него за ухом.
Ганичка рассмеялась своим тихим смехом.
— А это что? — спросила Саша.
— Зрачки.
— Синею краской?
— И малиновым лаком.
Саша наклонилась рассмотреть лак, и Гриша почувствовал на своем затылке горячее дыхание.
— Я вам мешаю?
— Ничего!
— А теперь какая краска?
— Бурый вандик.
Саша опять наклонилась, и дыхание ее стало горячей.
Гриша капнул краской и запачкал нарисованный глаз.
— Видите, мешаю.
— Можно смыть.
Рисование продолжалось, портрет кота был готов.
Ганичка приблизилась к альбому и прежде всего показала рисунок коту. Саша все сидела на ручке дивана; Грише не хотелось вставать из-за стола.
— Ганичка, я вас нарисую!
— Не хочу, не хочу! — вскричала девочка и убежала, раскрасневшись.
— Она уж вообразила, что вы ею интересуетесь, — пояснила Саша. — Вот Леночка Тоцкая — всего тринадцать лет, а хоть сейчас о чем угодно говори, все поймет. С Ганичкой же у меня нет никаких тайн. Я даже ей не рассказала о вчерашней царапине.
— А что, зажила?
— Болит до сих пор. Уж такое нежное тело.
Она перегнулась и, заглянув Грише в глаза, спросила:
— А сегодня на мельницу?
Он хотел ответить: "Нет, не надо", но сказал:
— Сегодня пойдем.
Вернулся Иван Матвеевич, покушал; дом замер, погруженный в сон, и Саша с Гришей через сад вышли в открытое поле, где деревенские мальчишки пасли гусей. Перерезав пыльную проселочную дорогу, они очутились у мельницы.
Огромное пирамидальное здание под железною кровелькой таинственно молчало. Ветра не было, широкие мельничные крылья неподвижно распростерлись в воздухе. Площадка, где стояла мельница, вся заросла свежею муравой, а далее волновалась еще не сжатая рожь. Золото колосьев пестрело синими васильками, лиловыми волошками, куколем.
— Я говорила вчера, почему я люблю мельницу, — начала Саша. — Нигде так свободно себя не чувствуешь. Проходят мои последние девичьи дни, хочется забыться… Вон, летят журавли. Я не люблю сада и не люблю леса… Чтобы степь была кругом, чтобы конца-края не видать! Я такая дура: бывало, приду сюда и плачу, только не от горя. Послушайте, отчего сердце сжимается? Идите сюда, — продолжала она, не слушая объяснения Гриши. — Тут маленькая ложбинка, отсюда хорошо смотреть на облака.
Она отбросила свою соломенную шляпку с красными лентами, легла и стала глядеть на перистые облачка, чуть бледневшие в глубокой лазури неба.
— Замечательно, — говорила она, — небесные барашки всегда на одном месте, а те тучки, что пониже, бегут быстро. Те, что еще ниже, — быстрее. А мои мечты летят, как сумасшедшие!
Гриша стоял и думал: "Нет, есть что-то поэтическое в ней".
— О чем же вы мечтаете? — спросил он.
— Нет слов рассказать, — произнесла Саша, устремив к небу немигающий взгляд. — Я не могу. Об этом чувстве я нигде даже не читала. Ни одна подруга не поймет меня, и вы тоже не поймете. Садитесь.
Гриша колебался. Саша вскочила и толкнула его на траву.
— Вы — эгоист, как никто! Вместе, говорят, и цыган повесился. Видите маленькое облачко, вроде голубки? Отчего оно одиноко?
Гриша запрокинул голову.
— Лежите смирно! — приказала Саша. — Лежите, я уберу вас цветами!
— Что за шутки! — вскричал, смеясь, Гриша.
Но он покорился ласковой неволе. Послеобеденная дрема охватила его. Стрекотали кузнечики, шуршали стрекозы; по волнам ржи проносился шелковый шелест ветерка.
Саша подбежала и бросила в него васильками. Через минуту она вернулась… Она смеялась и закидывала его полевыми фиалками, подорожником, хлопушником, лютиками, смолкой. Опустившись на колени, она сказала:
— Закройте глаза.
Гриша закрыл — и почувствовал на своих губах торопливый поцелуй, легкий, как резвое дуновение ветерка, и раздражающий, как прикосновение пчелы.
Он вздрогнул, приподнялся, но Саша была уж далеко, взбежала по ступенькам мельницы, захлопнула за собою дверь. Долго не хотела она выходить. Гриша слышал — она говорит о чем-то с мельником, которого разбудила. Потом она спрыгнула с лесенки, взяла у Гриши свою шляпку и с непокрытою головой пошла рядом с ним через выгон. Глаза ее были потуплены; она молчала, дыхание ее пресекалось.
В саду Гриша спросил:
— Зачем вы?..
— Что такое?
— Вы знаете что.
— Нет!..
— И я не знаю. Следует забыть. Будто бы шалость? Хорошо?
Саша закрыла лицо шляпкой и сказала:
— Хорошо.
VII
Однако Гриша задумался. Весь остальной день он избегал Саши и старался сблизиться с Колькой. Он удержал мальчика возле себя после вечернего чая и долго расспрашивал, какие у него наклонности, к чему его больше влечет, почему ему так ненавистны книги.
— Если б учителя не спрашивали, — отвечал Колька мечтательно, — я бы, ей-богу, учился. Отчего не хотят верить? У меня такая натура! Раз не поверили — кончено. Сейчас обманывать.
От разговора об учении Колька норовил перейти к птичьим гнездам, к наблюдениям над дворовыми собаками, к уличным мальчишкам, которых он обыгрывает в бабки.
— Коля, тебя нельзя назвать маленьким мальчиком, — начал Гриша. — Подумай только, ты всего на четыре года моложе меня. Если хочешь дружить со мной, тебе придется бросить бабки. Давай вместе собирать жуков, бабочек и растения. Не заметил ты, водятся у вас большие палевые мотыльки? У них крылья с длинными, длинными шпорами!
— А! — вскричал Колька. — Вчера я кнутом убил. Как хлопнул — упал. Каждое крыло с ладонь. Ну, я же ему задал — искрошил вдребезги!
Гриша стал говорить о гуманности, о пользе и вреде, приносимых насекомыми. Колька плохо слушал. Он поднимал камешки с земли и с зверским выражением, страшно размахнув рукой, далеко бросал их. Гриша начинал толковать о притяжении земли.
— Все выдумки! — скептически произнес Колька. — Сказать вам по секрету, я больше учиться не намерен. Если отец накажет, повешусь. Я уж и веревку приготовил, — со слезами в голосе заключил он.
И тут же, увидав любимого пса, он кинулся к нему, стал кверху ногами и проделал несколько акробатических штук.
Было поздно, приближался час ужина. Звезды пронизывали там и сям нежный сумрак небес. Утомленный обществом Кольки, Гриша ушел в гостиную, под предлогом головной боли, и решил написать Ардальону Петровичу о своем двусмысленном положении в доме Подковы, где едва ли нужен учитель — разве для очистки совести. "Так зовут врача к безнадежно больному. Но какой же уважающий себя врач возьмется за лечение мертвеца?" — придумал Гриша пышную фразу. Была еще другая причина, почему Гриша не считал себя вправе пользоваться гостеприимством Подковы; но о ней умолчал.
Он чувствовал себя нехорошо. Голова его в самом деле горела, стучало в висках. Напрасно он разделся и лег. Он должен был встать, зажечь огонь, и, чтобы прогнать смущавшие его мысли и рассеять движения сердца, которые он называл низшими, он занялся метафизикой. В поэзии много предательства, она волнует душу, но метафизика отрезвит. Гриша вынул записную книжку и стал писать: "Бытие есть бываемое; небытие — то, чего не бывает. Однако же бытие может не быть, ибо если б оно не могло не быть, то не было бы небытия. Небытие же всегда есть небытие; оно не может не быть, или, вернее, быть, и, следовательно, оно вечно. Бытие, превращаясь в небытие, становится его частью. Бытие есть настоящее; небытие — вечное. Следовательно, небытие есть все, а бытие только частное небытия — может быть, его атрибут".
"Я мог бы быть метафизиком, не только поэтом и художником, — подумал Гриша, любуясь своим логическим построением и отодвигая книжку. — Но я должен буду принести себя в жертву реализму".
"Но если я реалист, — продолжал он, — почему же я так странно отношусь к Саше? Что дурного в ее поцелуе? Она выйдет замуж и, вероятно, будет целовать еще кого-нибудь, кроме мужа. Она сама намекает… Ее положение ясно. Ей трудно бороться с деспотической семьей. Еще хорошо, что она выходит за Ардальона Петровича. Она протестует, как умеет. Или она не по сердцу мне? Нет, она хороша собой, я никогда еще не видал такого прекрасного плеча…"
Он прервал свои думы: в зале скрипнул пол. В гостиную вкатилось с легким стуком большое зеленое яблоко и остановилось у дивана. Гриша поднял его, положил на стол — все его метафизические и реалистические рассуждения разлетелись, как дым. Сердце забилось, забилось… Кто же, как не Саша, стоит там за спущенною портьерой? Ему чудилось, что он различает даже сдержанный шум ее дыхания.
Но что-то приковало Гришу к месту. Он не подошел к портьере и не потушил огня. Дрожащими руками развернул он Льюиса и стал вчитываться в смысл первой попавшейся страницы. Буквы прыгали перед глазами. Сначала он ничего не понимал. Но постепенно волнение улеглось, выступили отдельные фразы. Он читал, пока не догорела свеча.
Светало…
VIII
Минула неделя, а ответа от Ардальона Петровича не было. Гриша вел себя сурово с Сашей. Колька раздражал его. Блага деревенской жизни, которые посулил ему Селезнев, и вечная еда Подковы стали ему ненавистны. Он узнал, что Подкова разжился всякими неправдами, что когда-то он был старшиной и обирал крестьян, что он держит в руках всех помещиков уезда и разоряет, ссужая их деньгами под большие проценты. Благодушный и вежливый с Гришей, Подкова грубо обращался с рабочими, выжимал из крестьян соки. В откровенных беседах с Гришей, когда он один странствовал по полям, мужики называли Ивана Матвеевича пиявкой и христопродавцем. Гриша на время отложил занятие философией и принялся за изучение книги: О положении рабочего класса в России[6].
Саша сосредоточилась, стала бледнеть. Грише она мстила — сама удалялась от него. Об Ардальоне Петровиче стала отзываться горячо, почти с любовью. Она ставила жениху в заслугу его солидность, находила даже, что ему идет американское жабо. Саша хитрила, рассчитывая, что холодным обращением скорее добьется взаимности Гриши.
Но скоро ей надоела политика. Срок свадьбы приближался с ужасающей быстротой; надо было на что-нибудь решиться. Несколько дней подряд Саша меняла туалеты: надевала то мордовский костюм, то болгарский, то появлялась в голубом сарафане с позументами, то в белом кисейном платье. Однажды, после обеда, она вошла с Ганичкой к Грише и сказала:
— Григорий Григорьевич, хотите прокатиться? Поедем в Дутый Яр; чудесный дубовый лес, вам понравится.
Она взяла его за руку.
Пара стоялых вороных ожидала у крыльца. Надо было вернуться к пяти часам, Иван Матвеевич никому не позволяет ездить на этих лошадях. Их запрягли без его ведома, но с разрешения Прасковьи Ефимовны; она своему же кучеру должна была дать на водку за сохранение тайны.
Колька сидел на козлах, сложил губы по-кучерски и держал бич. Гриша сел вместе с Сашей, а Ганичка заняла. переднюю скамейку.
Фаэтон выехал из ворот.
— Вот мельница, — промолвила Саша.
— Да, и вертится, — ответил Гриша, взглянув на быстро машущие крылья мельницы.
— Сжали рожь, — сказала Саша, — нет васильков. Вам нравятся васильки?
— Не нравятся.
— А какие цветы вам нравятся? — спросила Саша.
— Крапива.
— Вот крапива! — произнесла Саша, положила свою руку на руку Гриши, прижала к подушке фаэтона и стала ломать ему пальцы, сначала нежно, потом крепче.
Ганичка исподлобья смотрела.
— Зачем вы при ней? Она все видит, — сказал Гриша по-французски.
Но Саша не поняла или не хотела попять. Гриша вскрикнул и высвободил наконец руку.
Жестокость Саши пробудила в нем те реальные мысли, с которыми он так долго и победоносно боролся всю неделю. Саша прикрыла Гришиным пледом свое платье от пыли, и Гриша опять позволил ей ломать ему пальцы. Он отвечал ей тем же и, когда они приехали в Дутый Яр, взял Сашу под руку.
— Ганичка, поищи грибов, — приказала Саша, — Если найдешь пятьдесят грибов, я подарю тебе свою бонбоньерку с зеркальцем!
Ганичка отстала. Кучер завез экипаж в тень, закурил трубку и растянулся на траве. Колька разделся и побежал купаться. Молодые люди очутились вдвоем в глуши; кругом зыблились прохладные тени от высоких, кудрявых дубов. На дне Яра струился ручей, и его журчанье сладко тревожило лесную тишину.
— Какой вы глупый! — сердито начала Саша. — Как нечестно так мучить меня! Хотелось унизить меня и показать, что вы барышня, а не я. Смотрите, мол, я примерный! Что же выиграли? Скучали целые десять дней и столько же дней отняли у меня! Какое право вы имели?! Если сама девушка отдает свое сердце и не требует от вас взамен ничего, так уж я после этого не понимаю, как могли вы оскорбить ее… Вы, кажется, забыли, к какому полу принадлежите, милостивый государь!
— Вы либеральнее меня смотрите на жизнь, — произнес Гриша.
— Не смотрю, а чувствую! Мне остается еще так немного свободы! Я не лгала Ардальону Петровичу и сказала, что не люблю его. Он не поверил, я вольна располагать собою, пока не дала клятвы под венцом. Скорей скажите что-нибудь!
— Вы так взволнованы, Саша! И я сам взволнован. Но не правда ли, нехорошее волнение?
— Не рассуждайте, ради бога! — вскричала Саша со смехом.
Она схватила Гришу за голову, притянула к себе и покрыла поцелуями его лицо.
Ему стыдно было, что его целуют. Упреки Саши были чувствительны. Он готов был доказать, что он гораздо мужественнее, чем о нем думают. Но — раздался отчаянный визг в лесу, и вприпрыжку через кусты прибежал Колька.
— Сумасшедший, что с тобою? — закричала Саша в испуге, отшатнувшись от Гриши.
Колька остановился. Глаза его были выпучены, рот плачевно раскрыт.
— Что случилось? — спросил Гриша.
— Змея! — сипло отвечал Колька. — Она хотела меня ужалить!
— Не дурачься! — приказал Гриша.
Колька помчался дальше, продолжая оглашать лес дикими криками.
— Теперь он к Панасу, потом к Ганичке. Да, он дурака строит… Нет, нет, он больше сюда не прибежит… Ну, хорошо, пройдем дальше.
Далеко между деревьями мелькала исступленная фигура Кольки. Он уж приближался к фаэтону, как вдруг отскочил назад и упал навзничь с раздирающим душу воплем. Гриша и Саша поспешили к нему. Колька с разбега хватился лбом о сук и набил себе шишку.
Трагическое происшествие с Колькой помешало дальнейшему объяснению молодых людей. Ганичка набрала грибов скорее, чем можно было ожидать, и общество покинуло Дутый Яр.
На обратном пути Гриша сам заботился, чтобы плед не скользил с колен и чтобы пыль не садилась на Сашу.
Саша сказала:
— А знаете, Григорий Григорьевич, флигель вам готов. Две комнаты. Хотите осмотреть, пока наши спят?
Фаэтон въехал в ворота черного двора, на всякий случай, чтобы не попасться на глаза Ивану Матвеевичу.
Флигель стоял рядом с конюшней: низенький домик о маленькими окнами, выходившими с одной стороны во двор, с другой — в сад. Зимой здесь жил приказчик Подковы, заведующий табачною торговлей. Комнаты были оклеены новыми обоями.
— Нагнитесь, а то с вами случится то же, что с Колькой, — посоветовала Саша.
Она ввела его в другую комнату и стала писать что-то на окне. Гриша с недоумением пожал плечами.
— Несносный! — Она вывела цифру 10.— Поняли?
Гриша кивнул головой.
— Теперь…
Она написала букву б, потом а, н и я. Ганичка смотрела на окно и из-под руки сестры улыбалась Грише.
"Как неосторожна Саша", — подумал он.
— Хорошо, хорошо, — сказал он вслух. — Хороший флигель.