— Ну, дружище Ермолаев, — развел он в изумлении руками, — прямо чудо какое-то! Честно говоря, шел к вам констатировать смерть, но… — он улыбался широко и радостно. — Чем вы ее воскресили?
— Мироновна подсказала, — кивнул Ермолаев на старушку, спавшую на полу, и добавил с нежностью. — Умаялась Мироновна. Соляные компрессы всю ночь вместе с ней на лоб Валентине прикладывали.
Валентина медленно поправлялась. Похудевшая — кожа да кости — тенью бродила по квартире, боясь выползти на улицу.
— Ты бы подышала свежим воздухом, Валюша! — уговаривал ее муж. — Вон благодать какая! Весна! Давай, помогу.
— Щё ты, щё ты! — испуганно махала руками Валентина. — Я ведь не человек — пугало, настоящее чучело. Голова голая, пузо — как барабан, люди поди-ка спужаются, как увидят.
Часто забегал Андрей, спрашивал, есть ли вести от Анютки. Валентина, глядя на него, ладного и стройного, на его красивое румяное лицо, волнистый чуб, который выбивался из-под шапки-кубанки, думала, что было бы намного лучше, если б Андрюшка и впрямь уворовал Анютку. Вот где она, шалапутная сестрёнка? Вспоминая о ней, Валентина не могла сдержать слез, ругала себя за вредное свое поведение.
Тайна исчезновения Анютки и ее подруги через две недели раскрылась легко и просто, когда родители Маши получили письмо. В конверте вместе с письмом от Маши лежала и коротенькая записка Анюты: «Валечка и Егор! Уезжаю искать счастье. Получка в книжке про Робинзона Крузо, не беспокойтесь обо мне: у меня деньги есть. Поцелуйте за меня Павлушку. Желаю вам сына. Ваша Анна Буркова».
Зато письмо Маши было пространное, все в голубых разводах, видно, писала Машутка и плакала в три ручья: «Милые мои тятенька и маменька! — читал Егор. — Не гневайтесь на меня, но не могу я больше оставаться здесь. Мы с Анюткой под угрозой смерти. К нам обратились двое парней и попросили дать каких-нибудь лекарств, чтобы, к примеру, глаза были на самом деле здоровы, а как проверять, то больные. Не хотели в армию Красную идти, богатеи проклятые! Мы им дали мази, а они нам за это пятьсот рублей. А только на комиссии их все равно признали годными. Мы так и хотели сделать, а то, ишь, в Красной Армии не захотели служить, хитрые какие. И вот к нам пришла одна ихняя мамаша, сильно ругалась и сказала, что нам будет конец. Вот мы и решили бежать. Мы вам ещё напишем. Остаюсь всегда ваша верная дочь Мария».
Валентина по своему обыкновению сначала вспылила:
— Ну, это надо же, щё удумали брандахлыстки две! — а потом заревела в голос. — Ой-оченьки! Да ведь её зарезать могли за это, ой, шалапутная сестрёночка моя, да где же ты! — и опять свалилась в жару.
Однако с нервной горячкой доктор справился быстро, и Валентина стала медленно набирать силы.
Быстрому выздоровлению мешала беременность. Ела она плохо, через силу, и поминутно бегала к ведру: тошнило от каждого куска еды, от малейшего запаха. Желудок принимал одну колодезную воду, и то не со своего двора, а с соседней улицы. Егор дивился странным причудам жены, но безропотно таскал воду, потому что Мироновна строго-настрого велела потакать всем капризам беременной Валентины, дескать, успеешь, мол, побурчать, а пока — терпи, поскольку беременные бабы все такие привередливые.
Три дня схватки мучили Валентину. Она кричала во всё горло, стонала так, что даже на верхних этажах, где располагалось отделение милиции, было слышно. Валентина, крутая характером, совсем не выдерживала боли.
— Ой, лишенько, — выла во время очередного удара в спину. — Ну, Егор, даже не подходи! Ой-оченьки, родить бы скорее! Маменька, родненькая, да пощё ты меня бабой родила, пощё я баба — не мужик! У-у-у, Егор, кобель, леший-лешачий… — награждала она ругательствами мужа, и видеть его не желала.
Ермолаев ходил бледный с темными впавшими глазницами от бессонных ночей и курил беспрестанно. Холостые милиционеры беззлобно подшучивали над ним, мол, и кого же это ты, приятель, законопатил жене, что разродиться не может. Женатые авторитетно заявляли, что ребенок «идет попой или поперек лежит». Но вскоре все притихли, старались поменьше быть в помещении, где, казалось, даже стены стонали от Валентининых криков.
Егор никогда не видел рожавших женщин, первая его дочь родилась без него, и сейчас, видя, как мучается Валентина, от острой жалости к ней и боязни, что не выдержит жена и умрет, он чуть не плакал, ругая себя за свою мужскую нетерпеливость, за свое желание иметь ребёнка. Где бы ни был Егор, он постоянно думал о жене, мучаясь, что не может ей помочь, и в ушах, даже если был в городском наряде, звенел крик: «Ой-оченьки, видно смертушка моя пришла, ой, умру я-а-а!..» И Егор молил всех чертей, ангелов, чтобы жена осталась жива.
Валентина панически боялась докторов и больниц, отказывалась ехать в родильное отделение, почему-то вбив себе в голову, что, войдя туда, она уже обратно не выйдет. Потому полностью доверилась Мироновне и её знакомой старухе-повитухе. Та поила роженицу травами, шептала заклинания, но ослабленная тифом Валентина никак не могла разродиться, потому что плод лежал, и в самом деле, неудобно, и его прежде надо было развернуть, а это было не под силу повитухе. И Егор не выдержал воплей жены, привёз акушера из городской больницы.
Валентина до того отупела от боли, что её даже не волновали крики Павлушки за дверями: «Мамочка, мама, почему ты плачешь?» Она равнодушно встретила седенького старичка в белом халате, апатично выполняла все его просьбы, думая лишь о том, что далеко бабка Авдотья, уж она-то наверняка бы помогла.
Старичок осмотрел роженицу, строго приказал старухам кипятить воду, а Егору велел уйти. Довёл его до двери и доверительно вполголоса посоветовал:
— Ну, батенька, молитесь что-ли, если умеете. Чем смогу, тем помогу. Случай тяжелый, да-с… Да и вообще, неизвестно, кто родится после тифа. Беременная женщина, пережившая тиф — случай уникальный… Да и вы, батенька, хороши: не могли меня раньше пригласить.
Ермолаев сидел у себя в отделении, зажав уши ладонями, на миг отняв их, чтобы закурить, поразился тишине: Валентина молчала. Умерла? Он сорвался с места, прогрохотал сапогами по лестнице, рванул дверь, сорвав крючок, протопал через кухню к двери, за которой лежала Валентина. Хотел войти туда, но на пороге возникла повитуха и решительно преградила ему путь:
— Куды прёшь в сапожищах? Грязищи-то наволок, ирод! Здесь тебе, поди-ка, не ваш милицейский околоток, — она зашипела гусыней и пошла на Ермолаева грудью.
— Неужто… — Ермолаев никак не мог вымолвить страшное слово. — Неужто… отошла?!!
— Да чего ты спужался? — заулыбалась старуха. — С сыночком тебя, Корнилыч!
Ермолаев топтался у дверей, удивленно прислушиваясь к растущему внутри чувству: он — отец… И вроде ничего вокруг не изменилось, что родился новый человек, а все-таки интересно: он — отец!
Повитуха, захлебываясь от восторга словами, подавив в себе знахарское самолюбие, говорила Егору:
— Ну, скажу я тебе: умелец дохтур-то, ежели не он, то не выжила бы Валентина. Как он ловко дитя-то вынул! Прямо мигом. Одно слово — ученый человек, могущий!
Как ни упрашивал повитуху Егор, она не пустила его к жене. Сказала, как отрубила:
— Доктур сказал, что можно занесть и… и… Ини… Тьфу ты, язык сломаешь, пока выговоришь… Ифекцию, заразу по-нашему! Все должно быть сте…ри…лильно!
Выгнув грудь колесом, переполненный гордостью, отправился Ермолаев наверх в отделение.
— Ну, как? — хором спросили милиционеры, увидев его.
— Сын! А как же иначе? Сын! — ответил самодовольно Ермолаев, забыв, что есть у него и дочка Варя. — Только сын!
— Ну, Корнилыч, с тебя магарыч!
— Это само собой, — согласно кивнул Егор. — После службы обязательно! — и он вытащил из заветной заначки деньги, послал самого молодого милиционера за четвертью водки в ближнюю монополию-магазин.
Вернулся Ермолаев домой сильно навеселе.
— Мироновна, спит жена?
— Спит, спит, — замахала старушка на него рукой, дескать, не шуми.
— Ты, Мироновна, не говори ей, что я выпимши. Валентина этого не любит, она у меня строгая женщина. Хоть сегодня и день хороший, прямо-таки счастливый для меня день, а всё равно не говори.
Мироновна, усмехаясь, смотрела на Егорово, чуточку глуповатое от выпитого вина, лицо.
— Знаешь, Мироновна, шибко я боялся, что помрет Валентина, уж так боялся, как в партизанах никогда не боялся. А теперь всё хорошо. Всё хорошо, Мироновна, дорогуша ты моя, покажи мне сыночка, а? — он умоляюще сложил перед грудью широкие жилистые ладони. — Ну, хоть одним глазком гляну, а?
— Ну ладно. Пошли, — смилостивилась старуха. И пригрозила пальцем. — Да тихо, смотри. Скинь бахилы-то свои, наследишь-загремишь, а там — дитя, спугаешь его ишшо, — и вдруг улыбнулась. — А помнишь, говорила тебе, что будут у тебя детки? Это Бог тебя за меня да Вареньку наградил, — и Мироновна, взяв голову Ермолаева обеими ладонями, поцеловала его в лоб.
Ермолаев, пошатываясь, вошел осторожно в комнату, куда ещё утром ему был вход воспрещен. Остановился возле топчана, где спала Валентина. Под боком у неё лежал тряпичный сверток, который она даже во сне бережно прижимала к себе.
Грузно, стараясь не шуметь, опустился Ермолаев на колени. Он смотрел на жену с тихой нежностью, и Валентина вдруг от этого долгого взгляда проснулась.
— Егорушка, — потянулась к нему всем телом, — сыночка нам Бог послал.
— Женушка моя ненаглядная, родимая моя, — гладил Егор ёжик Валентининых волос, жалея, что тиф заставил остричь жену наголо, а как он любил гладить шелковистые русые косы. — Ты ни о чем не беспокойся, главное, сына береги, лежи спокойно, а я всё для тебя сделаю, — и вдруг всхлипнул. — Я так боялся, думал, не померла бы. Я так тебя беречь буду, родимая ты моя, жалеть, живи только.
— Посмотри на сына, Егорушка, — Валентина отодвинулась на край топчана, и Егор увидел маленькое красное личико. Это — сын? Такой крохотный, а чуть не убил свою мать.
— На тебя похож, — ворковала Валентина, нежно поглаживая туго спелёнутый комочек. — Капать не капать, как похож.
Егор подумал, что может быть общего у него с этим маленьким краснолицым существом? Но вслух произнес:
— Бравый парень…
Темно за окном.
Валентина покачивала зыбку и слушала, как тикают настенные часы-ходики, как сопит во сне Павлушка.
— Ай-лю-ли да люленьки, прилетели гуленьки-и. Сели гули на кровать, стали гули ворковать да про Васю толковать… а-а, а-а-а… — напевала она негромко. — Баю-баюшки-баю, живёт мужик на краю-у, он ни беден да ни богат, у него много ребят… Баю-бай… У него много ребят, все по лавочкам сидят… Баю-баюшки-баю… Все по лавочкам сидят да кашку масляну едят… А-а-а, баю-бай… Кашку масляну едят да все ложками стучат… Баю-бай… Кашка масленая, ложка кра-а-шеная, ложка гнется, нос трясётся — сердце радуется.
Сон морил Валентину, она ему сопротивлялась: Егор обещался вернуться из поездки, и она ожидала его. На сей раз муж не гонялся по губернии за бандитами, а направлен в Москву в охране какого-то большевика Червонного. Видно, важный человек этот Червонный, если отрядили с ним самых здоровых физически и верных делу милиционеров.
Сын зажевал губенками, открыл глаза. Валентина сунула ему в рот нажеванный хлеб в тряпице. Мальчишка, довольный, зачмокал соску и опять задышал неслышно и ровно. А Валентина вновь запела, толкая машинально зыбку:
— Петя-петя-петушок, золотой ты гребешок, масляна головушка, шелкова бородушка, что ты рано встаёшь, голосисто поёшь? Петя громко не кричи, мово сына не буди… А-а-а, а-а-а… У нас Вася хочет спать, его некому качать. Приди киса ночевать, приди Васеньку качать. Тебе, киса, заплачу за работу да за твою. Дам кувшин молока да постелюшка мягка… баю-бай…
Только год Васятке. Растет бойким и здоровеньким. И весь в отца: такой же горбоносый и кареглазый. Вот будет ли только у него отцовский характер? Ермолаев на вид суров, а так — добрейший человек. Но в гневе страшный.
Валентина улыбнулась, вспомнив, какого страху натерпелась, как «развоевался» однажды Егор.
Сын тогда был совсем крошечный: неделя от роду, даже имени ещё не имел: не придумали родители вовремя. Егор в постоянных разъездах да нарядах, а Валентина имела тайную думку, да боялась сказать о ней мужу, чтобы не разгневать его, дожидалась своего часа. И дождалась.
Как-то утром Егор сказал, что его посылают в Червишево с отрядом чоновцев: там банда объявилась, и будет он дома через неделю. Переоделся в чистое: всегда так делал перед дальней дорогой, такое уж у Егора было правило — вдруг зацепит ненароком шальная пуля, не в грязном же помирать. Уходя, затянул потуже ремень:
— Вот так: ремень ближе к хребту — аппетит меньше. Ну, бывай, жёнушка, здорова, — и вышел.
Валентина, чутко прислушиваясь, определила, что конный отряд выехал со двора, и тут же быстренько собралась и побежала к Мироновне, с которой давно уж договорились улучить времечко и отнести парнишку в церковь для крещения. Так что Ермолаева по возвращению ждал сюрприз: на шее у сына на тонком шнурке висел крестик, а жена звала мальчика ласково Васенькой, как нарекли в церкви.
— Это что такое, мать? — показал Егор на крестик. — Жена коммуниста, милиционера народной милиции — и крестит сына?!
Егор еле сдерживал себя.
— Милиционеры, поди-ка, тоже люди, а некрещёное дитя вроде щенка, — поджала губы Валентина, осмелившись возразить, раз муж спокоен. Но лучше бы не возражала.
— Что?! — взъярился Егор.
Ой, что потом было!.. Валентина опять улыбнулась, вспоминая, как разбушевался тогда муж, как носился по комнате и ругался самой отборной бранью. Сейчас-то Валентине забавно про то вспоминать, а тогда она кое-как спеленала сына, прижала к себе, забилась в угол и затихла. И Павлушка, прибившись к ней с другого боку, таращилась испуганно на Егора.
Егор долго вымеривал шагами комнату, матерился, а когда отвел душу, подскочил к Валентине — та даже глаза от страха закрыла, подумала: ударит — выхватил ребенка, распеленал его и снял крестик.
— Вот так, — процедил сквозь зубы и выскочил на волю.
Валентина улыбнулась: Бог с ним, с крестиком, и новый купить можно, главное — крещёный Василек, и будет охранять его ангел-хранитель.
— Баю-баюшки-баю, живет котик во саду, приди, котик, ночевать мово Васеньку качать… А-а-а, а-а-а…
Тикают на стене часы, спокойно спят ребятишки.
За окошком послышались шаги.
Валентина задула самодельный ночничок — сальный фитилек в глиняной плошке: а вдруг варнак какой? Швырнет в окно камнем, перепужает ребятишек. А шаги ближе и ближе. Во дворе, на крыльце… И лишь тогда страх отпустил Валентину, когда послышался негромкий стук в дверь, условный ермолаевский стук.
— Егорушка, — всполошилась Валентина и заторопилась, зачиркала спичками-серниками, разжигая коптилку, но спички гасли, фитилек никак не разжигался, и она в темноте бросилась к двери, на которую падал случайный лунный лучик, пробившийся в щель между задернутых небрежно шторок.
— Ктой там?.. — спросила все же для порядку, хотя сердцем чуяла: там её муж.
— Да я это, Валентинушка, я!
Валентина скинула щеколду, Егор нетерпеливо шагнул через порог и крепко обхватил жену руками, прижал к колючей шинели.
— Валентинушка, голубушка моя, женушка родимая, — шептал, целуя жену в мокрые от слез глаза. — Опять плачешь… А чего плачешь? Ведь я вернулся живой и не раненый даже.
— Живой, сейчас живой, — всхлипнула Валентина. — Жду тебя и всегда боюсь, а вдруг тебя привезут, а не сам приедешь. Уходи ты с этой проклятущей милицейской должности! Боюсь я за тебя!
Егор отстранил жену от себя:
— Опять ты за своё. Сколько раз говорено, что я — коммунист, куда меня пошлёт партия, туда и пойду. А сейчас я партии в милиции нужен.
— Да извелась ведь я совсем, — запричитала Валентина. — Изболелась за тебя. Ты неделями пропадашь где-то, ездишь, а вдруг по бабам шляшся, почем я знаю, — не выдержала и высказала Валентина свое тайное подозрение.
— Тю, сдурела баба! — расхохотался Егор, разжигая фитилек. Он снял тяжелую сырую шинель, фуражку, стянул сапоги и в одних носках пошел к умывальнику. — Чем ерунду молоть, лучше воды в рукомойник долей, мать.
Он долго плескался, фыркал. Умывшись, насухо вытерся холщовым полотенцем, и не успела Валентина отойти прочь, сграбастал её в охапку, прижал к своему большому напряженному телу.
— Разбудишь ребятишек, отпусти, — прошептала Валентина, слабея в сильных родных руках.
Но Егор понёс жену на руках к топчану, стоявшему возле печи. Он ласкал её, шептал слова ласковые, какие придумал по дороге домой.
— Егорушка, — Валентина лежала на его плече, уютно устроившись под его рукой, — а я, кажись, опять чижёлая.
Егор слушал сквозь дрему: двое суток не спал, и сейчас после давно желанной близости с женой ему хотелось только провалиться в сон и ни о чем не думать. А жена рассуждала:
— Васенька еще маленький, да и Павлушка невелика. Трудно нам будет, родненький. Как быть, Егорушка, может, пойти к баушке Нюре, что Васеньку принимала? Она поможет, срок-от небольшой…
Ермолаев сразу проснулся, даже привстал на локте, глядя свирепо на жену:
— Да ты в своем ли уме, Валентина, о чем это болтаешь? — она сразу затихла: если Егор назвал её так, значит, рассердился не на шутку. — Чтоб своё дитё губить у какой-то глупой старухи? Вздумай только! Я те тогда… — остыв, добавил укоризненно: — А ещё в церкву бегаешь, да ведь это грех — дитя своё губить!
— Дак, Егорушка, — попыталась оправдаться Валентина, — Васятке годик всего сравнялся, куды мы с другим малым денемся? Голодно…
— Ничего, мать, продержимся, — Егор ласково погладил жену по животу. — Не горюй, не одним нам голодно живется.