И Константин принял решение. Он долго откашливался, не глядя в тревожные лица гостей, жены и детей. Потом похмыкал напоследок в кулак и сказал твердо:
— Рано Клавдии замуж выходить. Молода.
И сколько потом его не убеждал Сыромятников, Заозерский даже на колени рухнул перед ним, умоляя выдать Клавдию за него, но Константин не проронил больше ни слова.
Ночью, лежа рядом с мужем, Татьяна спросила:
— Что же ты, Костя, не дал согласие на брак Клавдиньки с артистом?
— Она не пара ему. Слишком хороша для него. Ей муж надежный нужен, а не щелкопёр, который ногами в театре дрыгает. Он ее бросит где-нибудь, и пропадет девка, потому что красивая, сердце у нее горячее, верное, однако молодое и слабое, не стерпит обиды, надорвется. А с надорванным сердцем человек жить не может, жизнь его задавит. И упадет человек так, что уж дальше и падать некуда. Я не хочу, чтобы так случилось с Клавдинькой.
— Да, так, наверное, и случится, — вздохнула Татьяна, удивившись в который раз мудрости своего цыгана. — Се ля ви…
— Что-что? — не понял Константин.
— «Такова жизнь» — по-французски.
— А-а… — протянул Смирнов и, помолчав, добавил, — не могла бы ты, Таня, говорить пореже эти свои всякие французские да англицкие слова?
— Ай эм сорри, — извинилась Татьяна и тут же поправилась. — Извини, они вылетают из меня совершенно случайно. Наверное, ты прав, что не отдал Клавдиньку Заозерскому, хотя Бергот говорил, что он талантливый актер, и что некоторые дамы плачут во время представления. Но Клавдинька, мне кажется, любит его.
— Пусть талантливый, умный, но не стоит он нашей Клавдиньки, — упрямо повторил Константин. — А любовь девичья утечет вместе со слезами. Спи, Таня, своего слова я не изменю.
Вскоре Константин сонно задышал, а Татьяна все решала, правильно ли они поступили так жестоко с дочерью. Вспомнила она и свою первую любовь, и свои слезы, которые и впрямь быстро высохли, потому что Константин оказался заботливым и нежным мужем, а Ванюша, по которому страдало сердце Татьяны, стал горьким пьяницей, жену свою бил смертным боем, и не раз Татьяна содрогалась от ужаса, видя новый кровоподтек на лице Марфы, жены Ивана.
Конечно, Заозерский пригож собой, наверное, любит Клавдиньку, но, видимо, Константин каким-то внутренним чутьем сумел измерить глубину этой любви, понял, что похожа она, видно, не на глубокое синее бескрайнее море, как уверял их артист, а на мелкую лужицу на дороге после легкого весеннего дождя, которая пересыхает с первыми же солнечными лучами. Ну что же, так тому и быть, как решил Константин. Только надо все это объяснить Клавдиньке поделикатнее. И она тоже заснула.
Не знала Клавдия, что правы ее родители, что слова их через несколько лет сбудутся. Она любила первой чистой девичьей любовью и не хотела ничего понимать. Через неделю Клавдия исчезла из дома. Правда, в первую ночь ее не хватились, думали, заночевала у Саввы Прохоровича. Константин после ужина сердито пробурчал, что ни к чему молодой девушке ночевать на стороне, но Татьяна мягко возразила:
— Да что тут такого? Савва Прохорыч нам почти родной, крестный Коли. Да и подруги у нее там есть, а Клавдиньке сейчас тяжело, — Татьяна, обладая природным тактом, переняв к тому же хорошие манеры хозяев, часто смягчала суровый нрав мужа. Но никогда не противоречила ему при детях, хотя наедине часто доказывала обратное. Может, именно это и было секретом их долгой дружной совместной жизни, что старалась не порушить авторитет отца у детей, наоборот, укрепляла его.
Клавдия не пришла и ко второму ужину. Послали Кольку к Савве Прохоровичу. Колька, вернувшись, принес ошеломляющую весть, что Клавдия не ночевала у кумов. Впрочем, Колька и так знал, что сестры там не было, ведь он сам проводил Клавдию к пароходу, на котором отплывал столичный театр. И лишь через несколько лет узнают Смирновы, куда делась Клавдинька. И лишь Колька — тогда его будут величать Николаем Константиновичем — сможет встретиться с ней в незнакомом городе.
Колька бежал от фабрично-заводского училища к управляющему с запиской от директора училища. От него же надо записку занести и к отцу Киприану.
Колька бежал вовсе не потому, что замерз: в его одежке захочешь да не замерзнешь.
Дети Смирновых всегда были одеты справно. И хотя, как в других рабочих семьях, донашивали младшие одежду старших, смирновские цыганята все же выглядели опрятней и чище, чем другие. Вот и на Кольке теплый полушубок, который носили Миша и Костя. Гришутка тоже, как подрастет, будет носить его. И собачья шапка перейдет к нему, и сапоги, что сейчас на Кольке. Так что бежал Колька просто потому, что ноги у него так устроены — тихо не ходили, и сам он, черноглазый и черноволосый, лицом, однако, похожий на мать, весь крученый-верченый, на месте минутку не посидит. А главное — на дворе апрель, весна, а за ней и лето придет, самая Колькина любимая пора.
К Берготам Колька влетел с черного хода прямо на кухню к матери. Можно было бы и с парадного, да уж очень не любят друг дружку Колька и пожилой с лошадиным вытянутым лицом осанистый лакей Бергота — Джон. И чего выпендривается этот Джон? Подумаешь — англичан! Такой же слуга у Бергота, как и все рабочие в слободе, а идет по улице ровно сам Бергот — прямой, как деревянная указка, голову и на мизинец в сторону не поведет. И по-русски ни бельме. Ребятишки как про это прознали, тут же дразнилку придумали: «Джон-Иван — английский болван! Джон-Иван!» Скачут за ним ребятишки, вопят дразнилку, а впереди всех — Колька. Глухой-слепой ко всему, а, поди ж ты, Кольку заприметил, нажаловался матери. А тут еще попугай Берготовский…
Сидел попугай в большой клетке, и всегда перед ним полная чашка семечек. Попугай такой же чопорный, как и Джон, все время бормочет что-то не по-русски. Кольке попугай нравился, и он всегда, когда прибегал к матери, а Берготов той порой не было дома, просился посмотреть попугая, а больше всего соблазняли парнишку семечки, которые он потихоньку таскал, если клетка была пуста, и Джона по близости не было. Но попутал Кольку однажды бес, когда попугай был в клетке. Он головой повертел, не смотрит ли кто, открыл дверцу и запустил руку в чашку. Стив — так звали птицу — сначала ошарашенно замолчал, а потом как заорет на весь дом:
— Вор! Вор! Вор!!!
Колька перепугался, семечки посыпались на ковер на полу, бросился к выходу, забыв закрыть дверцу клетки. А Джон уже тут как тут, стоит в дверях, оскалил крупные зубы и регочет, как жеребец, довольный, что поймал мальца на месте преступления. Тут же и Стив над головой вьется, надрывается: «Вор-вор-вор!» Жесткими пальцами Джон ловко дернул Кольку за ухо, потянул ухо вверх так, что Колька на цыпочки приподнялся, и вывел его на кухню.
— Ваш сын, Татьяна, свинья и вор, — выговорил Джон четко и злобно, а казалось по-русски и слова не знает. — На сей раз я ничего не доложу сэру Берготу, но если застану еще раз его за подобным занятием, пеняйте на себя.
Мать, конечно, рассказала все отцу, а у того разговор короток: треххвостку с гвоздя и — по мягкому месту.
— Ты что, Николаша? — шикнула мать: Бергот не любил, когда дети прислуги появлялись в доме.
— Да Яков Степаныч велел твому англичану записку передать, — Колька выудил из кармана записку, проверил, та ли, и попросил: — Отдай, мам, а то я страсть как не хочу видеть Джона…
Мать, конечно, знала о причине этой неприязни, потому лишь улыбнулась:
— Хорошо. На-ко пирожок, — и пошла в господские покои, а Колька крикнул вслед:
— Велел ответ написать!
Татьяна принесла ответ, сунула в руки сына еще один пирожок и поспешно выпроводила на улицу: не приведи, Господи, заявится на кухню сама Берготиха, ох и шуму будет! Леди вообще русского духу не выносит как Баба Яга.
Колька по-прежнему бегом припустился к церкви, что высилась над всей Запрудней. Бежал и думал, что хорошо на улице, Пасха скоро, запосвистывали кое-где первые скворцы, зиме, словом, конец. И ученью Колькиному тоже конец.
С одной стороны и радостно, что не будет слушать скучные проповеди отца Киприана, пойдет на работу и сможет, как и все рабочие взрослые парни, как брат Миша, курить у всех на виду. Вон давеча отец обнаружил крошки махры в кармане и так всыпал плеткой, что… И Колька машинально шаркнул рукой по заду.
А с другой стороны, хочется еще поучиться в гимназии либо в техническом училище. В мире столько интересного, что за четыре класса фабричной школы всего не узнаешь. Зотовы, конечно, не дураки, им нужны грамотные рабочие, потому и школу построили как раз напротив заводской конторы, учителей наняли. Но больше четырех классов, они считали, и не надо рабочим. В самый раз их будущий работник до двенадцати лет учится грамоте, а потом прямым ходом идет на завод, который очень хорошо виден из окон школы. Дома решили, что Колька летом пойдет на завод — заработков отца и старших братьев семье не хватало, потому что шла война с германцами, и все в магазинах стало дороже. А вообще-то, думалось Кольке, хорошо бы в гимназию поступить, математик Павел Петрович сказывал не раз, что Колька способный.
Запрудненская церковь Христа Спасителя, такая же древняя, как все Божии храмы в Костроме, стояла на горушке, оттого и видна была со всех сторон, маковки ее весело сверкали на солнце. Да и вся она, казалось, светилась от яркой белизны недавно покрашенных стен.
Отец Киприан жил в двухэтажном доме при церкви. Колька вошел в дом тоже с черного хода. И здесь он бывал не раз, приносил записки от директора училища. Встретившая Кольку прислуга отвела его на кухню, а сама поднялась к отцу Киприану в кабинет. В кухне вкусно и густо пахло жареным-пареным — у Кольки даже голова закружилась. Он уставился на плиту и глазам своим не поверил: там шкворчали на огромной сковороде котлеты, и у Кольки тут же рот залила липкая слюна.
— Вот-те на! — присвистнул Колька. — Ну, батюшка, ну и прохвост! Великий пост, а он котлеты на скоромном масле трескает!
Смирновы питались неплохо, но Великий пост соблюдался у них очень строго. Мать все шесть постных недель готовила блюда из грибов да овощей, так что капуста квашеная и картошка основательно надоели Кольке. А тут — котлеты!
Колька облизнулся, подумав, скорее бы вынесли ответ, а то при запахах таких и в обморок хлопнуться можно. Кухарка неожиданно куда-то вышла, и ноги сами понесли Кольку к плите, а руки протянулись к блюду, где горкой лежали только что снятые со сковороды котлеты и бросили несколько штук в шапку. Послышались шаги, Колька отскочил к двери, ужаснувшись содеянному: «Господи, пронеси и помилуй!!!»
Девушка вручила Кольке ответную записку, и он выскочил на крыльцо. Во дворе подметал дорожки бородатый дворник-звонарь, и Колька кинул шапку на макушку: вдруг дворник заподозрит что-то неладное в том, что он шапку на улице не надевает. И…
«Господи, какая же адская боль! — Колька подпрыгнул на месте, чуть не взвыл бешеной собакой оттого, что горячие котлеты плотно прилегли к голове. Он вынесся за ворота, едва не сбив дворника с ног, пробежал пол-улицы в шапке, а потом скинул ее, бросился к сугробу и с разбегу воткнулся горящей головой в сугроб. — Господи милостивый, как больно!»
Он вывалил котлеты на дорогу, подопнул одну ногой. Котлета отлетела в сугроб и развалилась, показав розовое маслянистое нутро. Слюна чуть не закапала Колькиных губ, но мальчишка с яростью принялся топтать сапогами котлеты.
— Нате, нате вам! — приговаривал он. — Вот еще, вот! Ну, батюшка, отомщу же я тебе! — и погрозил кулаком в сторону поповского дома.
Способ мести пришел на ум сам собой. Колька нарезал редьку, спихал ломтики в бутылку и сунул ее в теплую печь, чтобы редька хорошо разопрела.
Утром он явился в школу раньше всех. Вытащил бутылку, откупорил ее и спрятал в учительский стол под бумагами. Дух от бутылки шел такой отвратительный, что Колька зажал нос руками, пока маскировал бутылку в столе.
Первый урок — закон Божий. Киприан вошел в класс, и с порога скомандовал:
— «Отче наш!»
И класс поначалу разноголосо, а потом все более слаженно начал читать молитву:
— Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя твое, да приидет Царствие Твое…
Киприан ходил между рядами, торжественно неся толстый живот, на котором лежали руки. Он чертил в воздухе круги большими пальцами рук, удовлетворенно кивал и внимательно поглядывал на учеников: все ли усердно читают молитву или же просто губами шевелят.
— … да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли… хлеб наш насущный даждь нам днесь…
«Ишь, натрескался — пузо лопнет! — подумал с ненавистью Колька, глядя на Киприана. — Долгогривый обжора, гад проклятый!» — старательно при том выговаривая:
— … и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…
— Садитесь, чада мои, — сказал Киприан, усаживаясь за стол. Открыл ящик стола, собираясь достать классный журнал.
Колька не сводил с него глаз.
Батюшка дернул носом, бросил взгляд на учеников и рявкнул свирепым басом:
— Паршивцы, кто воздух испортил?
Ребятишки молчали.
Отец Киприан встал и медленно пошел вдоль рядов, выуживая одновременно из карманов рясы огромную роговую расческу. Той расчёской Кольке доставалось чаще всех за то, что он всегда перевирал слова молитв, хотя память у него была прекрасная.
Киприан прошелся по классу туда-сюда, усердно принюхиваясь, но скверный запах был всюду. Поп забыл задвинуть ящик стола, и зловоние все гуще и гуще заполняло комнату. Тут батюшка смекнул, что здесь что-то не так, но что — понять никак не мог. Он заглядывал в парты, ворошил сумки, наконец, вызвал сторожа и они вдвоем стали тормошить ребят, пытаясь обнаружить причину мерзкой вони. Прибежал директор, всех выгнали вон, принялись проветривать помещение, но запах все равно держался стойко. До Киприана дошло, что особенно густая волна зловония идет со стороны стола, и бросился туда. Вскоре он выкопал из-под бумаг бутылку и, зажав пальцами нос, опрометью кинулся из класса. Вернулся он свирепым, аки диавол, и весь урок вел дознание, каким образом бутылка оказалась в столе, отвешивая щедро щелчки и подзатыльники. Однако виновник переполоха не обнаружился.
На следующий день безобразие повторилось снова. Урок Божий был опять сорван. И на третий — тоже. Но Бог, видно, и в самом деле любит троицу, потому что на четвертый день Колька попался. Он решил адскую бутылку засунуть в только что протопленную печь. Едва открыл сумку, доставая свое орудие мести, как сзади скрипнула дверь, и на пороге возник отец Киприан. Колька от неожиданности застыл на месте с бутылкой в руках. А поп закостенел от удивления и гнева.
Первым пришел в себя Колька. Набычившись, ринулся вперед и головой врезался прямо в живот отца Киприана, который не успел отодвинуться в сторону. Повторить попытку прорваться Колька не успел: поп проявил ловкость и схватил шкодника за шиворот, и потащил его к директору, торжествующе рыча:
— Выследил все-таки паршивца, я так и знал, что это твоя работа! Знал!
Директор училища Яков Степаныч, преподававший грамматику, любил смышленого парнишку, потому не стал его распекать, а лишь приказал, чтобы он тот час же привел с собой отца или мать.
Брел Колька домой и вздыхал, почесывая зад: опять попадет от батьки.
— Касатик, а касатик… — вдруг обратился к нему кто-то.
Колька поднял голову и увидел старушку-нищенку.
— Касатик, барчук дорогой, дай копеечку, а?
— Какой я тебе барчук? — огрызнулся Колька и хотел еще и выругаться да вовремя вспомнил, что прошлым летом обругал такую же старуху, а та и посулила: чтоб тебе с дерева упасть и не выжить! И верно ведь, сверзился Колька с высоченного тополя, все лето в постели провалялся, еле выжил. Вот ведь какая вредная нищебродка попалась, типун ей на язык!
И тут Кольку осенило:
— Бабуля, а хошь, пятак дам, отслужи только службу, а?
— Какую, касатик? — осведомилась старушка.
Но Колька уже тащил ее за собой, на ходу объясняя, что ей следует сделать. Старушка обозвала парнишку антихристом, однако все же в школу пошла.
— Вот, Яков Степаныч, — сказал Колька директору школы, — мама и папа на работе, так я тетю привел, она к нам в гости из деревни приехала.
Директор подозрительно разглядывал «тётю», уж больно неказисто была та одета, не под стать Смирновым, но все же кратко рассказал про Колькину проказу.
«Тетя» молча выслушала и вдруг рассвирепела:
— Ах, ты, анчихрист! Над батюшкой измываешься, поганец, татарин немытый! — и «понесла по кочкам» Кольку, да еще и за вихры уцепилась.
— Что вы, что вы, не волнуйтесь, любезная, так! — перепугался директор. — Он вообще-то мальчик смышленый, озорной, правда, но очень и очень способный к учению, да-с…
— То-то, что озорной! — и отвесила щедрый подзатыльник «племяннику», и не поверишь, что рука у старушки немощная.
Яков Степанович бросился к ней, пытаясь успокоить, но та уж и сама поняла что переборщила, смущенно поклонилась:
— Уж извиняйте вы его, анчихриста этакого, вот ужо дома отец ему шкуру-то пополирует…
— Бабуля, на пятак! А за вихры мы не договаривались! — обидчиво начал высказывать нищенке Колька, едва они отошли от школы.
— Ты уж, касатик, не серчай, это я спектаклю играла для пущей веры. А за пятачок спасибо. Я славно седни поем и за тебя от души помолюсь. А ты не озоруй, ведь говорит начальник ваш — смышленый ты. Вот и учись, чтоб не пришлось на старости мыкаться, как мне.
Старушка перекрестила Кольку и ушла. А он долго смотрел ей вслед, жалея, что идет она, бедняжка, по раскисшему снегу в разбитых валенках (он заметил в директорском кабинете мокрые следы от ее обуви), бесприютная и жалкая…
Воскресный Пасхальный день начался ярко и празднично. На Пасху всегда так — солнечно и радостно. Ни в какой иной день солнце так не «играет», как на святое воскресенье. Над Костромой торжественно плыл величавый колокольный звон — в церквах шла служба всю ночь, и теперь колокола словно бы отдыхали, лишь иногда вздыхали — «Бом… бом… бом…»