Старушка перекрестила Кольку и ушла. А он долго смотрел ей вслед, жалея, что идет она, бедняжка, по раскисшему снегу в разбитых валенках (он заметил в директорском кабинете мокрые следы от ее обуви), бесприютная и жалкая…
Воскресный Пасхальный день начался ярко и празднично. На Пасху всегда так — солнечно и радостно. Ни в какой иной день солнце так не «играет», как на святое воскресенье. Над Костромой торжественно плыл величавый колокольный звон — в церквах шла служба всю ночь, и теперь колокола словно бы отдыхали, лишь иногда вздыхали — «Бом… бом… бом…»
В Пасхальную ночь был и Крестный ход, когда и прихожане молящиеся, и священнослужители обходили храмы с торжественным пением, славя Христа. И под веселый звон колоколов крестный ход завершился перед входом в закрытый Храм, прозвучало радостное: «Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!» — эти слова подхватил и хор.
Татьяна всегда считала, что не быть в Храме в Пасхальную ночь — великий грех, но в этот год она приболела, и Константин, всегда жалевший жену, не отпустил ее на службу, боясь, что в духоте храма, где в Пасхальную ночь яблоку негде упасть, ей станет дурно. Впрочем, не одни Смирновы не были в церкви, потому те, кто не стоял на Вечерне или Утрене, спешили освятить праздничные куличи и разноцветно-яркие яйца-крашенки.
Смирновы всей семьей двигались вдоль улицы к церкви. Впереди дети парами: Людмилка и младший шестилетний Гришутка, потом Костя и Коля, Михаил на правах старшего шел рядом с отцом и матерью. Все принаряженные, выступали чинно, важно, особенно сам Константин. На нем — алая, самая любимая рубаха, черный атласный жилет, новые суконные брюки, чёрная тужурка из тонкого войлока, жаркими солнечными зайчиками сверкали начищенные выходные хромовые сапоги-гармошки. Он шел без шапки, заложив руки за спину, впрочем, его курчавым с проседью волосам шапка и не нужна, в правом ухе поблескивала золотая серьга — подарок старого Романа к свадьбе. По цыганскому обычаю серьгу носит единственный сын, однако, Роман переступил через обычай, зная, что не будет искать встречи с Константином, раз он покинул табор, и будет он словно сирота, сам себе хозяин. Серьга же — единственная память о таборе, о цыганской воле, о нем, Романе.
Татьяна сбоку поглядывала на мужа и Михаила, думала, как же старший сын похож на отца — горбоносый, черный, поглядка суровая. В нем чувствовался крепкий характер, может, поэтому отец, нещадно пресекавший вольности детей, многое прощал старшему сыну.
Кольке скоро надоело тихое шествие по улице, и он начал тайком от родителей подталкивать Коську в бок. Долговязый тощий Коська молчал, боясь навлечь на себя отцовский гнев. Зато не боялся бесшабашный Колька, но безропотность брата скоро надоела ему, и он стал наступать на пятки младшим, пока Гриша не споткнулся, а Колькин загривок не ощутил тяжесть отцовской руки.
Смирновы шли к церкви, и встречный люд уважительно раскланивался с Константином и Татьяной.
Запрудненская церковь отзванивала празднично колоколами, возле нее толпился народ, тесно было и в церкви, где малолетки получали первое отпущение грехов и причащались. Колька с Коськой встали в очередь, Людмила с Гришуткой пошла с родителями, а Михаил остался у церковной белой каменной ограды с дружками-годками.
Киприан, прикрыв Кольку покрывалом, спросил:
— В чем грешен, чадо?
— Ни в чем, батюшка! — Колька старался отвечать кротко и прилежно.
— Отвечай: «Грешен, батюшка!» — пророкотал Киприан.
— Грешен, батюшка, — послушно согласился Колька.
— Воровал ли, отрок?
— Нет, батюшка, — соврал Колька, хотя отлично помнил свою недавнюю проказу на поповской кухне, когда чуть не сварил макушку горячими котлетами.
— Отвечай: «Грешен, батюшка!» — пробасил вновь требовательно Киприан.
— «Неужто дознался?» — испуганно подумал парнишка и упавшим голосом сознался:
— Грешен, батюшка…
— Ну, а барашка в овражке ловил? — в голосе попа слышалась усмешка.
Чего? — не понял Колька. — Какого барашка? У нас и бараны-то в слободе не водятся.
— Девок, говорю, щупал, болван ты этакий? — прошипел поп мальчишке в самое ухо, наклонившись над ним.
— Нет, батюшка… — растерялся Колька.
— Говори: «Грешен!», а то заладил: нет да нет!
— Грешен, батюшка, — промямлил Колька, с нетерпением ожидая, когда поп завершит обряд и прогудит: «Отпускаются рабу Божиему грехи его…»
Киприан отпустил Кольке его грехи и подсунул под покрывало ладонь за пятачком, который пролагалось ему вручить. Пятак-то у Кольки был, мать еще утром специально выдала денежку, но уж больно неохота с ней расставаться. Колька до тех пор сильно сопел, раздумывая, как поступить, отдать ли Киприану пятачок, пока поп не щелкнул его по обожженной макушке, напоминая о том, что следует сделать после исповеди. И это разозлило Кольку. Он сложил фигу и ткнул ее в раскрытую могучую и пухлую длань, которую Киприан тут же захлопнул, словно капкан, а Колька уже стремительно мчался прочь, чтобы батюшка не наградил вдогонку новым подзатыльником. Влетев в очередь за причастием, Колька оглянулся, довольный, на Киприана, который от злости только глазами вращал, но не посмел погрозить кулаком проказнику, тем паче обругать его.
Вино на причастие было сладкое-сладкое, очень понравилось мальцу, и он вновь пристроился в очередь. Раскрыв рот для причастной порции вторично, Колька уловил на себе подозрительный взор дьячка, но причастие все же получил. Когда же Колька третий раз предстал перед ним с раскрытым ртом, то тут же захлопнул его: ухо зажали жесткие пальцы:
— Обманывать вздумал, мерзавец ты этакий, прости меня, Господи! Брысь отсюда!
И Колька стал пробираться к выходу, где следовало еще оставить пятачок выделенный матерью на пожертвования солдатикам, что бьются теперь на германском фронте за веру, царя и Отечество. Кольке, конечно, солдатиков было жаль, но пятак — еще больше. И он, бросив пятак на блюдо — все же сделал доброе богоугодное дело — мимоходом прихватил гривенник.
Теперь в церкви делать нечего.
Колька вышел на улицу за церковную ограду, посмотрел улыбчиво на солнце, голубое небо, на ребятишек, играющих в бабки неподалеку на дороге, поглядел, как другая компания фабричных сорванцов меряется крепостью «крашенок», и, позванивая монетками в кармане, стал спускаться к мостику через речку. И тут он увидел свою знакомую «тетю», недавно выручившую его в школе перед директором. Она сидела с другими нищенками у ограды.
— Будьте здоровы, бабуля, Христос воскресе! — звонко поприветствовал старушку Колька и, покопавшись в кармане, на ощупь выбрал пятак и вручил его нищенке. — Держите, бабуля!
Старушка взяла пятак, и губы ее скривились, она готова была заплакать: несмотря на великий христианский праздник, подаяний было мало. Невысокие стали заработки у рабочих, а нищих все прибавляется на паперти. К убогим от роду добавились солдаты, искалеченные войной.
— Воистину воскресе, — ответила растроганная старушка, — спаси тя Бог. Уж так я за тебя, касатик, молиться буду, Христос тя спаси…
Но Колька уже не слушал, шагая к торговкам, которые расположились у мостика через Белянку. Он купил на пятак сушеных груш, пятак, полученный на сдачу с гривенника, решил оставить для игры в бабки.
Шел по Спасо-Запруденской улице Колька, жевал груши, сплевывал семечки, был доволен собой и жизнью, тем, что повезло в игре, и он сумел утроить свой капитал.
— Откуда, Колька, груши? — спросил его Коська-брат, догнав почти у самого дома. — Дай и мне.
— Оттуда! Уметь надо! — самодовольно усмехнулся Колька и рассказал, посмеиваясь, про все свои финансовые операции.
— Дай, Колька, груш, — попросил вновь Коська, но, получив отказ, обозленно пригрозил: — Дай, а то батьке скажу! Он тебя вздует!
— Говори! — презрительно сморщился Колька. — Ябеда-корябеда! Я сам тя вздую!
В том, что Колька его победит в драке, Коська не сомневался: младший брат был сильнее и ловчее. Но соблазн отомстить Кольке руками отца был так велик, что Коська все же вечером рассказал отцу про шкоду брата, улучив момент, когда рядом никого не было: быть доносчиком — плохое дело, Коська это понимал, доносчиков не любят рабочие.
После вечернего чая, когда ребята стриганули из-за стола после отцовского позволения, Константин придержал Костю и Кольку:
— Спускайте штаны — и на лавку!
— Папенька, да я-то зачем? — заныл Коська. — Я ничем не виноват!
Колька молча первым лег на лавку, которая служила ребятам и во время еды, и была их домашним эшафотом. Он крепко ухватился за деревянные раскоряченные ноги, стиснул зубы до хруста в скулах и постарался расслабиться — по своему богатому опыту знал, что во время порки лучше не напрягать тело.
Татьяна тут же ушла. Она всегда была против порки детей, но и противоречить не пыталась, зная, что это бесполезно, потому что Константин однажды ей сказал: «Меня отец больше всех сек в таборе, однако, хуже я от этого не стал».
Плетка свистнула, Колька вздрогнул, слезы зависли на ресницах, на ум пришла молитва мытаря: «Боже, милостив буди мне, грешному… — но дальше он забыл и от души зашептал свое: — Господи, спаси и помилуй, не дай описаться, вот отец тогда всыплет, так всыплет…»
Отвесив Кольке достаточное число ударов, Константин приказал:
— Вставай!
Мальчишка осторожно встал, так же осторожно натянул штаны и застегнул поясной ремешок, стараясь даже не скривиться, украдкой смахнул слезинки с густых ресниц, и медленно, отчасти от форсу, отчасти от боли (штаны шоркали по битому месту), независимо вышел из комнаты, злорадствуя, что и Коське тоже перепадет.
Константин усмехнулся в бороду: вот, стервец, больно, а молчит. Молодец парень! Хороший бы из него в таборе цыган вышел, старый Роман был бы доволен внуком. А вот Костя, второй сын, названный так, как и сам Константин, по давней традиции в их роду, совсем не такой. Узкоплечий и светловолосый, лишь черные отцовские глаза поблескивают на бледном лице. Но искры в глазах — это еще не признак сильного характера. Эх, не оправдал ты своего имени, Коська, Кольке бы надо быть на твоем месте…
— Ложись! — сурово приказал Константин-старший младшему и щелкнул плеткой.
Костя тихо запоскуливал, укладываясь на скамью, и при первом же ударе дикий вопль взвился к потолку.
— Не доноси, не доноси… — приговаривал отец при каждом ударе, — не вой, терпи…
Колька сидел в это время в кустах смородины и прикладывал мокрую тряпицу на больное место. Он уже жалел брата, думая, чего же орет Коська-дурак? Отец, когда орёшь, хлещет больнее. Вот он, Колька, и не пикнул сегодня, так отец, можно сказать, лишь погладил… ой!
Как только принес Колька свидетельство об окончании фабричной школы, отец объявил:
— Пойдешь, Колька, завтра со мной. Я с мастером договорился, будешь в ватерном цехе робить. Ты уже встал на ноги, хватит ворон гонять.
В семье Смирновых «встал на ноги» означало окончание четвертого класса заводской школы.
На следующее утро Колька молча плелся за отцом и братьями. Завод, конечно, не пугал его — видел заводские корпуса из окон школы да и бывал там не раз, когда носил обед старшим братьям и отцу. Но одно — прийти просто так, и другое — работать там постоянно.
За проходной Михаил и Костя ушли в механические мастерские, где Коська теперь работал, а Константин повел Кольку в прядильный цех к знакомому мастеру. Они нашли его в маленькой стеклянной конторке, откуда виден был почти весь цех, хотя проку в том, наверное, не было от пара, что шел от распарочных котлов. Мастер был дородный, рыжий-рыжий, как их петух. Он сидел за столом и пил чай.
Колька поразился, как мгновенно изменился внешне отец, казалось, даже ростом стал меньше. Стоит, картуз теребит в руках, а в глазах — мольба:
— Вот, Кузьма Проклыч, мальчонку своего привел. Я говорил вам вчера. Он уже не маленький, тринадцатый годок идет, крепкий паренек…
Мастер ничего не ответил Смирнову, словно и не с ним вчера в чайной водку пил, не взглянул и на Кольку, только буркнул в рыжие пушистые усы:
— Иди за мной, на ватерах будешь работать катушечником.
Колька боязливо посмотрел на отца, тот постарался ободряюще улыбнуться и подтолкнул сына вслед за мастером.
Ватер — большая прядильная машина. Прядение может быть «сухим» и «мокрым». На Зотовской фабрике — «мокрое» ватерное отделение, куда пряжа доставлялась от распарочных котлов. Затем эта пряжа наматывалась на большие катушки.
От котлов шел густой пар, и Колька, стоя рядом с мастером, еле видел его лицо, а в глубине этого тумана кто-то смутно маячил. Кузьма Проклыч достал откуда-то длинный брезентовый фартук, сунул Кольке в руки и сказал:
— Смотри, что другие ребята делают, и ты то делай, — и ушел.
Колька стоял, не понимая, куда ему идти. Всюду пар, пар, пар… И на Кольку прямо из пара накатил страх, он готов был уже умчаться вслед за мастером, но из белесых клубов вынырнул мальчишка, чуть пониже ростом Кольки в длинном фартуке до самого пола.
— Эй, — крикнул он хрипловато и шмыгнул носом. — Ты кто? Новенький? Тебя Проклятыч привел?
— Новенький, — лазгнул зубами Колька.
— А чего не работаешь?
— Н-не-е знаю, что делать…
— Ясно, я тоже не знал, что делать сперва. Проклятыч рази что скажет. Вот дерется он здорово, гляди, во, — мальчишка вздернул верхнюю губу и показал выбитый зуб, — это мне Проклятыч шандарахнул. А тебя как звать?
— К-к-ко-о-лька…
— Вот здорово! И я — Колька! Слышь, а ежели нас будут кликать, ведь мы не поймем, кого надо. Позовут меня, а прибежишь ты, надобно будет тебя, а прибегу я… Это, знашь, не нравится мне, за ошибку-то лишние колотки получать будем, — мальчишка деловито нахмурился.
— Не-е з-з-на-а-ю… — крупная дрожь била Кольку с головы до пяток.
— Придумал! — он дернул себя за белесый вихор. — Я — Колька-светлый, а ты — Колька-черный. Идет? Слышь, а хошь по-улошному будем звать? Как тебя дразнют?
— Колька-глаз.
— А че? Тоже хорошо, — одобрил прозвище новый знакомый. — Слышь, а давай вместе работать будем, так веселее. А?
— Ага…
Новый товарищ вдруг забеспокоился, зашептал скороговоркой, потянул Кольку, ухватив его за рукав, в глубь парного облака:
— Айда остюда! Погоняло идет! Увидит, что не работаем — даст прикурить?
— Какой погоняло? — удивился Колька, покорно следуя за товарищем. — А курить разве здесь можно?
— Да не курю я, — отмахнулся досадливо новый дружок, Колька-светлый. — А вот кто такой погоняло, ты и сам скоро узнашь, сегодня брат Проклятыча в нашей смене, он живо все объяснит.
Светлый потащил Кольку через пар, и они вынырнули у самой машины. Рабочий накидал им в подставленные фартуки мокрой пряжи столько, что голова у Кольки оттянулась от врезавшейся в шею лямки фартука, вниз. А товарищ его шустро побежал на другой конец цеха, поманив Кольку за собой.
К полудню Колька еле передвигал ноги, а новый друг весело посвистывал. Он хоть и был меньше ростом Кольки, но мускулистей, ухватистей и шире в плечах. А погоняло, дюжий парень, ходил по пятам, покрикивал:
— Давай-давай, пошевеливайся, дармоеды чертовы!
Вдруг погоняло исчез, и Светлый зашептал Кольке в ухо:
— Слышь, давай присядем, я место знаю.
Он потащил Кольку под чердачную лестницу, где стояли какие-то мешки. Ребята спрятались за мешками. Светлый вытащил из кармана штанов газетный сверток, где была краюха хлеба с круто посоленными кружками лука и чеснока. Он разломил ломоть пополам и подал один кусок новому дружку. Колька принял угощение и благодарно улыбнулся. Отец велел ему придти на обед в чесалку, да вот ноги Кольку не несли уже. Съев свою долю, Колька задремал и сквозь навалившийся сон слушал шепоток:
— На чердаке, говорят, черти водятся, а наш погоняло, брат Проклятыча, говорят, с ними заодно. Он часто на чердак ходит, а потом выходит оттуда пьяный и злой, как черт, ведьмы, говорят, его так гоняют, что он пьяным становится. У него, говорят, и плетка из чертова хвоста.
— Да ну… врешь, небось, не из чертова. А почему мастера Проклятычем зовут? — язык у Кольки заплетался.
— Ей-бо, не вру! — забожился Колька-светлый. — А Проклятычем его прозвали за то, что вредный он ужасно, каждого рабочего штрафами так обдирает, что от получки ничего не остается, ну, рази что в кабак его сводить, так полегче будет. А дерется он не хуже своего брательника, — это было последнее, что Колька услышал, проваливаясь в сон, как в пропасть.
И приснилось Кольке, что спустился с чердака черт и давай хлестать его с товарищем своим хвостищем. Колька закричал во сне, открыл глаза и увидел перед собой погонялу, здоровенного детину с рыжей курчавой бородой и закрученными вверх усами. Он был пьян и поднимал руку для нового удара. Светлый вжался спиной в мешки, у него из носа текла кровь.
— Ах вы… — детина длинно выругался и хлестнул Кольку по плечу. Парнишка закричал, хотел вынырнуть из лестничного закутка под рукой погонялы, но тот был опытен, отшвырнул Кольку обратно на мешки и начал хлестать с плеча обоих мальчишек по лицу, рукам…
Но им все-таки удалось убежать. Колька-светлый с ужасом в глазах вскочил, увернувшись от очередного удара, бросился вперед и головой угодил мучителю в живот. Он охнул, согнулся пополам, опустил руку, а ребята разом выскочили из закутка, захлебываясь слезами, побежали к ватерам.
Колька, став рабочим, почувствовал, что в семье к нему стали относиться по-особому, с уважением. А когда он принес домой первый заработанный рубль — как раз половину после вычета погонялой штрафа, мать даже испекла по этому случаю любимый Колькин яблочный пирог, и за обедом ему впервые первому из всей семьи положили громадный кусок пирога, лишь потом — отцу, и тот не возразил. И Колька понял: он стал тоже добытчиком, как старшие, он тоже — рабочий человек, и что к человеку, имевшему деньги, относятся иначе, чем к тому, у кого их нет.