Она была оглушена и ошарашена, все ощупывала себя, пытаясь найти треснувшее ребро или торчащую кость. Ничего такого не было. По тому месту, что недавно так лихо подкинуло ее, преспокойно топали прохожие. Да, дорожка была ледяная, но густо присыпанная песком. Нина еще раз отряхнула колени и бока и отправилась восвояси. Бессмысленно было заходить в церковь. Жизнь и без сувениров обеспечила ей яркое воспоминание.
* * *Была пятница, и берлинский ресторан гудел, заполненный под завязку. Почти никто не покидал свои столики. Только новые посетители подходили, пополняя поджидавшие их компании. За свободные стулья и официантов шла охота. Егор допивал второе пиво и чувствовал, как тяжелеют ноги и голова. Нет, все-таки надо было брать обратный билет на ночной рейс. Вечер выходил пустым и ничем не занятым, и от этого лишние мысли лезли в голову.
Он сидел у окна и периодически засматривался на прохожих. Прошел низкорослый коренастый немец с пятью бассетами на разветвленном поводке. Скорее всего, заводчик. Бассеты подскакивали вразнобой и подбрасывали в воздух мясистые уши. Навстречу им направлялись трое мужчин разного роста в одинаковых огромных лисьих шапках. Мех нимбом лежал вокруг голов, а на спины спускались пышные рыжие хвосты с подпалом. Шапки вызывали бóльший ажиотаж, чем бассеты. Местным жителям было не свойственно таращиться друг на друга, здесь допускали любой каприз и ни к чему не относились строго, но на трех викингов оборачивались многие.
Вскоре к входу в ресторан подъехал автомобиль. Из задней двери вышла молодая девушка. Спустя несколько секунд она вышла еще раз. Егор непроизвольно зажмурился. На тротуаре стояли одинаково подстриженные и одетые близняшки. Джинсы, парки одного и того же цвета и кроя. Только «тимберленды» у них были разные, у одной рыжие, у другой голубые. Словно им самим был необходим какой-то знак, чтобы различать, кто есть кто. Та, что справа, открыла переднюю дверь, та, что слева, подала руку, помогая кому-то. Из машины медленно, но верно, мертвой хваткой цепляясь за все поверхности, выбралось вдова Мафусаила, пережившая его на пару тысяч лет. Очевидно, Альцгеймер с Паркинсоном отпугнули от старушки саму смерть. И теперь победительница с розовыми волосами и в компании прапраправнучек направлялась в ресторан, откушать крабов.
Минут пятнадцать все были заняты. Шофер вынул из багажника и разложил ее кресло. Старушенцию погрузили в него и торжественно покатили к входу, где уже выстроился почетный караул официантов. Кресло чуть ли не на плечах внесли в помещение и доставили к лучшему столику. Близняшки молча плыли рядом с носилками и сели по обе стороны от фараона. Официанты еще долго суетились, принося подушки, покрывала, графины, стаканы, салфетки. Старуха их едва замечала, она железной рукой взялась за свою кружку пива. Егор не мог поручиться, что она не подмигнула ему, перед тем как отпить. На всякий случай он поприветствовал ее сам, выпил, отвернулся к окну и вздрогнул.
Прямо напротив него стояла Нина. Она ждала зеленого сигнала, чтобы перейти улицу. Ее черное приталенное пальто. Пушистая шапка. Сумка через плечо. Незнакомые вязаные варежки — наверняка потеряла старые, дуреха. Светофор вот-вот должен был переключиться, она топталась на краю, собиралась сойти с тротуара. Егор встал и в растерянности осмотрелся. Слишком далеко до входа…
— Нина, Нина, — позвал он.
Она слегка повернула голову, словно прислушиваясь, но включили зеленый, и он понял, что она не увидит его и так и уйдет. Егор заколотил ладонью по стеклу. Спиной он почувствовал, как затихла публика в ресторане. Многие с удивлением, молча смотрели на Егора. Он следил, как Нина медленно направляется прочь, уходит не оглядываясь. Что-то похожее на слезный мешок лопнуло у него в горле.
— Нина! — крикнул он в голос, понимая, что она ничего не услышит из-за стекла.
Но она все-таки обернулась. Дошла до разделительной полосы на середине дороги и посмотрела назад, прямо на него. Хихиканье и клекот раздались у Егора за спиной. В уши ударил гул переполненного ресторана.
Это была не Нина. Незнакомая девушка невидящим взглядом смотрела в сторону освещенных витрин. Егор опустился на стул. Казалось, он проглотил острый предмет и тот царапает ему горло. Старуха смеялась. По всему ресторану разносилось злорадное карканье. Близняшки подхихикивали, официант прыскал в кулак. Егор оставил деньги на столе и вышел в город. Нины здесь не было. Он набрал ее номер и долго ждал ответа. Безрезультатно. Никто не подошел к телефону. Ее словно нигде не было. Егор направился в сторону гостиницы. Шекспир сказал, что ад пуст. Он был прав. Похоже, все демоны и правда шныряли здесь.
* * *Опьянела Нина мгновенно. Три рюмки красного пойла, и голова пошла кругом. Уютным было само название — «клюквенная наливка». Что-то из дачно-домашне-детского, из бабушкиных запасов, закрученных банок, теплых углов. И пузатые рюмки были такие красивые, и алая жидкость веселила глаз, но на вкус это оказался чистый спирт с сахаром. Нина уже после первой поняла, что надо остановиться, но словно для закрепления материала одну за другой опрокинула еще две стопки.
И как-то вдруг голоса и звон посуды слились в равномерное гудение, люди зажужжали, обращаясь друг к другу, и Нина ничуть не удивилась, когда из-за угла вдруг появилась огромная пчела. Потряхивая бесполезными в сущности крыльями, насекомое деловито проследовало между столами и скрылось из виду. Нина посмотрела на наливку, понюхала пустую рюмку, покачала головой. Выпила воды. Посидела. Подождала. Лучше не стало. Теперь уже два насекомых, преследуя друг друга, пересекали помещение, третье промелькнуло в стороне. «На каких ягодах была та наливка?» — запоздало подумала Нина. Однако больше исполинских пчел ее смущало то, что никто из посетителей при виде них не выражал ни страха, ни удивления. Более того, некоторые вступали в разговоры с насекомыми. Они общались и, похоже, хорошо понимали друг друга, а один посетитель даже игриво ущипнул пчелу за пузико, вызвав приступ гомерического смеха за столом и явно польстив пчеле. Раскланявшись, она отжужжала куда-то в сторону.
Нина как-то набекрень улыбнулась приятелю. Он рассказывал ей историю, но то ли сам был сильно пьян, то ли у Нины от наливки сбились все скорости и ей казалось, что прошло много лет с того момента, как он начал. Она старалась быть вежливой, кивала, улыбалась, поскольку вроде бы история выходила смешной, но чувствовала, что мир сворачивается вокруг нее в воронку, и подозревала, что сопротивляться бесполезно. Вероятно, сошлось все — усталость от дороги, от прогулки, от медовухи, от наливки, от обиды на Егора, на себя, на нелепое падение перед церковью.
Да что тут было подсчитывать, она опять сбежала. Зачем? В поисках чего? Ничего ведь не изменилось. Она не изменилась. Ни одна из ее печалей не была закреплена снаружи. Все сидели на своих местах внутри. Она уехала, самолет слегка накренился на одно крыло, и печали сместились от центра немного в сторону. Надо было грохнуть весь лайнер, чтобы избавиться от груза. Но это было бы слишком. Егор, Егор, черт тебя подери, как отвязаться от тебя, когда ты сидишь не где-то там в креслах, а в самой голове?!
Нина перестала делать вид, что слушает соседа и потянулась к сумке. Ей надо было найти телефон, позвонить Егору, поговорить, неважно как, о чем, зачем, но выкрутить этот слезный болт из горла или забить его уже внутрь до самых легких.
— Вам повторить? — неожиданно ясно и звонко раздалось у нее над ухом.
— Матерь Божья… — Нина откинулась на спинку стула.
Исполинская пчела-пришелец настигла ее и, шевеля антеннами на голове, нависала сверху.
— Повторить? — девичьим голосом переспрашивала она, крутя пустую рюмку у Нины перед глазами.
Это было уже слишком. Весь ресторан смотрел на нее и ждал, что она ответит насекомому. Нина подхватила сумку и, не разбирая дороги, понеслась к выходу. Номерок, пальто, шапка, гардероб, дверь — она наконец вырвалась, отбежала, перевела дух и остановилась. Рассмотрела вывеску заведения. Ну, понятно, понятно, что в ресторане «Улей» логично переодеть официанток в костюмы пчел. Она сама раскачивала эту лодку, сама придумывала страхи и раздавала им имена.
В сумке завалялась пачка сигарет. Нина курила мало и редко, но тут достала одну. Прикурила и принюхалась, показалась, у сигареты странный запах и вкус. Внезапно развеселясь, Нина почти вприпрыжку направилась по утоптанной тропинке в сторону жилых корпусов. Земля вдруг сжалась в кулачок — маленький мультипликационный шарик, на одной стороне которого прицепился ресторан, на другой — спальный терем, Нина пританцовывала посередине, а в темно-синем небе над головой светила слегка подкушенная сбоку луна. Безвестная труба выпустила пышный хвост дыма в темное небо. И такая лихая хмельная радость охватила ее, что Нина словно по воздуху полетела над землей.
«Да гори оно все синем пламенем!» — пронеслось в голове. «Я же все равно изведу тебя, и не со зла, как тебе хотелось бы, а от радости, от неизвестной тебе радости, которая сильнее всех твоих чар!» — Нина взвизгнула и подпрыгнула на месте. Она любила эти короткие моменты шального счастья. Любила эту задорную кривую луну, это ночное затишье, этот снег с блеском фальшивой драгоценной крошки. С победным криком она разбежалась и кувырком влетела в сугроб.
Телефон выпал из сумки и метнулся куда-то в сторону. Он еще долго призывно звонил, но некому было ответить. В ночи, в сугробе, на краю земли Нина лежала, раскинув руки, и слушала, как шевелится трава под снегом. Ей казалось, кровь вытекает из проломленной головы и спешит смешаться с землей, травой, луной, жизнью и смертью.
Прошла вечность. Телефон, наконец, смолк, Нина попробовала подняться, но с первого раза не получилось. Откуда ей было знать, что нежного снега в сугробе было сантиметра полтора, а под ним — броня окрепшего в череде оттепелей и заморозков льда. Когда Нина, наконец, собралась с силами, подтянула руки, ноги, встала и осмотрелась, она обнаружила глубокий круглый пролом в сугробе. Потребовалось некоторое время, чтобы понять, что это не ядро прилетело невесть откуда, это ее собственная голова отпечаталась в снегу. Хорошо, хоть кровавого следа не осталось.
Судьба или что там, била ее, как рыбу об лед. То у церкви, то теперь здесь. Нина со стоном подобрала телефон и побрела прочь. Возможно, у нее было небольшое сотрясение, ее слегка мутило, и во рту оставался неприятный привкус. Хотя два последних симптома можно было списать и на три рюмки наливки. Вот такая арифметика. Такой день.
В номере она рассеянно почистила зубы и не выключила электрическую зубную щетку. Та так и осталась стоять на раковине, издавая ровное тихое жужжание. Всю ночь Нине снились пчелы. И только под утро, когда батареи сели и щетка умерла, приснился Егор.
* * *Прошла неделя.
Увязая колесами в московской зимней трясине, машина Егора пробиралась в сторону Таганки. У Нины там была берлога, филиал цирка шапито, дом курьезов и вечного беспорядка, с которым она всегда тщетно пыталась справиться. Но сегодня Егор с опасением углублялся в знакомый район.
Он сам позвонил и сказал, что приедет. Нашел последнюю чистую рубашку и переоделся. Уже на выходе из дома сунул в карман конверт с деньгами для нее. Попросила. Понятное дело. Что она могла себе позволить на свою зарплатку? Ну да ладно. Что сейчас об этом! Егором двигало любопытство. Он хотел приехать, посмотреть, как устроилась. Чем занята? Как выглядит? Сама-то понимает, что натворила? Испугалась? Хочет домой? Или в углу уже висит чья-то шляпа и все потешаются над ним?
По вечерам в ее переулке обычно было свободно, но он припарковал машину в отдалении, желая пройтись и собраться. Раздражение поднималось выше критического уровня. Или он сам разгонял его, Егор не знал. Он не хотел приходить к ней, словно пережрав острого перца, красным и потным от злости, но и справиться с собой у него пока не получалось.
— Да стой ты! Куда пошел, рядом, я сказала! — Толстая тетка рывками поводка подтягивала к себе вислоухую дворняжку.
Молодой пес явно хотел носиться по сугробам, вынюхивать углы, драть котов и играть с другими собаками, но не для того его завели, чтобы он радовался. Здесь все было для хозяев, куда они, туда и ты. Лапу задрать нельзя без окрика, то слишком долго, то слишком часто, туда нельзя, сюда не думай. Ходи рядом у колена и не отсвечивай. Егор перехватил полный отчаяния взгляд бедолаги. Как он его понимал!
Нина все сама решила в их жизни. Построила веселенький мирок, дороги разноцветные, дома смешные, разметка только для пешеходов, здесь крендели продают, там ленты в косы заплетают, все мягкое, светлое, легкое. А потом нашла его — холодный бульдозер и решила соединить этот стеклярусный мирок и тяжелую технику. Они не выдерживали друг друга, но не им тут было решать. Решала Нина. И, поскольку ей нужно было и то и другое, бульдозеру пришлось умереть. Заглушить моторы. Застыть, завязнуть в этом прекрасном месте. Теперь он стоял как памятник самому себе, его жрали ржа и плесень, но с него сдували пыль и украшали горизонтальные поверхности — там книгой, здесь цветком.
А ему свобода была нужна и право на грязь. Пришел, когда захотел, ушел, когда надоело. Пожрал, поспал, телевизор посмотрел, переспал, с кем пришлось. Да! Вот так. Изменил, встал, отряхнулся, спасибо, до свидания. Еще одна роза на фюзеляже, да, пóшло, но полезно для здоровья и настроения. И без драм, пожалуйста, без вот этого: «жизнь закончилась» и «сердце разбито». И, быть может, Егор преувеличивал, не надо ему было этой мороки с изменами и хамством, но не хватало воздуха даже в мелочах, потому и хотелось отобрать на всякий случай сразу много, хапнуть и унести большим куском.
Но тот, кто не знал свобод, не мог их дать другому. «Нельзя. Не ходи. Не трогай. Иди сюда. Иди туда. Зачем ты это делаешь? Не топай. Не бегай. Не сопи. Дай руку. Пошли быстрее. Пошли медленнее» — эти вечные мамки умели вдеть в зубы трензель и натянуть поводья. Кого они растили? Карманных человечков? Милых мальчиков? Дрессировщицы и надсмотрщицы. Сначала матери, потом жены. У вторых было еще меньше прав, но вскоре они рожали сами, закрепляли преимущество и на все накладывали запрет. И петли затягивались, и дышать становилось невозможно. Да какой там секс на стороне… Он домой прийти позже обещанного боялся.
А ведь он любил ее. Ему было не все равно. Он старался. Изо всех сил. Из тех, что были, потом из последних, а под конец и вовсе на зубах. Ну какая женщина этого не почувствовала бы? Эта — ни в одном глазу. Да первая встречная показалась бы подарком. Она и показалась. И кто бы его в этом упрекнул? Никто. Кроме Нины.
С грохотом захлопнулась дверь подъезда. Егор так накрутил себя, что, когда подошел к ее квартире, ненависть клокотала под горлом. Ему казалось, он набросится на Нину, но когда щелкнули замки и эта цыпа с воспаленными глазами и робкой улыбкой уставилась на него, он ослаб. Едва удержался, чтобы не поцеловать. Удержался. Поздоровался. Вошел. Уже с порога его удивила и расстроила пораженческая обстановка. Или обрадовала?
Нина выглядела бледной, худой и потерянной. Попытки приукрасить положение громким голосом и независимым видом все только портили. Чемодан, с которым они объездили полмира, стоял в углу, какие-то тряпки свисали из его захлопнутой пасти. Неуютный бардак по всем углам. Что-то навалено, накидано, здесь мусор, там грязь. Вилки какие-то на подоконнике. Да и выглядела квартира, как съемная. Только запах приготовленной еды казался знакомым.
На видном месте висела фотография с чайками. Две здоровенные птицы с растопыренными крыльями и жадными красными клювами и маленькая жареная рыбка в углу кадра. Егор задержал дыхание. Да, было такое. Берген? Нет, Хельсинки. Рыбная площадь. Паром. Суоменлинна, старая крепость. Самый край острова, берег, за которым ничего нет, кроме воды и ветра. Край земли. Редкие туристы, путаясь в высокой траве, машут руками проплывающим стороной паромам.
В хорошую погоду они просиживали там часами. Принюхивались, как животные, и постепенно начинали различать десятки оттенков запахов травы, земли и моря. Но в тот раз и чайки различили кое-что и слетелись на запах еды. Несколько птиц покружили на расстоянии, две осмелились и пригласились на обед. Спикировали поодаль. Стоило Нине развернуть кулек с рыбками, как они возбужденно заорали и забегали, растопырив крылья. Возможно, им казалось, что эти двое должны кормить их, как своих птенцов. Чайки откидывали назад головы и трясли крыльями, клокотали и кричали истошно и пронзительно, в общем, вели себя возмутительно. Они так и не дали им нормально поесть. Пришлось отступать с позором. В какой-то момент Нина сделала этот кадр: жадные чайки бегут за ними, с подозрением, вожделением и отчаянием смотрят на маленькую рыбку у него в руке…
На мгновение Егору захотелось закрыть, задвинуть все происходящее поглубже, как ящик, заполненный чем-то лишним, страшным и ненужным, обнять Нину, поцеловать в макушку, затолкать в чемодан эти тряпки, а ее саму в машину и поехать отсюда к черту, вместе, домой. Что они здесь делали? Что она делала в этой старой квартире, в которой ни жить, ни спать уже было невозможно? Но тут словно током ударило воспоминание о том, что будет ждать его дома, когда слезы умиления высохнут и все вернется на круги своя. Нет уж. Дудки.
Егор прошел внутрь и сел за стол. Будем разговаривать.
* * *Есть картина Брейгеля, где группу слепых слепой же поводырь ведет в бездну. Есть триптих — обезьянки, одна зажимает лапами глаза, другая уши, третья рот. Есть черный квадрат Малевича. Нина не знала, что подошло бы лучше для описания их встречи в тот день.