— А как можно? Как? Вы вокруг себя-то посмотрите! Мы же на каждом шагу или виноваты, или должны, или все неправильно сделали. Мужчина прав всегда. Женился — прав. Развелся — прав. Любовницу завел молодую — молодец. Бросил — тоже хорошо. А мы? Замуж вышла — захомутала. Развелась — сама дура, не удержала. Что за жена была такая, если тебя бросили? Завела любовника — шалава. Верна мужу — идиотка. Родила — привязала к себе. Не родила — тебе вообще на земле не место. Сделала карьеру — алчная честолюбивая тварь. Сидишь дома — курица. Вся жизнь — охота за мужиком и ненависть ко всем бабам на всякий случай.
Она обхватила голову руками.
— И ведь сначала-то все хорошо и прекрасно. Глаза в глаза, душа в душу, не расцепить, не разорвать. На полдня расстаться тяжело. Думаешь о нем, чувствуешь его, во сне видишь, над землей летаешь. Куда?! Куда все это исчезает?! Проходит всего ничего, и ты уже обуза. «Ты меня не понимаешь. Не чувствуешь. На хрен мне нужен твой дом и быт. Да подавись своими пирогами и засунь в жопу свои домашние тапочки! Подумаешь, десять лет вместе прожили! Жизнь длинная. А что я видел эти годы с тобой? Ничего. Тюремный срок я с тобой мотал, понимаешь. И все что у меня было — унижения, страх и пытки верностью. А у меня гормоны, естественные потребности. Так что, все, детка, я свое отсидел, пора на свободу с чистой совестью, а куда ты — дело твое».
У Нины текли по щекам слезы, но она их не замечала.
— И ведь понятно, что дальше будет. Сама все сделаешь. Запрешься дома. Зальешься слезами. Жалеть себя начнешь. Пить. Вилки чистить. Сначала его во всем обвинять. Потом себя. И опять его, по кругу. И потекут дни в добровольном заточении, потому что просто не сможешь, как он, встать, стряхнуть с себя свои обидки и рвануть прочь, на новую поляну. Так что терпи. Терпи, детка, твое время вышло. Все закончилось. Ты сама закончилась. Тебя просто нет. Теперь ты помеха на пути к новому счастью. А помехи надо убирать. Или перешагивать через них.
— Да кому я это все рассказываю!..
Нина даже не заметила, как подруги исчезли из квартиры. Когда она очнулась, уже было темно, и если бы не остывшая еда на столе, она бы решила, что произошедшее ей приснилось. Вообще все, начиная с ее отъезда из дома. Или нет, еще раньше, с момента их первой встречи с Егором. Прошло почти десять лет, принцесса выспалась как следует в своей хрустальной квартире и проснулась одинокой мегерой.
Она со стоном повалилась на диван. Голова болела так, словно черти играли ею в футбол.
* * *Егор сидел, забившись в угол какой-то темной комнаты. Он ушел, спрятался от погони, однако снаружи в закрытую дверь настойчиво колотили десятки рук. Руки были слабые, но их было много, и они были настойчивы. В какой-то момент ему стало страшно, показалось, что они сорвут дверь с петель, но еще страшнее стало, когда по ту сторону воцарилась подозрительная тишина. Он замер. И услышал, как в замочной скважине со скрипом проворачивается проклятый ключ. Дверь распахнулась, и стая голодных чаек ударила ему в грудь.
Егор проснулся от собственного крика и сел на кровати, отирая холодный пот со лба. Он встал, поплелся на кухню, достал из холодильника банку пива, открыл и жадно приник к ней. Сел за стол, закурил, стряхивая пепел на пол. Тайная комната Синей бороды. Мысль о том, что у него есть прошлое, наполненное замученными женщинами, почему-то не давала покоя Нине. Ей страсть как хотелось туда проникнуть, посветить фонариком и рассмотреть все как следует. В каком-то смысле она была права. У него было прошлое. И в этом прошлом были женщины. Спорным оставался вопрос, кто кого уморил, но как раз на этот счет у нее не было сомнений.
Не вставая, он еще раз открыл холодильник и достал полулитровую банку с прокисшими соленьями. Покрутил, посмотрел, подумал. Здесь, между солеными огурцами, чесноком и дубовым листом он и похоронил свое обручальное кольцо. Егор потряс банкой, и оно показалось. Светлый металл прибило к краю стекла.
Надо же. Этот предмет словно заколдовывал их. До кольца — бордельный разврат и безраздельная покорность, после — «ой, так больно!», «нет, я так не хочу!». До кольца — «мой герой», после — «грубое животное». На финишной линии загса ломались все правила, и жёны принимались бить кнутом по яйцам. Чего они хотели? Они же вели себя так, словно сами мечтали расхерачить эту семейную лодку о первую попавшуюся скалу. Со всех сторон их учили и советовали, что делать, как соблазнить, как удержать, кубометры деревьев извели на полезную литературу, но теперь все книжки летели в костер тщеславия, а эти несчастные курицы с оторванными головами бегали во все стороны и уже сами не знали, чего хотели. Нервы, алкоголь, гормоны, истерики, скандалы и ужас от подступающей не смерти — старости, с ними невозможно было совладать, от них не получалось избавиться.
Он убрал банку обратно в холодильник. Не стоило заблуждаться, у женщин, складированных в темной комнате Егора, в свою очередь были свои чуланы, заполненные их жертвами. И, может быть, в каком-нибудь углу лежал и он, раздавленный и опустошенный, с обручальным кольцом в носу. Каждая новая влюбленность становилась очередной попыткой убежать от прошлого и запереть своих демонов на ключ. Но шло время, и следующая замученная душа занимала свое место за дверью, и на ключе опять и опять проступала кровь. Нина недооценивала своих разрушительных возможностей. А он больше не хотел висеть в пыли ее чулана. Теперь он готовил для неепочетное место в своем пантеоне замученных ведьм.
Перед тем как вернуться в кровать, он свернул в клозет. Пощелкал выключателем. Безрезультатно. Похоже, там перегорел свет. Темная комната и есть.
* * *В конце концов Нина и правда заболела. Промерзла где-то, продуло, просквозило, ноги промочила, неизвестно, но к вечеру следующего дня она почувствовала такой жар, словно внутри включили лампу накаливания и оставили догорать. Медленно и верно температура поползла вверх. Она подумала, достала бутылку, и решила свалиться в ад с музыкой. Музыка тоже нашлась. Под торжественное гудение органа, упиваясь густым красным, Нина полетела. В какой-то момент градус температуры вошел в такой резонанс с градусом вина, что время поменяло свой ход, и Нина внезапно обнаружила, что ее движения замедлились в противовес ускорившемуся до истеричной поспешности миру.
Какие-то звуки переместились в квартиру с улицы и наоборот. Она отчетливо слышала хлопки птичьих крыльев и звон трамвайных проводов. Зато холодильник теперь гудел посреди дороги, а будильник громко тикал над входом в соседний подъезд.
Было так жарко, что хотелось принять холодный душ, но Нина воздержалась. Не потому, что проявила предусмотрительность и благоразумие, просто боялась спугнуть подступавший морок. Он очаровывал ее. Нина лежала на диване, как на печи, и наблюдала ожившие картины, проплывавшие мимо. Они брались из ниоткуда и исчезали в никуда, едва покидая поле зрения. Она моргнула, и острый нос лакированной гондолы пронесся мимо, вспарывая паркет, словно ночную гладь канала. Гондольер уверенной рукой направлял лодку в темноте ее квартиры. Туман сгущался, но фигура Джакомо была различима на противоположном берегу. Заметив Нину, он приветственно приподнял шляпу. Затем что-то увидел позади нее, поморщился и отступил в темноту. За спиной раздался смешок. Она обернулась. Егор управлял гондолой.
Одного движения бровью оказалось достаточно, чтобы сбросить его за борт. Брызги взметнулись и застыли арктической пылью, Нина почувствовала теплые объятия полярного медведя. Она слышала запах рыбы, и понимала, что бессмысленно поднимать глаза и проверять. Очевидно, что и у медведя будут знакомые черты. Но вот и зверь исчез, ее подхватила темнота и начало засасывать в воронку. Нина ухватилась за край рамы и поняла, что проваливается в картину, в глотку несчастного, в крик Мунка. Поглощение казалось неизбежным, но она как-то вывернулась. Ее скрутило в водяной петле, обожгло пятном заката, и, пролетев над двумя неизвестными на мосту, она зачем-то обернулась. Один из мужчин тоже обернулся ей в след. Это был Егор.
И словно треснул стеклянный пол под ногами, прорвалась поверхность очередного мира, и она полетела вниз, гадая, сколько таких слоев ей придется миновать. Девять? Больше? Меньше? Сколько на самом деле продолжались семь дней творения? Ее отвлекло разложение музыкальной фразы на неизвестные гармонии, которые возникали и осыпались бессмысленной пылью. Пыль летела в бесконечность, и невидимая рука, словно солью, присыпала ею мир. Соль, пыль, хумус, хаос, крик, крак, мунк, мрак, макабр — температура постепенно поднималась, и Нина раскачивалась на волнах бреда. Однокомнатная квартира казалась обреченным парусником, налетевшим на мель. Он еще держался на плаву, но вода уже заливала трюмы и душа чуяла акулу, нетерпеливо сновавшую неподалеку в ожидании конца. В жабрах акулы сверкали обручальные кольца всех утопленников мира.
Нине чудились красные птицы, замиравшие в полете. Мимо них со свистом проносились жидкие облака, у птиц отваливались глиняные крылья, волосы падали с ее головы и змеями расползались в разные стороны. Потом вдруг из тумана райского сада выкатилось сгнившее яблоко, из него вылез червяк и в бешенстве запищал на нее. Нина отшатнулась. Она была исполинского роста, огромная, голова в облаках, океан по щиколотки. Но эта микротварь кричала на нее, унижала и высмеивала. Со скрипом отомкнулась дверь старого шкафа, зеркало приблизилось к ее лицу, но в нем отразилась не она, а тридцать стариков. Воспоминания проступили сквозь бред.
Навигатор сломался, и они с Егором часа два блуждали по окрестностям, разыскивая этот крошечный город на границе с Австрией. Нашли. Потом еще час убили на то, чтобы разобраться, с какой стороны площади можно парковать машину на ночь. Уже стемнело, когда они добрались до бара в местной пивоварне. Оба так устали, что опьянели почти сразу. Две запотевшие кружки пива, и спустя полчаса они спали в своем номере мертвым сном.
Ночь прошла, как пять минут. Утром они вышли в большой зал на завтрак. Был ранний час, и все помещение заливало яркое солнце. Нина зажмурилась. Но не от света. Когда она открыла глаза, ничего не изменилось. В зале за столами для завтраков сидела группа седых, как лунь, стариков обоего пола. Если посчитать их возраст на круг, вышло бы не одно тысячелетие. Все молча уставились на вошедших, Егор и Нина со своими тарелками вдруг почувствовали себя прозрачными и легкими. Им приходилось делать усилие, чтобы не оторваться ногами от пола и не устремиться вверх к большим стеклянным люстрам. Не было ни осуждения, ни одобрения в обращенных на них взглядах. На них смотрели не отсюда. Пусть еще не из рая, но из его преддверия. Словно на вход была очередь, и они оказались последними в ней.
— А ну-ка, пошли, — тихо шепнул Егор Нине и они, неловко улыбаясь, отступили.
Потом, хлебая плохой кофе на какой-то заправке, Нина не могла отделаться от воспоминаний о прозрачных глазах в зале для завтраков. Архангел Гавриил был гидом той группы туристов, и отправлялись они не на экскурсию по чешским пивоварням, а прямиком на такие же легкие и безвоздушные, как их волосы, облака.
Сейчас, в бреду и мороке, Нина поздоровалась с каждым из них. Последний склонился над ней, она ощутила слабый запах вина и ванили, и поцеловал ее в лоб. И она полетела между облаков, оставляя в белом тумане сквозные проходы-тоннели…
Когда температура перевалила за тридцать девять, видения закончились.
* * *Они сидели с Альбертом в кулисах. Отсюда между декорациями просматривалась часть зрительного зала. Зал был переполнен. Они не видели происходящего на сцене. Только слышали то голоса, то топот, то музыку и взрывы хохота публики. Давали комедию.
— Твоя-то хоть не беременна? — Альберт сидел, подперев голову руками. Вид у него был потерянный.
Егор отрицательно помотал головой.
— Я не понимаю, как это случилось…
— Ну, как? — Егор усмехнулся, но другу сейчас явно было не до шуток.
— И не понимаю, чего хочу, — Альберт говорил тихо, но быстро, словно боялся, что Егор его перебьет. — Уйти или остаться. Одна или другая. Лево, право. Я просто не знаю, с ума схожу. А теперь получается, что у меня и выбора-то нет.
Егор потер ладони.
— Ну почему, нет? Дай денег, пусть идет, куда надо.
— Да не хочет она, говорю тебе!
— Хорошо, пусть рожает, там видно будет.
— Ничего там видно не будет. Я каждый день боюсь, что она в окно или дверь войдет. С этим своим… пузом.
— Ну, не знаю, разведись с Лилей.
— Ты чего? Разводиться с женой, потому что любовница не хочет делать аборт? Ты сам-то слышишь, что говоришь? Одна живет со мной, потому что хочет. Другая забеременела по той же причине. А я? Я-то где? Чего я хочу? Мало того, что я и сам не знаю, так меня еще и никто не спросил.
— Ой, ну какая безвыходная ситуация получается!
Они вздрогнули и переглянулись. Противный высокий голос со сцены, казалось, исполнял роль древнегреческого хора в их диалоге.
— А ты любишь ее? — подождав, пока затихнут хохот и аплодисменты из зала, спросил Егор.
Альберт уставился на него с неприкрытым удивлением.
— Кого? Лену? Лилю?
— Ну кого-нибудь из них ты любишь?
Альберт задумался. Замолчал и Егор.
— Ну что вы, мой прекрасный чудесный человек! Какие к вам могут быть претензии? Какие вопросы? Ни од-но-го! Вы правы, правы безусловно. Все, кто чего-то хочет от вас, жалкие жадные твари. Бдите окружение. Приближайте только тех, от кого радость и свежесть. Кто готов отдавать. Жертвовать. Делать вас счастливым. Остальные — паразиты. Гоните их прочь. Гоните! Жизнь так коротка. Побеждает тот, кто умеет красиво устроиться. Будьте бдительны. Не трогайте совесть — нездоровое место. Муравейник. Растравишь, покоя не будет. Я знаю, уж поверьте мне на слово!
Оркестр сорвался в бравурную музычку. Зашумели аплодисменты, упал занавес, начался антракт.
— Егор, веришь? Честно, уже и не знаю. Я просто хочу, чтобы все было тихо и мне никто вилку в глаз не воткнул.
Он помолчал и вдруг мечтательно произнес.
— Ну а что, с другой стороны, ребенок… А вдруг девочка?
Тут уже Егор уставился на него с изумлением. Он только собрался ответить, как вдруг к ним за кулисы вбежал механик сцены.
— Альберт, пошли. Не понимаю, там шестерни клинит, но декорация ни при чем. Рычаг не проворачивается, я задник не могу поднять.
Альберт кивнул ему и протянул Егору руку, прощаясь. Ничего их разговор не решил, ничем они не могли помочь друг другу. Оба дрейфовали в море неопределенности и океане сомнений.
— Пока. Созвонимся.
* * *Нина проболела неделю. Приезжала мама, подруга, вызывали неотложку, что-то кололи, еще раз была мама. Подруга оставалась на ночь. Градусники мелькали как ртутный дождь. Постепенно бредовое марево стало отступать, температура снизилась, вокруг глаз залегли темные круги. Подобно упрямому шурупу, Нина медленно вкручивалась обратно в жизнь. Прошло несколько дней, и она начала передвигаться по квартире, захотела поесть, почитать, выйти на улицу. К выходным почувствовала, что скоро выздоровеет.
* * *В воскресный день Егор бродил по квартире в отвратительном настроении. Что-то мучило его, но он не мог разобрать, что именно. Потом вдруг понял. Грязь. Наслаждаясь жизнью, он изрядно заплевал все вокруг себя. Прошло совсем немного времени, а квартира стала липкой, пыльной и неухоженной. После их последней встречи от Нины не было никаких сигналов. Что она замышляла, он не знал, впрочем, было тихо, и его это вполне устраивало. Но внезапно проснулась обида. Как будто он вдруг стал не нужен. Его судьба больше не интересовала, дом зарастал грязью, и в этом было что-то гадкое.
Егор знал, кто во всем виноват. На поиски новой лампочки взамен перегоревшей в туалете ушло полдня. Безрезультатно. Он так и не нашел, где тут у Нины склад. Психанул и купил в соседнем магазине новую. Но злость уже побежала по венам. Ей надо было быть в печалях, переживать и угрызаться сомнениями, искать встречи, навязываться, перед глазами крутиться, а она свалила, оставила мужчину одного. Она же знала, что в быту он беспомощен. Она сама годами отвоевывала у него этот мир, а теперь отступила, как предательская волна. И он остался, мальчик-короткие-штанишки, один в заколдованном враждебном лесу. Он же ничего не знал. Понятия не имел, как работает стиральная машина, в какой кастрюле варить сосиски, где хранится туалетная бумага. Мало ему было своих забот, так теперь еще и все это осваивать!
Была у Егора мысль, что он зарвался. Что невозможно и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. Он слишком многого хотел от Нины, но его внутренний гамбургский суд был закрыт на обед, и некому было предъявлять повестки совести. А злость, как нефть, имела свойство растекаться. Она и растекалась, а он не мешал.
Нет, ну как устроилась! Жила, как хотела, уехала, куда захотела, и даже на связь не выходит! И ведь могла, сука, позвонить, спросить, как он там, жив, здоров, имеет, что поесть, во что переодеться?! Нет, с глаз долой — из сердца вон! Гиена.
Он попытался было навести кое-какой порядок в доме, но у него ничего не вышло. С таким же успехом он мог пытаться вышивать или сортировать бисер. Все эти домашние предметы не прирастали к нему. Он мог убрать в своей машине, разобрать стол, отнести тарелку в раковину. Возможно, мог и еще что-то, но как только он брался за ее тряпки, у него сводило руки. Протест Y-хромосомы. Да пошла ты лесом, мелочная колдунья. Его дело было работать и зарабатывать, с бабой спать, а не гонять по дому пыль и натирать песком эти гребаные вилки.
А дом тонул в грязи. Несвежая одежда валялась по всем углам. Чистая посуда закончилась. Есть было нечего и не из чего. Кое-где уже слегка воняло. Окурки валялись повсюду. Сквозняк таскал по полу клочья пыли. Постель была не старой, а серой. Полотенца смердели. Хотелось поджечь квартиру и в этом очищающем огне истребить все признаки запустения. Но Егор не любил пожарища.