Скорее всего, это был какой-то повтор, в студии не было ненавистной ей и ее одиночеству новогодней дребедени: елочек, снежинок, шариков, зато были герои: девчонка, рыжеволосая шалава, ее мать, хамоватая истеричка, группа косноязычных и прыщавых молодых людей, а также их родственники всех мастей. Все были перевозбуждены и так и не смогли договориться, кто же является отцом ребенка рыжей девки. После новостей давали вторую серию, в которой анализ ДНК должен был расставить все точки над «i» и положить конец спорам и сомнениям. Сама героиня по этому поводу отмалчивалась, делая вид, что она святая и все путем. Похоже, она только накануне вышла из тяжелого запоя, в котором пребывала последние десять лет. Миловидное в сущности лицо уже тронула печать алкогольного распада, черты поплыли, взгляд был пустым и бессмысленным, настрой драчливым, во рту не хватало одного зуба.
Это была программа, на которой кричали все. В кульминационные моменты, которые ловко поддерживал бессовестный бесенок-ведущий, камера выхватывала потные мясистые лица с выпученными глазами. Здесь все знали, как надо, здесь у всех было свое мнение, и каждый был уверен, что уж он-то точно лучше всех. Тетки с мощными плечами брызгали слюной, пот летел со лбов, ангора кофт пропитывалась едким потом, и Зинаиде Матвеевне казалось, она слышит тяжелый запах, висящий в разогретой софитами студии.
Ей было страсть как интересно, от кого все-таки из этих тупых и косноязычных парней прижила свое дитя рыжая. Она и сама не понимала причин такого жгучего любопытства, но ничего поделать не могла. Да и делать ей особенно было нечего. Розовый берет, на который напáдал снег во время прогулки, она выложила на батарее. Полуболонка Бэлла устроилась у нее в ногах, как будто тоже ждала новостей с экрана. Пенсия капала, жизнь закруглялась. Зинаида Матвеевна с завистью смотрела в телевизор. Она бы дорого отдала, чтобы хоть раз попасть туда, в этот горячий потный мир, где ключом била жизнь, где вся муть поднималась со дна души. Она точно знала, что смогла бы навести там порядок. Одного ее слова было бы достаточно, чтобы все затихли. Поняли, устыдились и покорились ее проницательности, опыту и житейской смекалке. Но она сидела здесь и маялась от неопределенности и нетерпения. Была у нее ставочка на Коляна с железным зубом, по всему выходило, что мальчонка его. Ну что, потирала она руки, посмотрим-поглядим.
Однако ей помешали. Стоило устроиться в кресле и дождаться заветных титров, как начался какой-то шум за стеной. У них там часто бывало неспокойно. Обычно доносился раздраженный крик этой Нины и неразборчивый бубнеж ее мужа, неприятного типа со злыми глазами и явно дурными мыслями. Он всегда был вежлив и предупредителен с ней, открывал дверь подъезда, сумку однажды помог донести, но Зинаида Матвеевна ни минуты не верила в его добродетели и всегда подозревала, что Егор ненавидит ее и ее бесхвостую собачку. Нину она, впрочем, тоже не любила. Вздорная деваха. Но Зинаида Матвеевна уже и сама замечала, что с возрастом все сильнее съежилась ее способность к любви. Теперь ее хватало лишь на телешоу, консервированные сливы и Бэллу — и то не всегда. Она, конечно, улыбалась соседям, но при этом давно ничего не испытывала.
Некоторое время назад скандалы за стеной прекратились. Это радовало. Тишину она тоже любила. Возможно, начинала привыкать к грядущему безмолвию. Поэтому внезапный грохот вызвал у нее нешуточное раздражение. Из соседней квартиры доносились крики, удары, мебель елозила по полу, что-то падало, разбивалось и разваливалось. Она сделала звук громче. Теперь ей было отлично слышно гостей и героев шоу, но тест ДНК все не несли, а грохот у соседей действовал на нервы.
Возможно, она бы так и не поступила, но это было ее удовольствие, ее тихая радость, которую в тот день у нее отобрали. Сорок минут прошли в раздражении не меньшем, чем то, что испытывали собравшиеся в телестудии. Шум за стеной не прекращался и выводил из себя. Это было неуважение к ней, к ее присутствию, к ее потребностям. Ей было непонятно, что там у них происходит, и это отчаянно отвлекало от развязки сюжета «кто же отец ребенка». В какой-то момент она не выдержала, вскочила с кресла, переполошив Бэллу, и принялась отчаянно стучать в стену. Безрезультатно. Ее кулачок уже не имел силы.
Она включила телевизор на полную мощность и испытала мстительное удовольствие от того, что, как ей показалось, под ее напором звуки стихли. Но как только прошла реклама и продолжилось шоу, возобновилась и отчаянная возня за стеной. Теперь Зинаида Матвеевна мало отличалась от гостей студии, она была потная, красная, сердце колотилось отчаянно, кровь пульсировала в висках, ее переполняли бешенство и злоба. С экранов телевизоров в студии, не понимая, что происходит, на все происходящее таращился младенец. Он улыбался.
* * *Сложно сказать с уверенностью, кто все начал и кто чего хотел. Ничего подобного они не испытывали раньше ни друг с другом, ни с кем-то еще. Единственное, что объединило их в тот момент, это злость. Происходящее невозможно было назвать любовью. Это была бойня. Механически они выполняли движения, усиливавшие сексуальное возбуждение и способные привести к оргазму, но на самом деле просто нападали друг на друга, чудом сдерживаясь и не нанося серьезных увечий. Очень тонкой была грань между ударом и шлепком, царапаньем от злости и от наслаждения. Страсть была удобным помешательством, на нее можно было списать почти все: звериные рыки, свирепый крик, желание обездвижить, запугать, выкрутить руки, причинить боль. Их силы словно утроились, они сдвигали с места столы и стулья, а мелкие предметы вроде ваз и пепельниц падали и с грохотом разлетались вдребезги. Диван под ударами их тел сместился к стене и бился об нее, как таран, штурмующий ворота крепости.
Как ни странно, в конце этого побоища оба испытали сильнейший оргазм. Он настиг их почти одновременно и был сокрушительным по своей силе. До тех пор, пока наслаждение и боль не отпустили, Егор и Нина не могли оторваться друг от друга. Потом они постепенно затихли и медленно отползли в разные стороны. Потом Нина разрыдалась.
Они уже прощались на лестничной площадке, когда распахнулась дверь напротив. На пороге стояла всклокоченная соседка, в ее ногах сотрясалась от лая маленькая собачка. Егор терпеть не мог обеих. Старая ханжа со слащавой улыбкой и облезлая дворняжка с мерзким нравом. Однако сегодня у старухи был сольный номер с выходом. Визгливым голосом на высоких тонах, подпрыгивая и брызжа слюной, она орала. Об уважении, о покое, тишине, об окружающих и опять по кругу об уважении и покое. Собака тявкала, за Ниной медленно закрылись двери лифта.
* * *Ночью Егор проснулся в испарине. Сон был плохим, но, по счастью, он его и не запомнил. Попытался заснуть вновь, но ничего не вышло. Мрачные мысли и мутные воспоминания тревожили его. Он провалялся часа три в темноте, пытаясь убаюкать себя то овцами, то зайцами, но ничего не получалось. Казалось, самолетик таскает по небу на веревке огромный портрет Нины. Ветер волновал и уродовал ее лицо, она скалилась, и ему становилось не по себе.
Уходя от него, уже стоя на пороге, она протянула руку и разжала кулак. В ладони лежало ее обручальное кольцо, и при виде него что-то дрогнуло в его сердце. Нина держалась спокойно, но это спокойствие было обманчиво. У нее была рассечена бровь и оцарапана щека. Наверняка, были и другие раны, которые они нанесли друг другу. Егор на мгновение растерялся. И взять кольцо, и отказаться казалось одинаково невозможным.
И он разозлился. Ну зачем же вот так? К чему эта показуха? Почему не сделать, как он, тихо и спокойно? Сняла бы свое кольцо в одиночестве, спрятала бы себе в укромном месте, но нет, Нина так не могла. На ее поникших знаменах еще можно было разобрать это ненавистное ему слово «мы». Она должна была втянуть его в расставание и в расставление всех колец по местам. И ведь она даже не придумывала ничего специально. Страдательная сила действовала за нее и помимо ее воли. Именно она режиссировала спектакль под названием «великая боль», в котором у Нины, естественно, была главная роль. Но только зря его заманивали на премьеру. Ему и на сцене не было места, да и в зрительном зале он сидеть не хотел. Егор кивнул, забрал кольцо и сунул в карман пальто, накинутого на голое тело. Потом на площадку вылетела разъяренная соседка.
Ночь проходила стороной, Егор ворочался и думал, что хорошо, когда есть люди, способные вас похоронить. Вы знаете, что они сильные и надежные, что горе не убьет их, им будет сложно, но они справятся, и вы живете, не испытывая чувства вины за свой возможный несвоевременный уход. Плохо, когда таких людей нет. Вы понимаете, что все держится на вас, как на том самом главном гвозде, который вынь, и все развалится. Вы смотрите на лица этих паразитов, вполне возможно, весьма симпатичных людей, и понимаете, что ведь сопьются, скурятся, скурвятся, размотают все деньги и пойдут по миру бомжевать. И вы испытываете к ним не столько любовь и сострадание, сколько жалость и злость. И ужас оттого, что с ними даже умереть не можете себе позволить, и какая же это кабала, когда не собственное желание, а чужая беспомощность обязывает вас жить.
Но есть и другие — те, кто мечтают вас похоронить. Скорее всего, они не размышляют о трагической случайности. Хотя, кто знает, в душу с фонариком к ним никто не заглядывал. Они хотят, чтобы все решилось само собой. Чтобы человек исчез, и вместе с ним исчезла и проблема. Он не хотел вреда Нине. Но Егор не знал, как прогнать ее из своего мира. Как миллион заноз, она была везде. Она захватила даже его сны. Днем, когда он смотрел на других женщин, он видел только то, чем они отличаются от Нины. Переставлял вещи в доме, наводя свой порядок вопреки ее воле. Он ездил по тем местам, где они когда-то были вместе, стараясь перелицевать свою память. Нина, Нина, Нина, чтобы он ни делал, она была везде. Егор должен был остаться, наконец, в одиночестве, избавиться и освободиться.
Только под утро он заснул. Ну и, конечно, вскоре зазвонил будильник.
От домработницы, которая пришла, когда он уже допивал свой кофе, Егор узнал, что ночью соседку с сердечным приступом забрали в больницу. Консьержка на время взяла к себе собачку. Все были в печалях. Егор мрачно кивнул и поспешил на выход. Бабий мир. Омут страстей и молниеносная передача информации. Он так и не понял, сквозило ли в голосе женщины осуждение или ему показалось, подхватил пальто и раскланялся. Даже сидя за рулем, он продолжал слышать противное тявканье недобитой собачонки.
Егор сбежал из дома.
* * *В субботу Нина пошла в зал для йоги. Ей хотелось потолкаться среди людей. Она расстелила свой коврик, осмотрелась по сторонам и легла на спину. Отсюда был необычный вид, зеркала обступали со всех сторон, и Нина ощущала себя мухой в граненом стакане. Она потянулась и закрыла глаза.
Это было в Амстердаме. Они с Егором, как жаждущие разврата девственницы, шлялись по городу в поисках подходящего кофешопа. Как назло, ничего путного не попадалось. Была зима, быстро темнело, Нина продрогла, перебегая между каналами от одного крыльца к другому. Егор тоже устал, и, когда на дороге показалась очередная зеленая неоновая пальма в окне, они согласно переглянулись и юркнули внутрь.
В черном-черном помещении стояли черные-черные столы и стулья и черные-черные люди не спеша перемещались вдоль черных-черных стен. О том, что черный-черный бармен повернулся в их сторону, они поняли, когда внезапно перед ними в воздухе зависли глаза, похожие на мутные бильярдные шары. Шары не выражали ничего. Ни интереса, ни вопроса. Егор как-то договорился с ними, и вскоре над стойкой бара проплыл их косяк.
Они с опаской, словно боясь, что убежит, передавали друг другу самокрутку. Нина осторожно вдыхала пряный дым, прислушивалась к ощущениям, но ничего особенного не замечала. Наконец, дело было сделано, бычок раздавлен в пепельнице, и они поспешили прочь, обратно в гостиницу. Оба шли, посматривая друг на друга и ожидая, когда кто-нибудь хоть что-нибудь почувствует. Ничего. Егор предположил, что бармен развел их, как лохов. Нина тоже что-то ворчала. И тут, посреди очередного моста, словно колокол ударил в ей голову, и по всему телу протянулась горячая волна.
Как потом рассказывал Егор, она остановилась, некоторое время молча осматривалась, а потом медленно, словно кто-то переключил скорость речи, заговорила. Слова с натугой вываливались, выворачивались наружу. Постепенно скорость словесного конвейера увеличилась, слова стали выскакивать быстрее, полетели одно за другим, и вскоре обезумевшей швейной машинкой Нина прошивала воздух пулеметной очередью текстов.
Нина этого не помнила. В тот момент, когда горячая волна догнала и ударила, она поняла, как устроен этот мир. Он был многомерен, многоярусен и многолик. Раскрылся, как цветок цейтрафере. На ее глазах из привычной трехмерной плоскости развернулись десятки, сотни, тысячи других. Нина стояла в многогранной призме, в которой ни квантовая механика, ни теория струн, ни теория относительности ничего не объясняли. Она была муравьем, который думал, что его муравейник — вселенная. Всего на пару минут, чтобы не обезумела, ей показали ничтожность мира, в котором она жила.
Егор ничего подобного не испытывал. Сначала ему было немного странно, потом очень смешно. Потом они нашли пиццерию и сожрали две пиццы, залив их литрами колы. К утру происшествие было заархивировано, подписано, помечено и помещено в соответствующую ячейку памяти…
— Нина, просыпайтесь — раздалось у нее над головой.
Она открыла глаза. Смешной парень с дредами стоял над ней и улыбался. Она улыбнулась ему в ответ и села на коврике. В зале было пусто.
— Вы заснули, — инструктор протянул ей руку, помогая подняться. — И я не стал вас будить.
— В смысле, — не поняла Нина, — я проспала все занятие?
— Ага, — он радостно кивнул.
— Ничего себе… — она растерянно осмотрелась.
— Не хотите есть? Я страшно проголодался, — предложил парень.
Ну что ж, подумала Нина, все правильно, сначала поспали, теперь бы поесть. Она кивнула, и инструктор расплылся в довольной улыбке.
* * *— А это что за хрень такая? — вырвалось у Егора, когда он зашел в павильон. — Это же ни один пожарник не пропустит.
Декорации танцевального шоу уже разобрали и, судя по слухам, частично сожгли. Группа телевизионщиков, доведенная до отчаяния немыслимым графиком съемок, спалила фрагменты задников в ритуальном костре на пустыре за павильонами. Говорят, некоторые мочились в огонь. Егор мог их понять. Теперь здесь построили какой-то пошлый будуар мадам Бовари с тканевыми обоями в мелкий цветочек, зеркалами в круглых рамах и картинками бульдогов с сигарами в пастях.
— Театральная гостиная, — проворчал директор. — Я тебя умоляю, пусть делают, что хотят. Они совершенно больные. У них новый художник, какой-то долбаный гений, недавно вернулся из Нью-Йорка, все знает, всех на хер посылает, чуть что — начинает визжать и ногами топать.
Егор нахмурился. Он знал эту компанию и терпеть ее не мог. Он всегда относился к актерам с подозрением. У него были два приятеля из артистов, которым он вполне доверял, они вместе сделали несколько проектов, бывало, выпивали, с одним даже съездил в экспедицию на Алтай. Но эти молчаливые ребята с крепкой головой не задержались в профессии и пошли своим путем. Они были слишком правдоподобны в волшебном артистическом мире, где за правило считался неуправляемый и невыносимый нрав, безмерный эгоизм и удивительная гибкость морали. А также склонность к показухе, преувеличенным страстям и истерическим припадкам. Чудо как хороши были эти люди.
Исключения, как всегда, случались, но были редки. Егор порой замирал и внутренне подбирался, попадая на хороший фильм или спектакль. Он не понимал механизмов, но и не мог отрицать присутствия той силы и магии, которая превращала игру в чудо. Талант преодолевал условность, и было неважно, сколько лет актрисе, игравшей Джульетту, и цвет кожи мавра не имел никакого значения.
Но то, что происходило сейчас в павильонах, не было связано ни с творчеством, ни с искусством. Расфуфыренное токовище. Раз в сезон собирался самый сливочный цеховой состав, накрывались столы, и под управлением двух молодых, но ранних и напористых ведущих записывались посиделки и побасенки любимцев публики. Традиционно эти шабаши происходили в одном из театров, но несколько раз случались накладки и выездные сессии. Однажды они уже писали свою «гостиную» у Егора в павильонах. Остались неприятный осадок и задолженности по смете, которую пришлось очень долго закрывать, отчего тяжесть осадка только увеличилась.
Егор не без интереса наблюдал за съезжающимися на съемки артистами. Эти капризные, чванливые, порой небесталанные дети изо всех сил старались обвести мир вокруг пальца. Они уже не могли остановиться, игра сопровождала их везде, на сцене и в жизни. Однако в отсутствие самоиронии и хорошего режиссера превращалась в самодеятельность. Страх, восторг, радушие, сочувствие, уважение, восхищение были чрезмерны. Мало кому удавалось искренне сыграть саму искренность. Они были убеждены, что любое движение совершают легко и непринужденно, хотя каждый жест, каждый шаг и поворот головы были продуманы и просчитаны до миллиметра.
Понимала это публика или нет, но у нее были свои цели и ночные тайны. Образы актеров разбирали, как фрукты с прилавков. Одного видели мужем, мужчиной, мужиком, опорой, надежным, как бетонная балка моста; другая была эдакой доступной и любвеобильной малышкой, мечтой стареющих клерков; та девица обещала вырасти в роковую бестию, наваждение и кошмар, сладко ломающий постылую жизнь; этот юноша уже разошелся портретами и постерами по спальням, своими мускулистыми руками и бедрами прожигая подростковые сны. Актеры думали, что владеют душами, что публика — раба у их ног, пошевели пальцем, и все заплачут или заржут, но они лишь выполняли заказ. В ответ их любили, но странной любовью, от которой было слишком мало толку.