Будь Владимир Ульянов сыном рабочего или бедного мещанина, даже большие природные способности не вырвали бы его из своей среды. А здесь у молодого человека, не заботящегося о куске хлеба и предающегося размышлениям по поводу прочитанного, всеми этими обстоятельствами была затронута некая сокрытая важная струна его души, начавшая формировать установку всей жизни.
Пройдет совсем немного времени, и юный Ульянов уверует в себя как человека, для которого уготована судьба политического литератора, политического публициста, человека-социалиста — нечто загадочно непонятное и тревожное, с налетом некоего народнического романтизма. Неповторимое сцепление жизненных обстоятельств, социальных условий плюс богатые природные данные сформировали ум человека, для которого политика (и все, что с ней связано) стало смыслом всей его жизни. Политическое сознание выглядело явной аномалией, но и эпицентром на фоне всех его остальных склонностей, способностей и устремлений.
Эта политическая флюсообразность ленинского интеллекта часто принимала просто уродливые формы. Известный советский дипломат ленинского времени Адольф Абрамович Иоффе вспоминал, что Ленина в международных вопросах интересовала лишь политическая сторона дела: продвигает ли данная конкретная акция дело революции. "Помню, — пишет Иоффе, — как перед самым подписанием одного договора… В.И. мне прислал записку: "Если договор гарантирует советизацию (данного государства), согласен на его подписание; если нет — не согласен".
Ленин не просто обладал "политизированным" интеллектом, он умел утверждать свою политическую линию канализированием общественной неприязни и даже ненависти в отношении ее врагов. В своих воспоминаниях о Ленине писатель Ф.А.Березовский описывает выступление Ленина на заседании ВЦИК в апреле 1918 года: "…ленинский голос зазвучал тревогой и ненавистью к тем, кто разрушал и саботировал великое дело освобождения трудящихся. И ненависть загоралась огнем во взглядах людей, одетых в серые гимнастерки и черные куртки… Конец доклада был насыщен такой уничтожающей иронией к врагам рабочего класса, что тишина аудитории то и дело прерывалась взрывами заразительного смеха. Казалось, что Ленин стер, уничтожил, похоронил своих противников до их выступлений…
Помню густую, тесную толпу, выносившую меня в стихийном потоке (после выступления. — ДА) на улицу. Вокруг меня горели энтузиазмом глаза. То там, то здесь звучали короткие фразы:
— Долго не забудут меньшевики и эсеры…
— Еще бы!.. Ильич-то?! Он, брат, покажет!
— С ним все будет наше!
— Все возьмем! Весь мир завоюем!""
Политическое мышление Ленина отличается беспощадностью. Он обладает способностью "отодвинуть" в сторону все нравственные, гуманные и иные соображения во имя "политической целесообразности". Универсальная политическая доминанта предписывает всем принимаемым решениям только один классовый вектор. Кажется порой, что это мозг политического автомата.
Ленину докладывают Д.Курский и Л.Каменев по делу о спекуляции в Главсахаре: "…Ввиду того, что все привлеченные к делу лица, за исключением Григорьева, постановлением Московской ЧК уже расстреляны и в этих условиях рассмотрение дела в отношении одного Григорьева поставило бы трибунал в невыгодные условия…" Далее Курский и Каменев рассуждают, что Григорьева можно было бы "уничтожить во внесудебном порядке", ибо "лишение свободы сделало бы его мучеником в глазах приверженцев". Но можно и "условно освободить на поруки всей общины трезвенников…".
Ленин краток: "Согласен с Курским и Каменевым".
Председатель Совнаркома согласен с явным беззаконием (расстреляны без суда, по постановлению ЧК) лишь потому, что установленная им политическая система одобряет подобное решение. Вождистская власть такова, что от особенностей политического мышления одного человека, специфики его интеллекта зависят судьбы множества людей.
В своей записке Чичерину 20 июля 1920 года Ленин предлагает подумать, как установить особые отношения с Ирландской Республикой без ухудшения отношений с Англией.
"…Или можно тайный договор с Ирландской Республикой (пожалуй, следует условие: взаимоинформация, помощь курьерами, изданиями, по возможности оружием, связями); через Ирландскую Республику — связь с коммунистами ирландскими…"
Предлагая заключить "тайный договор", Ленин нисколько не смущается тем, что его борьба с Керенским в огромной степени была построена на разоблачении Председателя
Временного правительства в его приверженности и верности тайным договорам. Тогда Ленин в статье "Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!" писал, что "искренность в политике есть вполне доступное проверке соответствие между словом и делом". Говоря об "искренности" в политике, Ленин, однако, совсем не собирался смеяться над собой.
Ленинские представления о политическом строе, его умозаключения о "политической целесообразности" становятся доминантой реальной жизни. Ленин просто гениален (с точки зрения достижения большевиками своих целей) в нахождении и принятии единственных политических решений в критические моменты, ведущих к успеху в той или иной ситуации. Так, после февраля 1917 года ни у кого из социал-демократов не возникало даже мысли о возможности немедленного перехода к социалистическому (большевистскому) этапу революции. Ленин, оценив ситуацию, увидел уникальный шанс взять власть. Сколько нужно было иметь политической решимости, чтобы пойти на преступный брестский сговор с немцами! Но выбора у Ленина не было; он пришел к власти на обещании дать мир народу. Не всякий бы решился отдать пол-европейской части России во имя внешнего мира, равного колоссальному поражению, при разгорающемся внутреннем пожаре.
Когда в середине 1918 года Советская Россия сократилась до размеров Московского княжества, Ленин увидел единственный способ устоять, уцелеть, но главное — сохранить власть при помощи неограниченного террора. И он пошел на этот чудовищный террор! Можно назвать десятки других более крупных и более мелких обстоятельств и ситуаций, когда Ленин, внешне не колеблясь, принимал единственное спасающее большевиков решение. Бывали моменты, когда он буквально балансировал над бездной, но политические расчеты, а порой и интуиция выручали его. Это был гениальный ум демона-политика.
Даже и глубоко больного Ленина тянуло только к политике. Она была его страстью, увлечением, судьбой, проклятием. Летом 1922 года он говорил врачу Кожевникову:
— Политика — вещь захватывающая сильнее всего, отвлечь от нее могло бы только еще более захватывающее дело, но такого нет.
Полная "политизация" ленинского мышления не могла не отразиться и на его правосознании. Юрист по образованию, Ленин мало интересовался специальными вопросами юриспруденции. Для него право было лишь гранью политики. Он всегда был политическим прокурором.
После октябрьского переворота старая судебная система подверглась разрушению. Большевики, загипнотизированные романтизированным опытом Французской революции, стали создавать революционные трибуналы. Весьма долго главным критерием оценки правонарушения и преступления была "революционная совесть". Длительное время приговоры не могли быть обжалованы ни в апелляционном, ни в кассационном отношениях. Юристов в трибуналах почти не было. В 1917–1919 годах едва ли не единственной мерой наказания была смертная казнь — расстрел. Никто никогда не узнает, сколько россиян — не только "помещиков, капиталистов и белых офицеров", но и просто случайных людей, почему-либо оказавшихся на пути власти, — после краткого "суда", а порою и без него, было отправлено на тот свет.
Правосознание Ленина имело огромное поле деятельности, поскольку он, будучи Председателем Совета Народных Комиссаров, был непосредственным творцом множества декретов. Все они были, как и "положено" в революционное время, бестолковыми, сумбурными, поспешными, односторонними. Ленин всегда вносил в содержание декретов элементы классовости, масштабности и неотвратимости жестокого наказания.
Имея перед глазами революционных деятелей Французской революции, Ленин давно уверовал, что беспощадность, непреклонность, твердость в репрессиях — истинно великие качества большевика. Сразу после октябрьского переворота был отменен введенный Керенским закон о смертной казни для солдат. Когда Ленин узнал об этом, вспоминал Троцкий, он пришел в страшное негодование:
— Вздор. Как же можно совершить революцию без расстрелов? Неужели же вы думаете справиться со всеми врагами, обезоружив себя? Какие еще есть меры репрессии? Тюремное заключение? Кто ему придает значение во время гражданской войны, когда каждая сторона надеется победить?
Его утешали, что отменена смертная казнь только для дезертиров. Все было напрасно. Он настойчиво твердил:
Его утешали, что отменена смертная казнь только для дезертиров. Все было напрасно. Он настойчиво твердил:
— Ошибка, недопустимая слабость, пацифистская иллюзия…
Порешили на том, что если нужно, то "лучше всего просто прибегнуть к расстрелу, когда станет ясным, что другого выхода нет". На этом и остановились. Юрист Ульянов-Ленин считал совершенно нормальным, вопреки закону-декрету, расстреливать людей: "Как можно совершить революцию без расстрелов?"
В дальнейшем Ленин поможет большевикам возвести беззаконие в закон. "Революционный", разумеется. При этом Ленину будет всегда казаться, что чем более политическую окраску носит ситуация, тем для революции лучше. В ноябре 1921 года Председатель СНК пишет народному комиссару юстиции записку:
"…Обязательно этой осенью или зимой 1921–1922 гг. поставить на суд в Москве 4–6 дел о московской волоките, подобрав случаи "поярче" и сделав из каждого суда политическое дело". Разумеется, если обычного бюрократа наречь контрреволюционером, исход процесса нетрудно предсказать. Ленин так до конца своих дней и не поймет, что создаваемая им Система — фактически апофеоз государственной бюрократии. В сталинские времена контролеры стояли почти над каждым человеком, но бюрократии не убавлялось. Эта иллюзия, что контролем, карой, угрозой репрессии можно достичь созидательных целей, жила на протяжении десятилетий в советском обществе. Да и сейчас еще не исчезла… Но вначале она утвердилась в сознании отца социалистического государства.
Показательные процессы (пусть народ "трепещет") — слабость Ленина. Многократно он рекомендует ВЧК, Наркомату юстиции припугнуть людей "политическим процессом". В письме к А.Д.Цюрупе рекомендует "за неправильную отчетность и за убыточное ведение дела" организовать "ряд образцовых процессов с применением жесточайших мер". Ленин убежден, что чем больше людей будет знать об этих репрессиях, тем их исполнительность и прилежание будут выше. Но в то же время Ленин советует Уншлихту: "Гласность ревтрибуналов — не всегда; состав их усилить вашими людьми, усилить их связь (всяческую) с ВЧК, усилить быстроту и силу их репрессий, усилить внимание ЦК к этому". Тривиальные, обычные, повседневные расстрелы: стоит ли обо всем говорить? С началом знаменитого красного террора регулярно печатали списки расстрелянных. Но их оказалось так много, что физически стало невозможно публиковать все эти мартирологи. Так строилось ленинское "правовое" общество.
Ленин, будучи главой правительства, искренне верит, что его указания могут являться прямым основанием для приговора. Мягкого или жестокого, но решения судьбы конкретного человека. В его сознании это как раз значит "действовать по-революционному". В телеграмме Евгении Богдановне Бош (которая в своих воспоминаниях умиляется, что Владимир Ильич и Надежда Константиновна однажды пригласили ее к себе "чай пить") Ленин требует "сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города". В том же ключе рекомендует Уншлихту и Сталину за разворовывание народного добра: "…поимка нескольких случаев и расстрел…".
С тех пор в нашей стране столько людей посадили в концлагеря, стольких расстреляли, а "сомнительных" не убавилось и количество воров едва ли сократилось.
Ленин прожил мало, чтобы проанализировать всю эту криминальную статистику за более длительный период, нежели первые семь лет советской власти. Но ясно одно — ставка на жестокие, революционные меры себя не оправдала. Общество, основанное на насилии, страхе наказания, угрозе репрессий, несправедливых законах, не в состоянии избавиться от извечных человеческих пороков. Не избавились от них и демократические системы, но, по крайней мере, сам термин "права человека" не был под запретом, как в государстве, основателем которого был Ленин.
Интеллект Ленина, как мощная мыслящая политическая "машина", включил без остатка правосознание в революционную методологию мышления и действия. Хотел того или нет юрист Ленин, но его практические шаги на этом поприще лишь демонстрировали иллюзорность большевистского права.
Следует отметить еще один момент. Пока Ленин был в тихой и спокойной Швейцарии, он убедительно критиковал аграрные прения в Думе, разносил П.Н.Милюкова за "приукрашивание крепостничества", предсказывал, что при социализме "способ Рамсея" в промышленности позволит сократить рабочий день до менее чем 7 часов, возмущался полицейскими гонениями царизма… Но стоило прийти к власти этому эмигранту, как "полицейские гонения царизма" показались детскими забавами перед ужасами пролетарской диктатуры.
Повествуя о Цезаре, его гибели, летописец изрек: "То, что назначено судьбой, бывает не столько неожиданным, сколько неотвратимым". То, что произошло в России в октябре 1917 года и позже, можно было предсказать. Это, в частности, делали Плеханов и меньшевики, Милюков и кадеты. Секта большевистских подпольщиков, выросшая в грозную партию, не могла изначально дать что-либо хорошее России. Но исторически так сложилось, что все сценарии будущего, родившиеся в голове вождя этой партии, постоянно менявшиеся, уточнявшиеся, стали программой разрушения великой страны, пытавшейся в феврале 1917 года выйти на столбовую дорогу цивилизации.
Каковы философские особенности интеллекта Ленина? Ведь все мы, и автор настоящей книги в том числе, в свое время утверждали в своей догматической слепоте, что автор "Материализма и эмпириокритицизма" — крупнейший философ XX века.
Эта ленинская работа, написанная в 1908 году, не будь ее автор лидером тех сил, которые "потрясли весь мир", на долгие десятилетия была бы малозаметной книжкой, о которой бы знали и помнили лишь самые узкие специалисты в области гносеологии. Я думаю, что даже эти специалисты не рискнули бы поставить этот труд в один ряд с книгами русских философов того времени: Н.А.Бердяева, отца С.Булгакова, С.Л.Франка, Л.П.Карсавина, Н.О.Лосского, Ф.А.Степуна, И.А.Ильина, О.П.Флоренского и некоторых других.
Профессор В.В.Зеньковский из Богословского православного института в Париже в своей фундаментальной двухтомной "Истории русской философии" пишет: "Философские интересы Ленина сосредоточивались почти исключительно на вопросах философии истории — все остальное его интересовало лишь в той мере, в какой те или иные учения в теории могли влиять на философию истории. Но и в философии истории Ленин раз на всю жизнь принял построения Маркса — и уже ничто вне их его не интересовало. Эта внутренняя узость, присущая изначально Ленину, превращает его философские писания в своеобразную схоластику (в дурном смысле слова). Все, что "соответствует" позиции диалектического материализма, укрепляет ее, — приемлется без оговорок; все, что не соответствует, — отбрасывается только по этому признаку".
Зеньковский не сгустил краски. Он лишь подтвердил то, что писал сам Ленин в своем философском труде: "Идя по пути Марксовой теории, мы будем приближаться к объективной истине все больше и больше (никогда не исчерпывая ее); идя же по всякому другому пути, мы не можем прийти ни к чему, кроме путаниц и лжи".
Другими словами, философы и ученые фактически лишь те, кто придерживается марксистской методологии. Абсурдность такого вывода сразу обесценивает ленинские философские изыскания, хотя в области гносеологии есть некоторые положения, сформулированные В.И.Ульяновым, которые идут в русле общепринятого научного знания. Но сама категоричность выводов, что является фирменным стилем Ленина как политика, организатора и философа, вызывает внутреннее сопротивление.
Вся ленинская философия, по сути, имеет целью разделить мыслителей на "чистых" и "нечистых", материалистов и идеалистов. Именно для этого так много муссируется "основной вопрос философии", каковым он едва ли является и лишь придает привкус пропагандистского, даже классового деления в области общественной мысли. Думаю, действительная заслуга Ленина в этой области заключается в придании философии социального характера, но сделано это, к сожалению, с целью разделить "философов на два больших лагеря". Большевистскими призывами выглядят ленинские заклинания не верить ни одному буржуазному профессору в области философии. Ведь они — "ученые приказчики теологов".
Поражает настойчивость Ленина доказать, что та философская школа, которая допускает существование религии, не является научной. Если общенаучные рассуждения Ленина можно принимать или не принимать, считать их удачными или неудачными, что является обычным делом в философской литературе, то провозглашенный принцип партийности для философского анализа естествознания сразу выводит читателя за рамки науки в область идеологической борьбы и большевистских оценок.
Еще меньшее значение имеет труд "Философские тетради", представляющий ленинский конспект работ как ряда философов-классиков, так и менее известных ученых. Даже сам Ленин не придавал им самостоятельного значения, называя "тетрадками по философии", мыслями "для себя". Это комментарии и идеи, возникшие у внимательного и пристрастного читателя, каким был Ленин, "по поводу" прочитанного.