Она потянулась и взяла с подоконника куклу-даму и куклу-рыцаря. Увидела, что сделали с ними хищные кошачьи когти.
— Батюшки, да ты их все изодрал-то как! В клочья! Ну, держись, сейчас тебе Зинка задаст.
Батон понял, о чем речь. Прижал уши. Сделал вид, что ничего не происходит, когда вошла с вазочкой, полной кизилового варенья, Зинаида Александровна.
— Ты посмотри только, — сказала Светлана Петровна.
— Да я видела уже, — безучастно ответила Зинаида Александровна. — Это не кот, а бандит.
Она села на диван, взяла в руки куклу-рыцаря. Лицо его под забралом не пострадало от когтей, а вот на панцире остались глубокие царапины. Личико дамы было все изодрано, от нежной вуали остались клочья, досталось и атласному платью.
— Да все равно уж теперь. Пусть, — сказала Зинаида Александровна.
— А я их полюбила, — Светлана Петровна дотронулась до маленького рыцарского меча. — Не расстаешься с ним, мой любезный мальчик. Ты все такой же, как прежде, — верный, стойкий, преданный. Зина, а где у тебя та книжка, по которой ты нам тогда читала?
Зинаида Александровна нагнулась и достала с нижней полки журнального столика книгу. Светлана Петровна начала ее листать.
— Вот смотри, как тут хорошо написано — немножко коряво, но это такой перевод, наверное. — Она вздохнула и прочла негромко, нараспев: — «Эта дама прекраснее всех, говорю я без лести. Поступает она по закону изысканной чести. Навсегда ее сердце закрыто для злобы и мести. Хоть гремит ее слава, судьбе ее в том нету прока. Ибо выбор, как прежде, зависит от рока». Это романс?
— Это сирвента.
— Я Наташе потом прочту, — Светлана Петровна слабо улыбнулась. — Эта дама прекраснее всех…
Она вздрогнула, потому что кукла-рыцарь, покалеченная, исцарапанная, внезапно вдруг ожила. Направляемая руками Зинаиды Александровны, она выпрямилась в полный свой рост, протянула руку и дотронулась до руки Светланы Петровны. Потом рыцарь поднял забрало, явив свой большеглазый, похожий на женский, кукольный лик.
— Рыцарь Гильом де Сент-Лейдьер служил сестре дофина Овернского, которая была немолода и успела уже потерять мужа в крестовом походе, — услышала Светлана Петровна. — Но не было у нее слуги и защитника преданней, чем рыцарь Гильом. Когда дама нуждалась в совете и помощи, он приходил и говорил ей только три слова: «Я весь ваш».
Светлана Петровна отвернулась, тихо всхлипнула. Слезы приходили к ней в последние недели легко. Проливались из глаз и тут же высыхали.
— Да, да, вот так, вот так, только так теперь, — шепнула она. — Так и будет. Это правильно. Бедные мы, бедные… Кто нам еще послужит, кроме нас самих? — Она быстро притянула Зинаиду Александровну к себе и поцеловала ее в лоб.
Кот Батон, наблюдавший всю эту сцену, услышал, как за дверью в спальне зазвонил телефон.
— Ой, я трубку там забыла, — спохватилась Зинаида Александровна. — Кто это? Нателла только ведь…
За дверью в спальне раздался голос Нателлы Георгиевны — она тихо говорила с кем-то по телефону.
* * *Если посидеть два с половиной часа на мокрой траве, то любопытство — самая сильная ваша врожденная страсть — начнет тускнеть, тускнеть и в конце концов обернется слабеньким таким, сереньким чувством, которому уже нет приличного названия.
Катя попыталась вытянуть затекшие ноги. Марьяна сидела рядом на сгнившем бревнышке, созерцала темное ночное небо.
— Сколько звезд высыпало, — сказала она со вздохом.
В наушниках вялая тишина изредка перемежалась грохотом и лязгом металла по металлу. Половецкие пляски давно уже угасли. Угасла и ария короля Филиппа, и рондо Мефистофеля, и еще какие-то басовые арии на итальянском языке. Там, в доме Долидзе, в этот майский вечер оперные партии звучали в унисон с металлическим скрежетом.
— Он же фактически кузнец, — подвела итог всей этой адской долбежке вконец изнемогшая от ожидания Катя. — У него там кузня, молот и наковальня в мастерской, вот он и наяривает. Марьян, долго мы еще будем тут сидеть?
— Начало двенадцатого. Уже? Меня дико в сон клонит. У тебя, кажется, конфеты были, леденцы, а? Давай еще немного подождем. Все-таки кому он звонил?
— Даже если он и звонил кому-то, это никак не связано с этим нашим бдением тут. Сырость какая — бррр. Отчего сырость-то? — капризничала Катя. — Днем ведь так жарко было.
— С прошлого дождя не просохло, тут низкое место. Ш-ш-ш! — Марьяна погрозила пальцем. — Слышишь — машина?
Она поднялась с бревна. Вдали по дороге мимо дома Долидзе промелькнули желтые фары. И пропали.
— Ждем еще полчаса, и все, — Марьяна повернуласьк Кате. — Видимо, пустая это у нас затея. Ничего не выходит.
Катя от скуки стала считать звезды на небе. Тут же сбилась. Упорно начала искать над головой ковш Большой Медведицы — и не нашла. Они никогда его не находила среди этого сияющего небесного бисера, пока ей кто-нибудь не указывал — да как же это, вот звезда, вот, вот.
— Марьяна.
— Что? — Марьяна отняла от уха наушник.
— Ничего, просто голос твой услышать захотелось. Темно как. Какой красный огонь там, в окне горит, как пламя, — Катя привстала. — Нет, ничего. Ничего и никого.
— Все-таки кому-то он звонил сразу после нашего ухода, — Марьяна поежилась. — Холодно. Надо было хоть куртки с собой взять.
— А мне, наверное, Вадька телефон обрывает, разоряется, — вздохнула Катя. — К разборкам надо готовиться. Самого черти где-то по горам носят, а у меня прямо с пристрастием допытываться будет — где была вечером, с кем.
— Пошли его подальше.
— Нельзя. Муж.
— Лучше ты первая пошли его, — хмыкнула Марьяна. — А то дождешься, что он тебя пошлет.
— Нет, такого не будет никогда.
— Тебя мой пример ничему, значит, не научил? А примеры этих наших теток — Светланы Петровны, Зинаиды и Нателлы?
— Их примеры меня кое-чему научили. Но я еще толком в этом не разобралась, — Катя вздохнула, нахмурилась. — Вообще-то нам с тобой, Марьяна, пора поговорить о них серьезно. Я вот что обо всем этом думаю…
— Ш-ш-ш! — снова шикнула на нее Марьяна. — Тихо, машина!
На этот раз приближающаяся по шоссе машина явно замедляла ход. Катя поднялась. В темноте вдали светились только окна дома на первом этаже. Но вот к этому свету прибавился еще свет — со стороны дороги. Показалась машина, притормозила и плавно повернула с шоссе к дому. Мелькнул желтый с шашечками бок: такси.
— К нему кто-то приехал, — шепнула Катя. — Так поздно?
Она вся обратилась в слух. Но в наушниках был лишь привычный треск. Такси медлило уезжать — видимо, с шофером расплачивались. Затем снова ярко вспыхнули фары, и такси, развернувшись, снова вырулило на шоссе.
— Я ни черта не вижу. Кого он там высадил? — тревожно спросила Марьяна.
Более зоркая Катя увидела поднимающуюся по ступенькам крыльца темную фигуру.
Звякнул звонок. Катя от неожиданности едва не уронила наушник — впечатление было такое, что звонили в дверь в двух шагах от нее, а было это там, в доме.
Что-то грохнуло — точно на пол уронили увесистую чугунную болванку, затем послышался хрипловатый бас Долидзе: «Иду, там открыто. Открыто там!»
Послышались тяжелые шаги. Скрипнула дверь, ей вторили уже другие шаги — быстрые, торопливые.
— Что случилось, Варлам? — в наушниках раздался женский голос. — Что стряслось? Мне пришлось ловить такси, мчаться сюда на ночь глядя…
— Мне срочно надо было видеть тебя, — голос Долидзе был глух и не совсем тверд. Видимо, его обладатель за работой в мастерской уже успел изрядно накачаться.
— Что с тобой? Да ты пьян! Ну, снова-здорово! Опять, значит, развязал? Не удержался? А кто мне слово давал — честное слово не пить? Варлаша, дорогой, тызнаешь, что за такие шутки бывает, а? Ты что, маленький? Не понимаешь? В такой день — я с ног валюсь, похороны, весь этот ужас… А ты выкидываешь такие вот фортели пьяные? Звонишь, требуешь, чтобы я немедленно ехала…
— Я должен был тебя видеть. Сейчас. Это важно. Очень важно. Пока я еще за себя отвечаю и могу… могу помочь, поспособствовать. — Язык Долидзе заплетался.
— Чему поспособствовать? — женский голос звучал раздраженно и вместе с тем в нем теплилась жалость к пьянице. — Что ты плетешь?
— Пока я еще в руках у самого себя, пока вразнос совсем не пошел, я должен тебе сказать…
— Что? Что сказать-то?
— Верни мне пистолет, который я сделал для тебя.
Сейчас верни. Здесь.
Катя дернула Марьяну за руку — вид у той был, как у пораженного молнией в лесу дерева.
— Бежим!
— Куда?
— Бежим скорее! Он дверей не запирает. Никогда не запирает, понимаешь?
Они стремглав кинулись к шоссе, забыв про оставленные на обочине «Жигули». В наушниках потрескивала мертвая тишина.
Потом послышались шаги. И чей-то голос — женский, знакомый и Марьяне, и Кате, умоляюще воскликнул:
— Варлам! Ты что? Ты это о чем?
Путь до цели бывает коротким и длинным. Короткий в самые ответственные моменты становится вдруг длиннее. Длинный превращается вообще в нечто бесконечное, непреодолимое.
Потом послышались шаги. И чей-то голос — женский, знакомый и Марьяне, и Кате, умоляюще воскликнул:
— Варлам! Ты что? Ты это о чем?
Путь до цели бывает коротким и длинным. Короткий в самые ответственные моменты становится вдруг длиннее. Длинный превращается вообще в нечто бесконечное, непреодолимое.
Катя задыхалась от бега. Что же это такое? Дом — вон он ведь, окна светятся, а добраться до него даже бегом — это сколько же времени надо! Марьяна слегка отстала.
— Подожди меня. Не входи в дом одна!
Катя остановилась у крыльца. Это был приказ — одной не входить. Подоспевшая Марьяна в два прыжка оказалась у двери, дернула ручку.
Тихий скрип, полоска света из холла. Они вошли в дом, стараясь не шуметь. Но об их появлении узнали все, кто находился в доме. Немудрено было не узнать: двери мастерской выходили прямо в холл. А события развивались именно там.
Катя увидела Варлама Долидзе. Он возвышался посреди холла, как гора. Лицо его было красно, взволнованно, на нем застыло какое-то странное виноватое выражение. Он стоял, выпрямившись, протягивая руку, словно просил милостыню. Та, к кому и была обращена эта безмолвная просьба, была в тени, заслоненная от Кати фигурой рыцаря. Свет ярким пятном падал лишь на ее руки, нервно шарящие в изящной замшевой дамской сумке.
— Вот, возьми, — услышала Катя.
Из сумки появился пистолет, тускло блеснул вороненой рукояткой и…
— Ба! Гости решили вернуться? — рявкнул сочный бас Долидзе.
Замшевая сумка мягко шлепнулась на пол.
Катя шагнула вперед и… увидела в нише за фигурой рыцаря Зинаиду Александровну. В руках ее был пистолет. Он был точной копией того, что всего три часа назад в этих самых стенах демонстрировала Марьяна.
— Стоять! Руки! Лицом к стене, ну! — окрик Марьяны был своевременен и жутко профессионален, но прозвучал все-же как-то ужасно по-женски, нестрашно.
Катя оглянулась: Марьяна картинно застыла в дверях в боевой стойке. Ствол в ее руках грозно пялился черной дырочкой дула в сторону своего близнеца.
— Да бросьте вы, он же у вас не заряжен, уважаемая, — еще более сочным раскатистым басом объявил Варлам Долидзе и, повернувшись, властно закончил: — Зина, ты видишь, куда дело зашло? Дай мне это сейчас же!
Зинаида Александровна, не сводя с Кати и Марьяны темных, словно ослепленных ярким светом глаз, протянула свой пистолет Долидзе. Тот взял его и медленно, с достоинством двинулся в мастерскую.
— Я говорю, стоять на месте! — сдавленно выкрикнула Марьяна. — Он заряжен. Я его зарядила! Я буду стрелять!
— Варлам Автандилович! — крикнула Катя.
— Ну и стреляйте себе на здоровье, — Долидзе скрылся в мастерской.
Катя и Марьяна бросились за ним. Катя увидела пылающий кузнечный горн. Туда, в самое горнило, на ярко рдеющие угли Долидзе и швырнул царским жестом пистолет.
— Боже мой, — это был полувсхлип, полувздох. Катя оглянулась: в дверях мастерской, цепляясь за косяк, стояла Зинаида Александровна и все повторяла: «Боже мой».
Долидзе большими щипцами подхватил раскаленный пистолет, бросил его на наковальню. И — ба-бах! — огромный молот, показавшийся Кате палицей в руках великана, одним ударом сплющил корпус пистолета точно фольгу — ба-бах!
Самой главной улики, на мгновение мелькнувшей в тусклом электрическом свете холла перед ошеломленными взорами Кати и Марьяны, более не существовало.
Зинаида Александровна закрыла лицо руками.
Марьяна опустила свой пистолет. Она смотрела на Долидзе, на эту женщину, плотно закрывавшую ладонями свои темные, словно ослепленные светом глаза…
— Значит, он все время был у вас? — спросила она. — Пистолет?
Зинаида Александровна не отвечала.
— Это ваше оружие? Личное? Что же, значит, всего было три газовых «Макарова», переделанных для стрельбы боевыми патронами? — Марьяна повернулась к Долидзе: — Ну отвечайте же мне! Вы!
— Их было три. Один у вас, второй на дне болота. Третий… — Долидзе, прищурившись, смотрел на сплющенный железный блин на наковальне.
— Вы сделали этот третий для нее? — спросила Марьяна.
Долидзе молчал.
— Варлам, не надо, все равно теперь. Да, да, девушка, не кричите так, это был мой пистолет. Мой, он был у меня. Варлам ничего не знал, я сказала ему: мне нужно для самообороны…
— Зинаида Александровна, для какой самообороны? — Катя покачала головой. — От кого?
— А убийства? — голос Марьяны звенел, как тихая, туго натянутая струна. — Эти убийства?!
Зинаида Александровна молчала.
— Их всех убили вы?!
Молчание.
— Ну, отвечайте же!
— Я.
— А в «Парусе» Авдюкову бутылку с уксусной кислотой вместо нарзана?!
— Я…
— Как… вы? — Марьяна буквально швырнула Кате, как камень пращой взгляд — мольбу о помощи. — Почему… вы? Зачем вам было убивать этих мужиков?!
Зинаида Александровна выпрямилась. Она что-то хотела сказать — это было видно по ее изменившемуся лицу, но тут зашуршали шины по гравию подъехавшей к дому на полной скорости машины. По окнам полоснули желтые фары. Хлопнули почти синхронно двери, по ступенькам крыльца затопали тревожно — скорые шаги. Кто-то очень торопился сюда, в этот дом, боясь опоздать.
Дверь распахнулась. И на фоне темной, густой, как чернила, роскошной майской ночи возникли две женские фигуры.
Это были Светлана Петровна и Нателла Георгиевна. Впоследствии Катя не раз вспоминала все, что случилось дальше в доме Варлама Долидзе. Вспоминала она все это с разными чувствами. Но почти никогда не сожалела (вот удивительно) ни о чем сделанном и сказанном тогда.
Увидев подруг, Зинаида Александровна выпрямилась. Теперь она была спокойна, словно уже приняла для себя какое-то решение.
По их лицам, особенно по лицу Светланы Петровны, Катя прочла как по книге — они поняли, что произошло. Мудрено было не понять, узрев милицейский китель Марьяны и пистолет, который она все еще сжимала в руке, но держала дулом вниз.
Впоследствии Катя узнала и о том, на какой машине примчались на выручку Зинаиды Александровны ее верные подруги, крайне встревоженные поздним звонком Долидзе. Это была серебристая «Тойота» Ореста Григорьевича Усольского, с разбитым багажником, но на ходу — вежливо возвращенная после осмотра следователем прокуратуры Львовым его вдове Нателле Георгиевне. Нателла Георгиевна вела машину в эту памятную для всех них ночь сама — впервые после долгого перерыва.
— Мы приехали, Зина, — сказала она громко. — Мы здесь. С тобой. А что… произошло? Почему тут… милиция?
— Произошло то, что должно было произойти, — сказала Марьяна. — Ваша подруга только что созналась в убийстве вашего мужа. И вашего, — она повернулась к Светлане Петровне. — И еще одного человека по имени Игорь Лосев, который, думаю, был вам знаком и… — Марьяна посмотрела на Зинаиду Александровну. — А вашего собственного мужа в этот скорбный список вносить? Что там было с этими таблетками снотворного, переложенными в пузырек из-под нитроглицерина? Видите, мы и про это знаем.
— Ничего вы не знаете, — сказала Светлана Петровна. — И ничего вы не поняли, девушка. Зина ни в чем не виновата, это она нарочно берет вину на себя. Их всех убила я.
— Нет, их убила я, — Нателла Георгиевна заслонила ее собой. — Если уж на то пошло и так надо, чтобы кого-то покарали судом и тюрьмой, пусть это буду я. Мне все равно.
— Не верьте им, они просто сентиментальные дуры, — тихо сказала Зинаида Александровна. — Они все врут.
— Вы нам врете? — спросила Катя. — Значит, это был… сговор? — она смотрела на их лица, точно видела их впервые. — Вы… сделали это все вместе? Вместе? Но почему?
И тут как плотину прорвало — это был женский хор, в котором каждый вел свою партию, каждый брал вину на себя, выгораживая — страстно, бешено, самозабвенно выгораживая других, пытался в чем-то убедить, едва сдерживая слезы и гнев, обиду и мстительное лихорадочное торжество. Напрасно Варлам Долидзе — единственный мужчина среди них — пытался перекричать этот женский хор, выдавая басом истинно кавказское: «Тихо, женщины!» — они не слушали его. Катя и сама поняла, что кричит, старается перекричать их, присоединяя и свой голос к этому вечному неумолкающему хору, который, как в античном театре, один только и может объяснить и расставить все по своим местам.
— Я ему всю жизнь отдала, всю себя без остатка, а он в душу мне наплевал, в душу, поймите меня! — надрывалась Светлана Петровна, позабыв все свои прежние «вдовьи» показания.
— Он меня предал! Растоптал все, что мне было дорого в жизни. Сердце мое растоптал, веру, наши идеалы молодости! — вторила ей Нателла Георгиевна. — Они решили, что им можно все, все в этой жизни — даже начать ее сначала, перечеркнув все, что прожито, выстрадано совместно. Они решили перевернуть страницу, а страница-то эта — мы! Мы — поймите вы ЭТО — мы, живые люди. Они были нашими мужьями, нашей частью, лучшей нашей половиной, которой мы служили беззаветно почти четверть века. А они скомкали эту страницу, равнодушно и брезгливо отбросили ее от себя. Они предали нас! Каким судом мы должны были их судить? Вашим, с прокурорами и адвокатами? А известно ли вам, что мой обожаемый муж после двадцати восьми лет нашей совместной с ним жизни не нашел ничего для себя более достойного, чем растлить дочь моей подруги? Да он не только мне этим сердце пополам разорвал, но и ей, Светке, матери ее! Как бы мы с ней в глаза друг другу смотрели? Как жили бы с этим? А вы говорите — почему? С какой стати? Да потому. Потому вот мы сами решили судить их своим судом — и осудили, и приговор вынесли, и исполнили его. И это было справедливо. Слышите, вы — это я вам говорю, — это было справедливо! Они, — лицо Нателлы Георгиевны исказилось от боли, — они должны помнить и знать — не будет у них никаких чистых, набело переписанных страниц, никаких подарков судьбы на склоне лет, никаких красивых грехов, никаких праздников, никаких тайных глотков шампанского — ничего никогда вне нас. Пусть помнят об этом, пусть крепко помнят!