В его зрачках плавали огоньки «трехламповой» люстры, и от огоньков глаза казались очень черными, страшными, долго смотреть в них она не могла.
Ты даже не понимаешь, что подошел слишком близко ко мне. Так близко, как только возможно.
Я сама строила свои баррикады и потому отлично знаю, какой они высоты и ширины, а ты перемахнул их, даже не заметив, и меня это пугает, а ты не понимаешь. Что ты можешь понять, обыкновенный земной мужчина, который, оказавшись на грани, уже не думает, не анализирует, не боится и у которого цель – только вперед! Я-то все время знаю, что мы не можем, не должны, что у нас все равно никогда и ничего не будет, а ты в этот момент знаешь только одно – простое, ясное, обжигающее, невозможное, – и тебе кажется, что ты непременно умрешь, если не доберешься до своей цели. А добравшись, ты осознаешь то же, что и я, – что мы не можем, не должны, что ничего и никогда не будет.
Тогда ты был мне необходим, потому что спасал от несправедливости мира, и возвращал меня обратно, и говорил мне: ты красивая, лучшая, и я непременно умру, если не получу немедленно – именно тебя.
Сейчас ты мне нужен совсем по-другому, потому что, оказывается, я все время думала о тебе, каждую секунду помнила, какой ты и какая я – с тобой. Сейчас ты мне нужен не от отчаяния и горя, а именно потому, что это ты, такой, каким я тебя узнала в самый первый раз.
И ничего этого ты не понимаешь, и я не стану тебе объяснять, потому что ты и так сокрушил все линии моей обороны, и я не пущу тебя ближе, чем ты уже есть, и я справлюсь с собой, когда окажется, что никогда не смогу получить тебя так, как мне бы хотелось.
Ведь я и сама не знаю, как мне бы хотелось…
Он шел напролом, и в этом она тоже узнавала его и радовалась тому, что узнает, а потом перестала думать – совсем.
Он делал с ней все, что хотел, и даже рычал оттого, что все это было как надо – просто замечательно. Он вовсе не был лихим и многоопытным любовником, что бы там ни писали про него газеты, а они чего только про него не писали, – обыкновенный, стесняющийся, не слишком уверенный в себе человек.
В тот первый раз он ничего не боялся – отказа или неловкости, из-за того, что они почти не знакомы. Он часто видел ее в репортажах и на вечеринках, так что ему казалось, он давно и хорошо ее знает, и его отношение можно было выразить примерно так: слишком умна, слишком красива, ну ее к шутам!.. Инстинктивно он знал, что такие женщины редки и опасны, что именно такие порабощают, парализуют и губят тех, кто слабее, – а слабее все.
Кто там?.. Клеопатра, кажется, как раз из таких, очень редких, очень опасных.
Потом он обо всем забыл – потому что она была бледненькой, расстроенной, ела, как маленькая девочка, задумчиво и равнодушно, рассказала про мужа – он и предположить не мог, что у Клеопатры может иметься муж! – а потом зарыдала из-за того, что у нее остыла ванна, и он почувствовал себя намного сильнее, чем она. Сильнее, увереннее, старше – в конце концов, у него когда-то тоже была жена, и он тоже печалился, когда разводился, и хотел, чтобы все осталось как было, а петом долго привыкал к одиночеству и объяснял сыну какую-то ерунду не своим, педагогическим голосом, а сын, подумав, сказал: «Все ясно, пап. Просто вам не надо было жениться. Зачем? Одна морока!»
И вправду морока, подумал он тогда. Прав его ребенок.
В первый раз он был утешителем и думать забыл про «Клеопатру».
Теперь все повторялось – так и не так. Ее не надо было утешать, и вряд ли он решился бы на что-нибудь, если бы застал ее в том самом черном костюме, в котором она была на приеме, и с черными жемчужинами в ушах. Бриллианты вокруг жемчужин разбрызгивали холодный и острый свет, и он вдруг подумал, что она похожа на эти жемчужины с бриллиантами – свет был ледяной и яркий, синие и белые искры, а в середине матовая глубокая чернота. В джинсах и свитере она казалась странно молодой, невысокой, ладной – каждый раз что-то смещалось в голове, когда она проходила слишком близко от него, доставая чашки и встряхивая дурацкий кофе в дурацкой турке. Он помнил ее загорелую грудь в фестонах и волнах очень дорогого белья, знал, какая она на ощупь, помнил, как тяжеловесно помещается у него в ладони – и в затылке начинало сильно и равномерно стучать, а Инна всего лишь наливала ему кофе, черт бы его побрал!.. У него не было никаких шансов уйти «просто так» уже тогда, когда он только принял решение пойти к ней «поговорить»!
И еще он все время помнил о противоборствующих группировках, о сибирских реках и Лимпопо, и думал так: больше ничего не будет.
У сына Ясира Арафата и дочери Беньямина Нита-ньяху шансов обрести друг друга больше, чем у Инны Селиверстовой и Александра Ястребова, хотя последние и не разделены рекой Иордан.
Они разделены политикой, а это значительно хуже.
И оттого, что в их разъединении была бесповоротная неизбежность, соединение оказалось слишком серьезным, болезненным, значительным, и его не смог испортить даже подло икающий диван!..
Инна очнулась – словно из обморока выбралась, – потому что очень замерзла. Она стала подтягивать ноги, вяло недоумевая, что с ней такое случилось, как это она ухитрилась заснуть на диване в гостиной, да еще голой, да еще без одеяла, и поняла, что рядом с ней что-то большое, теплое и притягательное и об это вполне можно греться, и она подсунула под это холодные ноги, завозилась, устраиваясь, и вдруг это большое тоже зашевелилось, двинулось, и оказалось, что она смотрит прямо в черную дыру, без проблеска света, в ничто – в его черные и страшные глаза.
Господи, все повторилось!.. Все повторилось, и даже не так, как было тогда, в Москве, а – острее, жестче, сильнее, и с этим теперь придется жить.
Она засуетилась, стала натягивать покрывало, и он чуть подвинулся, чтобы она смогла натянуть.
– Замерзла? – спросил заботливо и прижал к себе поплотнее.
Если бы дело было в том, что она замерзла!
Одежда – мужнин свитер, свекровины носки и джинсы, ее собственные! – была разбросана на ковре с розой посередине.
Я ненавижу этот ковер. Я ненавижу розу кисельного цвета. Ужасно, что мои вещи валяются на этом ковре.
– Как ты?.. – спросил ее любовник, и глупее и ненужнее этого вопроса ничего придумать было нельзя.
– Все в порядке, – ответила она, соображая, как встать, чтобы он не рассматривал ее. – Спасибо.
– Пожалуйста.
Он обнимал ее, и она обнимала его, и, наверное, в этот момент не было людей столь же далеких друг от друга, как они.
– Мне надо встать, – холодно сказала она, – ты отвернись, пожалуйста.
Он не стал отворачиваться – спасибо хоть на этом! Поднялся, подобрал с кисельной розы свою одежду и ушел куда-то.
Инна посмотрела ему в спину, не удержалась, – плотные ноги, тяжелые руки, широкие кости.
Ее муж был высок, худощав, в меру строен и широкоплеч – не зря же «новая счастливая» польстилась! – и Инна всегда была уверена, что ей нравятся именно такие мужчины.
В этом смысле – она задумчиво оглядела помятый диван, который еще не отошел от испытаний – все у них с мужем было очень живенько, и где-то даже мило, и так же отличалось от только что пережитого, как высадка на Луну отличается от ее имитации в ванне с водой.
И с этим теперь придется жить!..
Она натянула свитер и джинсы прямо на голое тело и обнаружила его за дверью, уже полностью одетого. Он глубокомысленно рассматривал стены, как и тогда, в первый раз. Очевидно, ему тоже было неловко.
Они прогнали с его куртки кошку Джину и попрощались с торопливым облегчением.
Он сбежал с крыльца, и под фонарем она еще увидела его голову, мелькнувшую на уровне высоких окон, а потом он канул в метель, как будто его и не было.
Она постояла у окна, а потом пошла на кухню, где остался его запах – табака и французского одеколона, – решительно ополоснула его чашку и сунула на полку, чтобы не маячила перед глазами, ни о чем не напоминала.
На столе лежали сигареты и зажигалка. Инна искоса на них посмотрела, ей не хотелось брать это в руки.
Завтра уберет, а пока пусть так.
Она открыла воду в ванну, с брезгливостью кошки Джины отнесла в корзину лифчик и трусики и опять посмотрела в окно.
Конечно, его там не было. Странно было бы, если бы он продолжал там стоять, но она почему-то была уверена, что увидит его, и сильно расстроилась, когда не увидела.
Совсем ты, матушка, рехнулась, сказала она себе.
Горячая вода привела ее в чувство, и она долго лежала, ни о чем не думая, отдыхая от всех сегодняшних переживаний и потрясений.
Она была уверена, что ни за что не заснет этой ночью, и уснула, едва только пристроила на подушку голову – неподалеку от кота Тоника, который так за весь вечер и не спустился вниз, чтобы посмотреть, что такое происходит в его доме.
Ее разбудила горничная Аделаида Петровна, вернее, зычный голос, которым она созывала котов к завтраку.
– Кысь-кысь-кысь, – надсаживалась Аделаида Петровна, – кысь-кысь!
Ее разбудила горничная Аделаида Петровна, вернее, зычный голос, которым она созывала котов к завтраку.
– Кысь-кысь-кысь, – надсаживалась Аделаида Петровна, – кысь-кысь!
Иннины кошки терпеть не могли, когда их звали «кысь-кысь», как каких-нибудь безымянных, и на призывы не откликались. Они, конечно, снизойдут до завтрака, но только когда непонятливая Аделаида, которая не догадывается позвать их по имени, уберется из кухни.
Инна улыбнулась и с головой накрылась одеялом. Еще десять секунд.
Десять секунд тишины, и темноты, и покоя, а потом – утро, как прыжок в холодную воду.
– Кысенька! – возликовала внизу Аделаида. – Иди, кысенька, я тебе рыбки принесла! Кысь-кысь!..
Инна про себя досчитала секунды, далеко откинула одеяло – так, чтоб уж не было пути назад, – и потащилась в ванную, волоча за собой халат. Халат ехал по кисельной розе с тихим шуршанием. На втором этаже кисельных роз тоже хватало.
Спустя двадцать минут она уже была похожа на человека и даже успела накрасить перед зеркалом правый глаз. Полюбовавшись на наведенную красоту, она принялась за левый, вдруг вспомнила и усмехнулась.
Однажды у нее брали интервью для какого-то дамского журнала – очень солидного. Инна Селиверстова предлагалась в разделе «Бизнес-леди», хорошо хоть не «Шесть основных правил секса» или «Как убедить его жениться». Очень молоденькая, очень ухоженная, очень душистая и пушистая девочка приехала с утра к ней в офис на интервью. Первым делом девочка выложила на стол перед Инниным носом связку автомобильных ключей с символикой «Лексуса», затем шикарно пристроила ножку на ножку, посверкала идеальной улыбкой, долженствующей означать, что «мы, мол, тоже не лаптем щи хлебаем, может, ты и большой начальник, зато мне двадцать два года и любовник у меня – будь здоров!»
Инна дружила с журналистами, умела с ними общаться так, чтоб и нашим, и вашим – и свои интересы соблюсти, и их почесать за их острыми журналистскими ушами, а тут не устояла. Слишком велик был соблазн, да и эдакое женское взыграло. Через сорок минут пушистая и душистая убралась восвояси – к двери задиком продвигалась, не смея повернуться к Инне спиной, и ключи прибрала, которые вроде бы уже не сверкали так победительно, и улыбка чуть-чуть полиняла.
Да и статья получилась – первый класс. Жаль, что ее нельзя было назвать «Идиотка», ибо она уж заранее называлась «Бизнес-леди», да еще из уважения к памяти Федора Михайловича. Согласно данному опусу, Инна каждое утро делала часовую гимнастику – хатха-йога, поза лотоса, стойка на голове, укрепление внутреннего «дао», а может быть, «инь», а может, и «ян», кто его знает. Затем на «Мерседесе» с охраной из пары-тройки джипов, полных добрых молодцев, ехала руководить. Поруководивши малость, отправлялась в бассейн и в тренажерный зал. Немного спорта, потом еще немного чаю из трав, затем совсем немного – хлеба из неочищенных злаков. Под вечер – закрытый показ открытых мод, премьера в «Современнике», ужин в «Метрополе». Затем – здоровый сон.
Про десять нерасчетных секунд с одеялом на голове, про ненакрашенный глаз, про кошек, про «казенный дом», про ночь с полузнакомым мужчиной, про ноги, сведенные ледяной судорогой от усталости и каблуков, в статье не было ни слова.
Ну и слава богу.
Инна докрасила глаз, будь он неладен, посмотрела оценивающе – ровно ли, произвела необходимые буровые работы в гардеробной и спустилась вниз «полностью готовая», как пишут в английских романах.
– Инна Васильевна, – озабоченно застрекотала Аделаида, – я вот тут списочек принесла, так вы взгляните, будьте добреньки, все ли на месте.
– Какой списочек?.. – рассеянно спросила Инна.
На столе стояла кружка, из которой она всегда пила по утрам чай, а рядом лежали сигареты и зажигалка Ястребова.
– Списочек вашего белья, – выпалила Аделаида, положила в кружку пакетик и залила кипятком. – Все ли на месте.
Инна очнулась от созерцания сигарет и уставилась на горничную:
– Какой… списочек белья?
– Так вашего же! Вот тут у меня все записано. Глядите. – Зашелестели тетрадные страницы, вынутые из кармана форменного платья. На страницах стояли номера и какие-то иероглифы. – Вот. Комплект бежевый «Лиз Шармель». Остался в Москве. Комплект черный «Кристиан Диор»… отдан в стирку. Комплект фисташковый…
– Я не понимаю, – остановила ее Инна. Она и вправду не понимала. – Что за комплект? Кто остался в Москве?!
– Да боже ж мой, да комплект вашего белья. Бюстгалтэр и… трусики.
Первое слово было произнесено с известным шиком, а на втором Аделаида стыдливо запнулась.
– Вы его в этот раз не привозили, оставили в Москве, стало быть. Вот и пометочка у меня – "М", это значит в Москве, а фисташковый, стало быть…
– Вы… переписываете мое белье?! Аделаида заморгала и свернула «списочек».
– Так обязательно, – тараща от старательности и преданности глаза, призналась она. – Так как же ж я тогда узнаю, что где?! Вещи недешевые, за ними глаз да глаз, а вы то и дело в разъездах, спросите с меня, а я и не знаю! Еще подумаете чего, а у меня в списочке все по местам, все по номерам. Вот черный, к примеру, тот раз в Москве остался, а этот раз приехал. Комплект то есть. А фисташковый…
Инна захохотала так, что кошка Джина, решившая было сменить гнев на милость, быстренько удалилась обратно в коридор.
Аделаида неуверенно улыбнулась – кто их знает, хозяев этих, над чем смеются, зачем смеются! Ответила бы сразу, да и дело с концом, а то ведь не поймешь ничего, сейчас хохочет, а потом нагоняй устроит!
– Инна Васильевна, вот списочек-то…
Инна приняла список, подержала перед глазами и вернула горничной.
– Все в порядке, спасибо вам большое. Просто я… как-то не ожидала, у нас такой строгий учет и контроль… в этой области.
– Да как же без него, без учета то есть, без него никак нельзя…
– А вторая горничная? Она тоже мое белье переписывает?
Аделаида аккуратно уложила «списочек» в карман и взялась за свои тряпки.
– Какая вторая? Тут только я одна работаю, а никаких вторых у нас нету.
Обжегшись чаем, Инна со стуком поставила кружку на стол.
Аделаида, напевая что-то, поволокла в раковину цветок с подоконника. Она очень любила цветы и то и дело их мыла.
– Аделаида Петровна, а вчера… вас никто не замещал?
– Как – замещал?
– Кто работал вчера вместо вас?
Очевидно, что-то было у нее в голосе непривычное или даже пугающее, потому что Аделаида перестала мыть цветок, обернулась к Инне и уставилась на нее преданно.
– Так никто вместо меня не работал. Я и работала. А как же ж?..
В висках застучало. Инна взяла ястребовскую зажигалку и щелкнула. Потом щелкнула еще раз.
– Я вчера пришла, – начала она медленно, – а вас не было…
– Так, конечно, не было! – перебила ее Аделаида и моргнула. – Так и не могло быть, потому вы с утра поехали, меня не дождавши. Вы же ж рано поехали. Я и машину вашу видела, когда к дому подходила. Я убралася и ушла. А вы с кладбища-то во сколько приехали? Уж вечерело, наверное.
Наверное, подумала Инна. Наверное, вечерело.
– Когда я приехала, в доме была горничная. Она сказала, что ее зовут Наташа, она работает вместо вас, а у вас отгул.
Аделаида засмеялась – решила, что Инна шутит.
– Так нету никакой Наташи, и в отгулах я только летом хожу, когда мой в деревню налаживается! А так что за отгулы? У меня и отгулов-то никаких нету, потому я их летом…
Зажигалка шипела – газ шел, а пламени не было.
– Нет, подождите. Вы вчера работали?
– Работала, как же ж не работала?! – С утра, как обычно?
– Так с утра, конечно!
– И Наташа вместо вас не приходила? Аделаида покраснела:
– Инна Васильна, если у вас ко мне претензии какие, так вы мне сразу и скажите, а то я не пойму что-то.
– Я сама не пойму, – призналась Инна. – Вы не волнуйтесь, Аделаида Петровна.
– Так как же ж я могу не волноваться!..
– Аделаида Петровна, – громко сказала Инна. – Вы вчера ключи от дома никому не давали?
Тут Аделаида пришла в полное смятение. Глаза налились слезами, и она быстро утерла их той же тряпкой, что мыла цветок.
– Я на своей работе, – забормотала она, – тридцать лет, как один день, и никогда… нареканий или претензий каких… В соцсоревновании побеждала, грамоту давали и путевку бесплатную, а так чтоб претензий… В Крым путевку… и премии регулярно…
Инна бросила зажигалку, подошла к всхлипывающей Аделаиде и взяла ее за могучее плечо:
– Аделаида Петровна, душа вы моя, нет у меня к вам никаких претензий! Но когда мы вчера приехали, в доме у нас была какая-то девушка. Она сказала, что ее зовут Наташа и она вместо вас. Вот и все. Я просто никак не могу понять, откуда она взялась!
– Не давала я ключей, – бормотала Аделаида, несколько успокоенная Инниным прикосновением, – и никогда, и никому! У нас с этим знаете как строго! В семьдесят четвертом Рая Карпова ушла, а в даче сантехник остался, наш же, из хозяйственного управления, трубу делал. Она убралась да и пошла. Так ее назавтра в кухню перевели да на партсобрании пробрали. Как ты, мол, могла ключи, тебе доверенные, не сдать?! Это еще в старых дачах было, давно. Уж она плакала, плакала, говорит, Василь Макарыч остался тама, свой же! А ей парторг строго так: ключи, мол, тебе дадены, ты за ними полную ответственность несешь, а не Василь Макарыч…