Она еще помолчала. А затем – видимо, думая какую-то очень серьезную думу – погладила меня по голове. Она никогда так не делала. Раскрасневшаяся Синтия пронзила меня взглядом – ну ты папаша хоть куда, – но, ради Сэм любезно улыбаясь, подняла ручку на чемодане, наклонила его к Сэм, и та послушно покатила свой багаж к двери, точно усталая стюардесса, которой сообщили, что остался еще один перелет до Цинциннати.
– Пока, зайка, – сказал я. – Я тебя люблю больше… как там было?
– Солнца плюс Луны, – ответила она на ходу.
– Я ей компенсирую, – сказал я Синтии.
– Ну еще бы. – Она тряхнула гривой, улыбнулась и шагнула следом за дочерью. – Мы запишем тебе в счет.
Стараясь не утонуть в цунами угрызений, я открыл шкаф в прихожей.
– Звонил Хоппер, – сказал я Норе через плечо. – Встречаемся на Пятьдесят восьмой, сейчас. Он нашел зацепку. – Я схватил ключи, однако Нора так и стояла на пороге гостиной. И смотрела на меня во все глаза. – Что такое?
– Это был ужас.
– Что было ужас?
– Вот это.
– Моя бывшая жена? Да не говори. Представляешь, когда-то эта женщина жила ради субботнего караоке. В колледже мы ее звали «Бэнглз». Что с ней ни делай, целыми днями распевала на публике «Ходишь как египтянин».[41]
– Я не про нее.
Я помог Норе надеть пальто.
– А про что? Давай скорей, нам бежать пора.
– Ты думаешь, ты не палишься, а ты палишься еще как.
Я выпихнул ее за дверь и повертел ключом в замке.
– Что значит – я палюсь?
– Ты безумно ужасно в нее влюблен.
– Эй. Никто тут не безумен, не ужасен и не влюблен.
Она положила руку мне на плечо – в глазах читалась откровенная жалость.
– Тебе надо жить дальше. Она счастлива.
И с этими словами Нора бодро поскакала по коридору, а я стоял и смотрел ей вслед.
32Хоппер ждал нас на углу возле банка «Эйч-эс-би-си» и курил; судя по опустошенному лицу и серьезной гримасе, за два прошедших дня он почти не спал.
– Что мы тут делаем? – спросил я.
– Помнишь, что Морган Деволль говорил? Что Сандра не могла не играть на пианино?
– Ну да.
– Я вот вчера подумал. Сандра приехала в город искать кого-то – где она играла бы, если б ей приспичило?
– Джазовые клубы. Джуллиард. В вестибюле отеля? Трудно сказать.
– Туда не пустят играть не пойми кого с улицы, да еще так, чтоб тебя не отвлекали поминутно. А потом я вспомнил. У меня один друг – крутой спец по классике. Демозалы в Фортепианном ряду хороших пианистов пускают за милую душу. Я днем там побродил, поспрашивал, и в одном магазине менеджер ее узнал. Сандра за неделю до смерти приходила дважды.
– Молодец, – сказал я.
– Он сейчас нас ждет, готов поговорить. Только быстро, а то они скоро закрываются.
Хоппер выбросил окурок и зашагал по тротуару.
О Фортепианном ряде я слышал впервые. Кривой квартал Пятьдесят восьмой улицы между Бродвеем и Седьмой авеню, где между громадами жилых домов шестидесятых, точно воробышки среди бегемотов, притулились хрупкие фортепианные магазины. Мы пробежали мимо «Фортепиано Бетховена» – плакаты в витринах рекламировали концерты Вивальди и уроки вокала. Внутри дюжими танцовщицами кордебалета в ожидании выхода на сцену застыли, распахнув крышки, одинаковые и блестящие кабинетные рояли. Хоппер прошаркал мимо супермаркета «Мортон Уильямс», перешел дорогу, миновал пожарную станцию и притормозил у грязно-зеленого навеса лавки под названием «Клавирхаус».
Я пропустил Нору в дверь. В отличие от «Фортепиано Бетховена», в «Клавирхаусе» стояло всего три пианино. Магазин пустовал – ни покупателей, ни продавца. Похоже, в эпоху интернета фортепиано, как и бумажные книги, стремительно превращались в культурный пережиток. Так и будут потихоньку загнивать, пока «Эппл» не изобретет какое-нибудь «айПиано», которое помещается в кармане и управляется через СМС. С «айПиано» каждый может стать айМоцартом. Сочиняйте свой «айРеквием» на свои «айПохороны», куда придут миллионы ваших айДрузей, которые вас айЛюбят.
Из-за двери в дальнем углу Хоппер привел немолодого тщедушного человечка в коричневых вельветовых штанах и черной водолазке, с худосочным седым клоком на лысеющей голове. Человечек походил на престарелого мальчишку – на классической музыке таких взросло немало. Водятся эти любители Малера в радиусе десяти кварталов от Карнеги-холла. В одежде предпочитают земляную палитру, собрали всю телевизионную коллекцию «Величайших исполнений» на DVD, живут одиноко в квартирах Верхнего Вест-Сайда и ежедневно беседуют со своими цветами в горшках.
– Это Питер Шмид, – объявил Хоппер.
– Менеджер «Клавирхауса», – гордо добавил Питер.
Мы с Норой тоже представились.
– Насколько я понял, пару недель назад к вам приходила Александра Кордова, – сказал я.
– Тогда я этого не знал, – пылко ответствовал Питер, сцепив руки. – Но по описанию мистера Коула – да, пожалуй, к нам приходила именно она.
Он был из тех, у кого поначалу подозреваешь иностранный акцент, но затем слышишь, что он американец, просто изъясняется деликатно, тщательно отряхивая и поднося к свету каждое слово.
– А полиция вас не расспрашивала?
– Нет-нет. Полиция к нам не заглядывала. Я и не подозревал, кто эта девушка, пока сегодня не пришел мистер Коул. Он ее описал, и я узнал мгновенно. – Питер посмотрел на Хоппера. – Темные волосы. Красное пальто с черным кантом. Красавица.
– Когда она приходила? – спросил я.
– Вам назвать точную дату?
– Не помешало бы.
Питер забежал в нишу администрации. Повозившись за прилавком, извлек большой, набитый бумагами ежедневник в кожаном переплете.
– Почти наверняка был вторник, потому что у нас только что прошел музыкальный салон, – пробубнил он, откидывая обложку. – Обычно заканчивается к половине одиннадцатого. А в тот вечер около одиннадцати я наводил порядок в задней комнате и вдруг услышал великолепнейшую интерпретацию «Благородных и сентиментальных вальсов» Равеля. Вы их, разумеется, знаете?
Мы потрясли головами, чем, кажется, его насторожили.
– Ну что ж. Я забыл запереть дверь. – Он нахмурился, глядя в ежедневник, задумчиво прижал палец к губам. – Было четвертое октября. Да. Я почти уверен. – Улыбнулся, развернул ежедневник к нам и пальцем постучал по дате. – Я выбежал в зал и увидел ее за роялем.
– Каким и где он? – спросил я.
Он ткнул пальцем:
– «Фацьоли». В витрине.
Я подошел к роялю, Нора за мной.
– Хороший рояль? – спросил я.
Питер усмехнулся, будто я пошутил, и тоже подошел.
– «Фацьоли» – лучшие на свете. Многие профессионалы считают, что они лучше «Стейнвеев».
Роскошный и грозный инструмент, даже на мой дилетантский взгляд.
– Фортепиано – они как люди, – негромко отметил Питер. – У каждого уникальный характер. Он познается постепенно. И порой фортепиано бывает одиноко.
– А у этого какой характер? – спросила Нора.
– Ха. Это у нас примадонна. Училась бы в школе – была бы королевой бала. Временами капризничает, любит командовать. Если ее распустить, заберет власть. Но если пианист тверд, она воссияет. Фортепианные деки делаются из елового дерева. Так вот Фацьоли использовал ели из лесов Валь-ди-Фьемме в Северной Италии.
Он подождал нашего восхищения, но мы лишь молча хлопали глазами.
– Та же древесина, из которой в семнадцатом веке Страдивари мастерили свои легендарные скрипки. Она дает сочный, бархатный звук – ныне мастера не умеют его воспроизводить. Поэтому скрипки Страдивари стоят миллионы.
– И что вы сделали, когда ее услышали? – спросил я.
– Хотел сказать ей, чтоб приходила завтра. Мы ведь закрылись уже. Но ее игра… – он зажмурился и покачал головой, – будоражила. Сразу видно, что она училась у европейца, – непримиримая, порывистая артикуляция и в то же время глубочайшая проникновенность, в идеальном равновесии. На ум приходят величайшие пианисты. Аргерих. Паскаль Роже[42]. Духу не хватило помешать. Гении же не с девяти до пяти работают, n’est-ce pas? Не заговорил, пока она не доиграла.
– Долго играла? – спросил я.
– Минуты полторы. Лицо знакомое, но очень отдаленно. Будто внезапно вспомнил мелодию из детства, но не помнишь слова, почти ничего не помнишь, кроме горстки загадочных нот. – Он вздохнул. – Теперь-то я понимаю, что это была Сандра Деруин. Совсем выросла. Один из владельцев, Габор, говорил, что девочкой она приходила играть постоянно. Но я не сообразил. – Он в задумчивости помолчал. – Закончив, вежливо спросила, нельзя ли сыграть целиком всю сюиту, от Assez lent до Epilogue. Это минут пятнадцать. Разумеется, я сказал «да». – Он улыбнулся. – Попроси она разрешения сыграть все бетховенские сонаты, я бы тоже согласился. Доиграла, подняла голову, посмотрела на меня. Взглядом словно пронзила насквозь.
– Сказала что-нибудь?
– «Спасибо». Тихий голос. Хриплый. Пластика лебединая. Наружность безупречна. Что в глубине – не поймешь. Посидела, помолчала. Чувствовалось, что ей тяжело говорить. Я еще подумал, может, у нее английский неродной. Подобрала сумку, а потом… – Его взгляд перелетел к роялю, словно он воображал, как Александра идет к двери. – Я уговаривал ее остаться, но когда спросил, кто она такая, она ответила: «Никто». И ушла.
– Как она держалась? – спросил я.
– В каком смысле «держалась»?
– Подавлена? Психически нездорова?
– Помимо неразговорчивости? Нет. В тот раз – нет. В тот раз она, когда закончила, была вполне довольна. Как после энергичного заплыва в Тихом океане. С музыкантами так бывает после удачных репетиций. – Он откашлялся, уставился на пустую улицу за витриной. – Я смотрел, как она уплывает по тротуару, будто сама не понимает, куда направляется. Ушла в сторону Бродвея и пропала. Вернувшись домой, я всю ночь не мог уснуть, очень отчетливо помню. Но я был совершенно умиротворен. В последнее время у меня не все гладко в личной жизни – от подробностей я вас, разумеется, избавлю. Но мне было даровано ее появление. Отчасти важно и то, что видел ее я один. Она вполне могла оказаться порождением моей фантазии. Demoiselles Дебюсси[43]. Я сомневался, что снова ее увижу.
– Когда она вернулась? – спросил я.
Вопрос его, кажется, опечалил.
– Через три дня.
– То есть седьмого октября, – уточнил я, делая пометку в «блэкберри». – Не помните во сколько?
– Через час после закрытия. Часов в семь, наверное. Я был один, как и в первый раз. Даже наш стажер куда-то подевался. – Он указал на большую, антикварную на вид кожаную тетрадь на столике у задней стены. – Всех посетителей мы просим подписать гостевую книгу «Клавирхауса». Считается, что, если артист распишется в нашей гостевой книге, это дарует профессиональную удачу и мастерство. Такое, если угодно, крещение. Все легенды у нас расписывались. Цимерман. Брендель. Лан Лан. Горовиц.[44]
Сообразив, что имена ничего нам не говорят, и упав духом, он судорожно вздохнул и указал на компьютер в нише:
– Я набирал адреса и имена, и тут в стекло постучали. Говоря строго, мы уже закрылись. Однако я ее узнал – и, разумеется, впустил. Но едва отпер дверь, увидел, что дела очень плохи.
– То есть? – спросил Хоппер.
Питер смущенно помялся:
– С первой нашей встречи она, по-моему, не принимала душ – может, даже пальто не снимала. Волосы всклокочены. От нее несло грязью и потом. Отвороты на джинсах замараны. Сельская грязь, подумал я. Она была как будто под кайфом. Я сообразил, что она, должно быть, бездомная. К нам нередко забредают бездомные. Отсыпаются на паперти Святого Фомы на Пятой, приходят сюда. Их притягивает музыка. – Он вздохнул. – Она спросила, нельзя ли поиграть. Я сказал «да». И она тотчас села туда же. – Он посмотрел на пустующий табурет коричневой кожи перед «Фацьоли». – Она пробежала пальцами по клавишам и сказала: «Сегодня, пожалуй, Дебюсси. Он на меня меньше злится». Нечто в этом духе. А потом она…
– Погодите, – перебил я. – Она так о нем говорила? Как будто они знакомы?
– Ну да, – беспечно кивнул Питер.
– Как-то странно.
– Отнюдь нет. Концертные пианисты сильно сродняются с мертвыми композиторами. Это неизбежно. Классическая музыка – не просто музыка. Это дневник. Признания во мраке ночи, без купюр. Обнажение души. Возьмем современный пример. Скажем, «Флоренс и Машина». В песне «Космическая любовь»[45] Флоренс последовательно описывает, как темнеет и распадается мир, когда у нее, довольно страстной девушки, разбито сердце. «Звезды, Луна – теперь все погасло». Так вот. У Бетховена и Равеля ровно то же самое. Все свое яростное существо они изливали в музыку. Заучивая произведение, пианист узнает мертвого композитора очень близко – и отсюда вытекают все наслаждения и сложности напряженных взаимоотношений. Музыкант познаёт лживость Моцарта, его острый дефицит внимания. Жажду признания Баха, его нетерпимость к простым решениям. Взрывной темперамент Листа. Неуверенность Шопена. И посему, когда пианист оживляет эту музыку на концерте, на сцене, перед тысячами слушателей, ему очень нужно, чтобы мертвец его поддержал. Потому что он возвращает мертвеца к жизни. Подобно Франкенштейну, гальванизирующему свое чудовище, понимаете? Порой случаются поразительные чудеса. Или рождаются новые чудовища.
Я глянул на Хоппера. Тот смотрел на Питера не отрываясь, в равных дозах смешивая сосредоточенность и скептицизм. Нора была зачарована.
– И что случилось на сей раз?
– Она заиграла. Открывающие параллельные квинты La cathédrale engloutie…
– Кто открывающий и параллельный? – нахмурившись, перебила Нора.
– La cathédrale engloutie. «Затонувший собор».
Разгадав наше очевидное невежество, Питер просиял, не в силах скрыть восторга:
– Клод Дебюсси. Французский импрессионист. Одна из моих любимых прелюдий. В ней повествуется о соборе, погруженном на дно морское. В ясный день он вздымается из бурлящих вод и тумана, исступленно звоня колоколами, и на считаные секунды застывает в воздухе, блистая под солнцем, а затем вновь погружается в бездонную пучину и пропадает. Дебюсси велит музыканту последние аккорды играть пианиссимо, на полупедали, и действительно звучит так, будто церковные колокола звонят под водой, ноты сталкиваются, затухают и иссякают, как иссякает на свете всё – как иссякаем все мы: реверберация финальных аккордов, а после тишина.
Он умолк и помрачнел.
– У нее не получалось. Ее игра – прежде такая проникновенная, такая нежная и лиричная, такая романтичная – теперь лишь баламутила душу. Она вгрызалась в музыку, однако ноты ее бежали. Получалось невнятно. Отчаянно. И когда она взглянула на меня, я… – Он звучно сглотнул. – Глаза у нее налились кровью. Словно взаправду кровоточили. Это лицо вселило в меня ужас – до того оно переменилось с прошлой нашей встречи. Я помчался звонить в полицию. Оставил ее играть у витрины. Но едва я вошел в заднюю комнату, музыка смолкла. Наступила тишина. Я выглянул. Она застыла за роялем, и эти глаза следили за мной, будто она знала, что я надумал. Потом схватила сумку и ушла. Раз – и нету. – Он щелкнул пальцами. – И вот это перепугало меня окончательно.
– Почему? – спросил я.
Он в волнении заломил руки:
– Она двигалась как зверь.
– Зверь? – переспросил Хоппер.
Питер кивнул:
– Слишком быстро. Нормальные люди так не умеют.
– Куда она пошла? – спросил я.
– Не знаю. Я вернулся в зал, но ее уже не увидел. Даже наружу вышел, осмотрелся. Ее не было нигде. Я поспешил запереть магазин. Не хотел оставаться тут в одиночестве.
Он меланхолически потупился.
– Она больше не приходила. Я о ней думал. Но до вас никому не рассказывал. – Он посмотрел на Хоппера. – Я так рад, что вы о ней спросили. Какое счастье, что я не вымечтал ее из ничего. Мне… Мне в последнее время нелегко. – Он покраснел. – Скажем так: приятно знать, что я не схожу с ума. – Он снова посмотрел на рояль. – Она, пожалуй, была как тот собор. Явилась, потрясла меня, распалась и исчезла, по себе оставив только эхо. А я стою и уже не понимаю, что́ увидел.
– У вас в магазине есть камеры наблюдения? – спросил я.
– У нас сигнализация. Камер нет.
– Она ничего больше не говорила? Где живет, например?
– Ой, нет. Что было, я вам рассказал, а помимо этого, мы не беседовали.
– И она ничего не оставляла? Никаких личных вещей?
– Боюсь, что нет.
Нора перешла к столику и принялась листать гостевую книгу.
– Честное слово, больше я ничего… ой, пожалуйста, аккуратнее. – И Питер засеменил к Норе. – Страницы очень хрупкие, а это единственная копия.
– Я просто подумала: может, она расписалась, – пояснила Нора; Питер нервно заглянул ей через плечо.
Хоппер приблизился к «Фацьоли», церемонно провел ладонью по блестящим клавишам, сыграл несколько резких нот.
Нора отыскала в книге 4 октября и пальцем скользила по списку имен и адресов.
– Дэниэл Хуан, – читала она. – Юджа Ли. Джессика Сонг. Кирилл Люминович. Борис Энтони. – Она довольно бесцеремонно перевернула страницу, и Питер прижал ладонь ко лбу, словно вот-вот грохнется в обморок. – Ханна Глосс. Виктор Козлов. Лин Бл…
– Что ты сказала? – перебил я.
– Виктор Козлов.
– До этого.
– Ханна Глосс.
Я шагнул ближе и изумленно уставился на страницу.
Нацарапано черной ручкой – знакомый почерк, тот же, без сомнения, что в записке Моргану Деволлю, – а может, и на конверте с обезьяной.
– Это она, – сказал я.
33Улочки были узки, и на них впритирку теснились согбенные винные лавки и поблекшие пятиэтажки. Окна верхних этажей, заставленные цветочными горшками и бутылками шампуня, светились электрической синевой и зеленью, точно заиленные аквариумы. То и дело мимо, неся оранжевые пластиковые пакеты из магазина или кутаясь в пуховик, пробегал какой-нибудь одиночка, чаще всего китаец. Почти все оглядывались на нас, понимая – вероятно, потому, что мы ехали в такси, – что нам тут не место.