– Ханна Глосс.
Я шагнул ближе и изумленно уставился на страницу.
Нацарапано черной ручкой – знакомый почерк, тот же, без сомнения, что в записке Моргану Деволлю, – а может, и на конверте с обезьяной.
– Это она, – сказал я.
33Улочки были узки, и на них впритирку теснились согбенные винные лавки и поблекшие пятиэтажки. Окна верхних этажей, заставленные цветочными горшками и бутылками шампуня, светились электрической синевой и зеленью, точно заиленные аквариумы. То и дело мимо, неся оранжевые пластиковые пакеты из магазина или кутаясь в пуховик, пробегал какой-нибудь одиночка, чаще всего китаец. Почти все оглядывались на нас, понимая – вероятно, потому, что мы ехали в такси, – что нам тут не место.
Таксист свернул на широкий четырехполосный бульвар Пайк-стрит. Слева приземистое кирпичное здание – по вывеске судя, «Манхэттенская ремонтная компания». Справа, кажется, публичная школа.
– Вот Генри-стрит, – внезапно подал голос Хоппер, изогнув шею и прочтя указатель; таксист свернул налево.
Супермаркет «Гонконг», салон красоты «Жасмин». Восьмой час вечера, магазины позакрывались, рольставни опущены и заперты на висячие замки.
– Это дом девяносто один. – Подавшись вперед, Нора озирала пустынную улицу. – Восемьдесят три сейчас будет справа.
Александра расписалась в гостевой книге «Клавирхауса» – и Питер Шмид понятия не имел, когда она успела.
Ханна Глосс. Так звали пропавшую подругу в «Меньшем из зол», незримую женщину, которая приглашает свою новую коллегу Кассандру и ее жениха Митчелла на выходные в родительский дом на пляже. В первые минуты экранного времени Кэсс и Митч, проспорив почти всю дорогу из города, уже за полночь подъезжают к темному и пустому дому. Ханны Глосс нигде нет. Обыскав дом – модернистскую стеклянную конструкцию, памятником нигилизму воздвигшуюся на самой кромке океана, – они обнаруживают, что там за какие-то секунды до их прибытия свершилось ужасное преступление и злодеи – в масках, с ног до головы в черном – по-прежнему здесь.
Я узнал это имя не только потому, что «Черная доска» изобиловала гипотезами, а порой и алтарями, посвященными неуловимой Ханне Глосс. Я к тому же слышал пространную лекцию Бекмана об этом имени и его значении. Он полагал, что в «Ханне Глосс» зашифрован хаос. Утверждал, что пропавшая женщина – и вопрос о том, что с ней произошло, – метафора неизбежного мрака жизни. Такая фигура – фирменный знак Кордовы, и в честь нее Бекман назвал одного кота: Тень.
– Ханна Глосс – это Тень, что неотступно нас преследует, – говорил Бекман. – То, за чем мы охотимся, то, чего никогда не отыщем. Загадка бытия, осознание того, что, даже если мы обрели все желаемое, в один прекрасный день оно ускользнет. Невидимка, катастрофа на периферии зрения, тьма, придающая жизни объемность.
Из всех возможных псевдонимов Александра выбрала этот – пропавшую женщину из отцовского фильма, – отчего напрашивались всевозможные выводы психологического свойства, и навязчивее всего такой: истории отца вплетались в ее повседневную реальность – быть может, даже затмевали ее саму. Как она ответила, когда Питер Шмид спросил, кто она такая?
«Никто», – сказала она.
Я вспомнил очерк в газете Амхёрста. «Это так прекрасно – затеряться в музыке. На время забыть, как тебя зовут».
Такси замедлило ход на опустелой улице. Перед нами диагонально, словно упавшее дерево, которое никто не потрудился убрать, протянулся Манхэттенский мост. Вокруг него пустили ростки неопрятные жилые дома.
– Здесь, – сказал Хоппер, показав на дом справа.
Навес над фасадом был помечен «Генри-стрит, 83» – белые буквы, затем китайские иероглифы. По бокам от парадного входа – зеленой двери с прямоугольным окошком – опущены металлические решетки.
Я уплатил таксисту, и мы вышли.
Стояло странное, застылое безмолвие – слышались только слабые стоны машин, незримо мчавшихся по мосту. Я заглянул в окошко.
За рядами почтовых ящиков вглубь подъезда уходил грязный коридор, весь расписанный граффити.
– Смотрите, – прошептала Нора.
На табличке под звонком № 16 значилось «Х. Глосс».
– Не нажимай, – велел я.
Отступил на тротуар, оглядел дом: пять этажей, осыпающийся красный кирпич, проржавевшая пожарная лестница. Все окна черны, кроме двух на втором этаже и еще одного на пятом, с кружевными розовыми занавесками.
– Кто-то идет, – шепнул Хоппер и шмыгнул за угол на автостоянку.
Нора попятилась, заторопилась по тротуару. Обогнув груду мусорных мешков на обочине, я тоже зашагал.
Вскоре у меня за спиной открылась дверь, торопливо застучали подошвы.
Из дома к Пайк-стрит направился азиат в синей куртке. Судя по всему, нас он не заметил – даже Хоппера, который проскользнул мимо и успел придержать закрывающуюся дверь.
– Чудненько, – взволнованно зашептала Нора, вбегая за ним. – Шестнадцатая – это, небось, наверху.
– Придержите коней, – сказал я, тоже войдя в подъезд.
Но Хоппер уже промчался по коридору и скрылся из виду, а Нора от него не отставала. Я оглядел почтовые ящики. Помимо «Глосс» в № 16, здесь были только Докинс в № 1 и Вайн в № 13.
Я пошел на цыпочках. За стенкой поблизости болботал телевизор. Хоппер и Нора звонко грохотали вверх по лестнице. Где-то впереди горел яркий свет, и их черные удлиненные тени внезапно разметались по стенам, двумя длинными черными языками соскользнули на пол, лизнули треснувшую коричневую плитку и пропали.
Я тоже стал взбираться. Лестница изобиловала мусором и рекламой азиатского эскорта, в основном по-китайски. Флаер, всунутый за раму грязного окна, обещал «азиатский девичий массаж» и изображал полуголую кореянку в резиновых ковбойских наштанниках, которая застенчиво смотрела через плечо. «Познакомьтесь с Юми», – рекомендовал флаер.
Хоппер и Нора исчезли где-то наверху. Я шагнул на очередной марш, отфутболил пивную банку «Цинтао», и тут на первом этаже что-то грохнуло.
Я перегнулся через железные перила.
Никого. Однако мне отчетливо слышалось дыхание.
– Есть кто? – окликнул я, и голос эхом заметался по лестничному колодцу.
Ответа не было.
Я одолел оставшиеся марши, открыл дверь под номером «5». Хоппер и Нора стояли в конце длинного сумрачного коридора перед 16-й квартирой. Когда я подошел, оба испуганно уставились мне за спину.
В конце коридора стояла какая-то тетка.
34Одинокая неоновая лампочка на потолке выкрасила ей лоб и нос тошнотворной желтизной. Тетка была довольно грузная, сутулая, в длинной зеленой юбке и черной футболке, всклокоченные русые волосы по плечам.
– Вы чего это тут делаете, а? – хрипло пробасила она.
– Друга навещаем, – ответил я.
Она приблизилась, шлепая вьетнамками по полу.
– Это кого еще?
– Александру.
– Кого?
– Ханну, – вмешалась Нора. – Он хотел сказать «Ханну».
Тут тетка застыла, явно расхотев подходить ближе. Шестой десяток, кожа пятнистая, недостает нескольких зубов, лицо смахивает на крошащуюся статую.
– И где она, эта Ханна? – осведомилась тетка. – Она мне за три недели аренду должна, так ей и передайте. У меня тут не богадельня.
Хоппер полез в карман пальто, показал ей черно-белую фотографию:
– Это она?
Снимок, видимо, из интернета, потому что прежде я этого портрета не видел. А может, из личной коллекции, со времен «Шести серебряных озер».
Тетка вглядываться не стала, только выпятила подбородок:
– Копы, что ль?
– Нет, – сказал я. – Мы друзья Ханны.
– Когда вы ее видели в последний раз? – выпалила Нора.
Тетка посмотрела недобро:
– Я с копами не толкую.
– Никакие мы не копы, – сказал Хоппер и из заднего кармана достал бумажник; едва бумажник открылся, черные теткины глазки метнулись к нему, точно мухи к какашке. – Ответьте на наши вопросы, и в обиде не останетесь.
Он протянул ей три двадцатки – она мигом выхватила, пересчитала и запихала глубоко за ворот футболки.
– Это Ханна? – повторил Хоппер, помахав фотографией.
– На вид – вылитая.
– Когда вы в последний раз ее видели? – спросил я.
– Да уж несколько недель как. Я потому и пришла. Услыхала, как вы тут шныряете, думала, она вернулась за шмотьем своим, хочет слинять по-тихому. Не в курсе, часом, когда ее высочество планирует пожаловать?
– Не особо.
Эта весть ее разгневала.
– Я б эту комнату уже пять раз пересдала! А теперь слесаря звать. Барахло ее выносить.
– А слесаря почему? – спросил я.
Она кивнула на дверь:
– У меня ключа нет. Она взяла и замок поменяла.
– Зачем?
– Да хер ее знает.
– Какая она была? – спросила Нора.
Тетка скривилась:
– Как герцогиня какая. То одно ей подавай, то другое, прям королева английская. Свет ей в ванной почини, потому как слишком, видишь ли, темно, холодный кран, горячий кран. У нас тут что – «Марриотт»?
– Не знаете, что она в Нью-Йорке делала? – спросила Нора.
Тетка сощурилась, будто ее походя оскорбили:
– Мне платят за время, а чем в комнатах занимаются – меня не волнует. Она мне, правда, разок сделала доброе дело. Мне сбегать надо было кой-куда, а она с племяшей моим пару часиков посидела. Вот за это ей спасибо. Но потом она берет и меняет замки, сбегает, аренду не платит. У меня бизнес тут. А не благотворительность. – Она в негодовании уставилась на дверь. – И еще слесарю платить.
– Сколько она тут прожила? – спросил я.
– С месяц. Но я ее которую неделю не вижу.
– А как она о вас узнала?
– По объявлению. Я у Порта флаеры расклеила.
– А сколько стоит взломать? – спросил Хоппер, проведя рукой по двери. – И мы вам оплатим все, что Ханна должна.
– Э… ну, не знаю – сто пятьдесят. И плюс за ущерб двери.
– Вот вам три сотни.
Хоппер сунул ей пачку купюр, которые она молниеносно цапнула. Затем сходил в конец коридора, к двери с захватанным стеклом – видимо, общей ванной, – выдрал из стены огнетушитель, вернулся и со всей дури саданул им по замку.
Пять ударов один за другим брызнули щепой; затем, ненапряжно и непринужденно, из чего следовало, что он делает это не впервые, Хоппер отбросил огнетушитель, отошел и вмазал по двери с ноги. Дверь распахнулась, грохнула об стену и опять закрылась, оставив щелочку на дюйм.
На миг все застыли. Хоппер подтолкнул дверь.
Внутри стояла кромешная темнота – свет из коридора едва освещал шероховатый бетонный пол и лупящуюся краску на голубых стенах.
И отчетливо чем-то воняло – что-то сгнило.
Я хотел было спросить у домовладелицы, когда она в последний раз сюда заглядывала, но та уже пятилась.
– Мне вниз надо, – пробормотала она, развернулась и зашлепала вьетнамками прочь. – Схожу гляну, как там племяша. – Она выскочила на лестницу и загрохотала вниз.
– Боится чего-то, – заметил я.
– Еще бы. Запах-то какой, – прошептала Нора.
35Хоппер шагнул внутрь. Я вошел следом, ведя руками по стене, нашаривая выключатель.
– Мля. – Хоппер закашлялся. – Ну и вонь.
Раздался душераздирающий скрип, – кажется, Хоппер споткнулся об металлический складной стул, – а затем свет внезапно нащупал лампу и тускло озарил комнату.
Тесная, скудно обставленная; потертый бурый ковер, драная штора на окне, продавленная железная койка в углу. Простыни отброшены, зеленое одеяло свесилось на пол – а в подушке отчетливая вмятина, словно Александра встала только что, буквально минуту назад. Вся эта убогая конура намекала на ее недавнее присутствие – едва ушла, в затхлом воздухе еще чувствуется ее дыхание.
Отвратительную вонь канализации пополам с гарью источали как будто сами стены. На потолке над окном растеклось бурое пятно, точно кого-то зарезали на крыше и бросили тихо истекать кровью по балкам. На полу валялись пластиковые обертки и липко расплылось пятно темной газировки.
– Деволль говорил, Сандра из «Брайарвуда» уехала в пижаме? – спросил Хоппер.
– Ну да, – сказал я.
– Вот и пижама.
И впрямь – белые хлопковые рубаха и штаны на веревочке грудой валялись на простынях.
Прикасаться к ним Хопперу, видимо, не захотелось. Я подобрал штаны, с удивлением отметив, что внутри на поясе отпечатано «А. Кордова МХ-314», номер ее палаты, но мало того – штаны до сих пор держали очертания ее тела. Как и рубаха, скроенная угловато, под хирургическую униформу: левый рукав по-прежнему скручен на локте.
Я бросил пижаму на постель, открыл узкий гардероб. Внутри пусто – лишь четыре проволочные вешалки на деревянной штанге.
– Там что-то есть, – сообщил Хоппер, заглянув под койку.
Мы подхватили ее, перенесли в центр комнаты и в немом замешательстве уставились на то, что открылось глазам.
Сказать нам было нечего.
36Первым делом я решил, что это мишень. Найдя такое под кроватью у себя, подумал бы, наверное, что это весточка от старухи с косой лично – уведомление о том, что на днях она за мной зайдет, – или что мои враги желают напугать меня до инфаркта.
На полу черным прахом были аккуратно выложены четыре концентрические окружности. В центре – если б Александра лежала навзничь на постели, центр располагался бы где-то под сердцем – находилось что-то обугленное. Пирамидой дюймов шесть, побелевшие камни крошатся, бетон под ними почернел.
– Это что? – прошептала Нора.
– Воняет тут этот пепел, – отметил Хоппер, присев на корточки.
Сфотографировав инсталляцию, Нора откопала в сумке пакет из-под сэндвича, мы вывернули его наизнанку и взяли образец. Кажется, мелко порезанные листья, грязь и кость. Я закрыл пакет и запихнул в карман куртки.
– Ни фига себе, – прошептал Хоппер у нас за спиной. – Вы гляньте.
Он стоял у двери и рассматривал что-то на верхнем косяке – пучок каких-то палочек. В самом углу, будто их нарочно спрятали, чтобы не бросались в глаза.
Хоппер вытащил их и повертел на свету из коридора. Походили они на корни – толстые, тонкие, туго закрученные в спирали, но все, похоже, от одного растения. Каждый перетянут белой веревочкой, все перевязаны друг с другом.
– Что-то оккультное, – сказал я, бережно забрав их у Хоппера.
За многие годы я не раз сталкивался с диковинными религиозными обычаями: в Индии швыряют детей, монахи-джайны разгуливают нагишом, «одетые в воздух», в некоторых племенах мальчишек заставляют носить перчатки, набитые кусачими муравьями, потому что таков ритуал инициации. И здесь, похоже, нечто в том же духе.
– А почему над дверью? – спросила Нора.
Я посмотрел на Хоппера:
– Александра что-нибудь такое практиковала, ты не помнишь? Вера, странные ритуалы?
– Нет.
– Давайте еще раз все осмотрим. Может, что-нибудь пропустили. И выметаемся отсюда к чертям.
Нора и Хоппер кивнули, опасливо озираясь. Я шагнул к тумбочке, но тут мельком заметил, как за дверью прошмыгнуло что-то зеленое. Зашлепало стаккато. Вьетнамки.
Я высунул голову за дверь. По коридору удирала домовладелица. Старая грымза шпионит.
– Ну-ка погодите! – крикнул я и вышел к ней.
– Ничего не знаю, – буркнула она.
– Но запах из ее комнаты вы ведь наверняка заметили?
Она замерла в конце коридора и повернулась, блестя испариной.
– Что девчонка там себе творила, я не в курсе.
– А другие жильцы ничего не говорили?
Она не ответила. У нее была обескураживающая манера двигаться – она каменела, как ящерица, будто знала, что ее замаскируют тусклый свет и потрескавшиеся стены, и потом внезапно улепетывала. Сейчас она застыла и рассматривала меня, склонив голову набок.
– Пугала она людей. – Домовладелица усмехнулась. – Уж не знаю как, тощая ведь совсем. И у меня тут такие хмыри живут – обычно это они всех пугают. Но я так решила: дело не мое. Пущай занимаются чем хотят, лишь бы платили.
Я одолел полкоридора и остановился, потому что из-за лестничной двери на меня смотрел маленький мальчик, лет пяти или шести. Помявшись, он скользнул в дверь и угрюмо встал рядом с теткой. На нем была грязная футболка, слишком короткие хлопковые штаны и носки, предназначенные на крупную взрослую ногу.
– Ваш племянник? – спросил я.
Она хладнокровно глянула на него, затем вновь на меня, но ничего не сказала.
– Вы говорили, Ханна как-то раз с ним сидела. Может, он мне про нее расскажет?
Она ткнула в меня пальцем:
– Что-то маловато вы о ней знаете. А еще друг.
Шевельнулась дверь поблизости, выползла полоска света. Кто-то подслушивает. Не успел я разглядеть, кто это, раздался грохот. Домовладелица с племянником исчезли в лестничном колодце. Я кинулся за ними:
– Подождите!
– Отцепитесь от нас!
Поскальзываясь на портретах Юми, я помчался вниз, догнал их на следующей площадке и, недолго думая, схватил мальчишку за плечо. А тот душераздирающе завизжал, будто я клеймил его раскаленным железом.
Я в испуге отдернул руку, но мальчик все орал, глядя, как выроненная игрушка – вроде супергерой какой-то – пролетела сквозь прутья перил, проскакала по ступеням и застыла на плиточном полу первого этажа. Захныкав, мальчик ринулся супергерою на помощь.
– Вы это что ж творите-то, а? – в ярости забубнила домовладелица, топоча следом. – Забирайте своих друзей и проваливайте. Мы знать ничего не знаем.
Спустившись, я увидел, как они лихорадочно ищут игрушку. Мальчик выпрямился, повернулся к тетке, и его пальцы замелькали в воздухе. Он говорил на языке глухонемых. Он глухой. А я его травмировал.