Да блин. Не сбавляя темпа, по кустам, по клумбам я бросился на задний двор, опять свернул.
И опять застыл.
Газон на задах был залит светом. Вокруг патио и бассейна роились охранники – двое рассматривали лестницу Дюшана.
Я опять развернулся, глянул через плечо. Топот охранников надвигался.
Я протиснулся мимо гор мусорных мешков, вскарабкался на каменный парапет, перебежал травяную полосу, влетел в высокую живую изгородь и ломанулся напрямик в густые ветви – все равно что продираться сквозь туго сплетенный невод. Пригнувшись, я полз, руками ломая сучья.
Позади, перекрикивая рев океана, кто-то завопил.
Я пробился через изгородь и встал.
Очутился я, вопреки надеждам, не в соседнем заднем дворе, а на обширной пустоши – ни домов, ни газонов, лишь темнота и путаница кустов мне по плечо, напролом не пройдешь. Вдоль изгороди – здесь заросли были пожиже, на ощупь остролист или розовые кусты, – я крадучись двинулся к океану.
Надо найти другую лестницу на пляж. На утес налетал шквальный ветер с Атлантики. Я нестойко побрел по краю, но вскоре уверился, что других лестниц нет.
Тут, наверное, заповедник. Я попал. На многие мили ни лестниц, ни домов.
Я оглянулся. Изгородь тряслась, ее штурмовали черные силуэты. Лучи фонариков шарили в сучковатом кустарнике и неуклонно приближались ко мне.
Не отстают. Наверное, менеджер объявил джихад по мою душу.
Я подполз к самому обрыву. Утес был не отвесный, но крутой и весь утыкан кустами. Уцепившись за ветки, я пополз ногами вперед, вызвав небольшой сель. Фонарики уже ощупывали растительность у меня над головой, крики тонули в грохоте волн. Я спиной вжался в скалу, подождал, когда охранники пройдут, и двинулся дальше; кустики выдирались из скалы, я заскользил в свободном падении, потом ухватился за пристойно крепкий корень.
Я выбрался на скалу над пляжем.
Прилив. Пляжа не осталось – только пятифутовые волны вскипали и пятились, обнажая каменистые зубья под обрывом, а затем вновь налетали кувырком, яростно стучась в скалы.
Я подождал, поглядел наверх. Вроде никого.
Спасен. Им идиотизма не хватит лезть за мной сюда.
Но едва я пришел к этому выводу, два темных силуэта склонились надо мной и заорали.
Ощупью я съехал на какие-то валуны. Пополз между ними к западу – волны отступили, надо поторапливаться. Далеко впереди над водой показался ломкий скелет лестницы Дюшана.
Я полз. На вершине утеса замелькали фонарики – они обшаривали береговую линию, и лучи носились по скалам, грозя коснуться меня.
Поджидают. Луч меня отыскал.
Сквозь рокот волн донеслись крики. Я поднажал и не удивился бы, если бы по камням зарикошетили пули.
Под лестницей я для пущей устойчивости заклинил ботинки между камней и задрал голову. Один охранник вздумал спускаться, вся конструкция ходила ходуном. Я вцепился в самую прогнившую перекладину и не без труда ее отодрал, а вместе с ней отвалился большой кусок перил. Все это я зашвырнул в воду и двинулся по камням, до нитки промокнув под очередной атакой океана.
Снова оглянулся.
Под охранником обломились ступени выше тех, что демонтировал я, и теперь он цеплялся за скалу, ожидая подмоги. Я зашагал дальше, прикинул риск на коварном участке, где толком не за что было уцепиться, успел допустить мысль о том, что, возможно, все-таки выкручусь, и тут на скалы налетела высоченная волна.
Пальцы разжались. Я упал навзничь, в ушах оглушительно загрохотало, меня перевернуло вверх тормашками, и я наглотался соленой воды. Ловя ртом воздух, еле-еле вынырнул, но другая волна надвинулась, оттащила меня и швырнула к утесам. Отчаянно брыкаясь, я грохнулся о валун и, давясь, умудрился на него вскарабкаться.
Глаза жгло. Я был один в узенькой бухточке. Сидел на валуне и ждал охранников.
Никто не пришел.
Когда небо засеребрилось, я различил на пляже полоску песка. Спрыгнул и припустил трусцой, миновал безмолвные кондоминиумы, пробежал деревянный забор в Китобойном, и в конце концов в расфокусе бледного утра мне предстал пустынный переулок.
Я затормозил и вытаращился.
Моя машина исчезла.
Недоумевая, я пошел к Эмерсон-стрит, в кафе «Морская гавань». На парковке машины тоже не обнаружилось – только серебристый пикап и «субару». В кафе не было ни души, кроме старика в дальней кабинке и рыжей официантки, которая, навалившись на стойку, читала журнал.
– Что, ваше судно разбилось в шторм? – поинтересовалась она, когда я приблизился.
– Я ищу девушку. Блондинка. Зеленое платье. Она тут была?
Официантка улыбнулась – узнала:
– Нора, что ль?
– Она самая.
– Ну да, была тут.
– И куда, блин, делась?
– Без понятия. Встала и ушла с час назад.
Я сел на барный табурет и, по-прежнему истекая морской водой, стащил с себя куртку.
– Кофе, яичница из трех яиц, сильно не прожаривать, бекон, тост, апельсиновый сок.
Официантка исчезла за распашными дверями. Вернувшись с кофе, тяжело вздохнула, скрестила руки на груди:
– Ей позвонил парень какой-то. Она страшно разволновалась и убежала.
Я глотнул кофе, поглядел на нее.
– На мобильный позвонил?
– Да нет. Мобильные здесь фигово ловят. Одно деление. Позвонил в кафе, попросил ее по имени. Вы, я так понимаю, папаша ее? За ней приехали? – Не дожидаясь ответа, она со знанием дела кивнула. – Прям не знаю, как отцы с этим мирятся. Девчонки вечно за плохими парнями бегают. Плюс интернет, а там маньяки пристают только так.
Вскоре – хвала небесам – подоспел завтрак.
В кафе забрела пара-тройка местных, но Хоппера и Норы не видать.
Доев, я им позвонил – как ни удивительно, мой мобильный пережил купание, – но официантка не соврала: связи не было. Я позвонил с аппарата у кассы, но по обоим номерам услышал лишь долгие гудки, а затем меня сбросило на голосовую почту.
В поезде 9:45 Лонг-Айлендской железной дороги, который повез меня назад к цивилизации – если, конечно, про Манхэттен можно сказать так, – я отрубился, не успели мы отъехать от перрона.
53В город я прибыл уже за полдень. Ни Хоппер, ни Нора не проявлялись. Я на такси вернулся на Перри-стрит. У Норы были ключи, – может, не смогла дозвониться и вернулась домой одна? Но квартира пустовала, автоответчик хранил молчание.
Я принял душ, думал еще поспать, но был слишком взвинчен, слишком издергался – и злился.
Они бросили генерала умирать на поле брани. Или что-то случилось? Тревожиться некогда – мобильный зажужжал, напоминая, что сегодня в 18:00 Пег Мартин, снимавшаяся в «Изоляторе 3», выгуливает собаку в Вашингтон-Сквер-парке. Почти неделя прошла с тех пор, как Бекман подарил мне эту зацепку.
Я насыпал Септиму корма и из архивной коробки выудил интервью, которое Пег Мартин в 1995 году дала «Проныре». После «Роллинг Стоуна» 1977 года то был единственный раз, когда кто-то из участников съемочной группы откровенно говорил о работе с Кордовой.
У Кордовы Пег Мартин снялась в семнадцать, значит теперь ей тридцать пять.
Я погуглил ее и получил несколько кадров из «Изолятора 3». В фильме у Мартин всего три сцены – зернистая версия одной из них нашлась на «Ю-Тьюбе». Пег играла Вивиан Джин, одну из ночных уборщиц в офисе юридической конторы «Милтон, Бауэрс и Рид», – в какой-то момент она уходит на черную лестницу, и больше мы ее не видим. Перед тем как исчезнуть, она произносит: «Ученые ищут пришельцев в космосе, а пришельцы уже среди нас. Пришельцы, которые прикидываются людьми. Они нас давно завоевали». Говорит она о муже, который ее бьет, о том, какими чудовищами порой оборачиваются те, кого мы любим. Любопытно, что в интервью она описывает Кордову именно этой репликой.
Судя по IMDb, снявшись в «Обретенной славе» «Эйч-би-о» – римейке «Это случилось однажды ночью»[54], закрытом после первого сезона, – Пег Мартин сыграла с Джеффом Голдблюмом в вестерне «Эй-би-си-ТВ» «Пыль столбом». После 1996 года – ни одной роли. Никакой текущей информации, никаких данных о том, чем она занимается. Впрочем, Бекман, кажется, упоминал, что она сидела на героине, – может, потому и кинокарьера ее оказалась коротка.
Я глянул на часы: почти пять. Пора. Но если одинокий, весь из себя дружелюбный мужчина ни с того ни с сего забредет в парк и примется засыпать Пег Мартин вопросами, сирены тревоги разорутся почем зря.
Мне нужна подсадная утка.
54– Миссис Куинси позвонила и предупредила, что зайдете вы, – объявила Дороти, скептически разглядывая меня поверх очков. – Но не на полчаса раньше. У Саманты прослушивание в «Щелкунчик».
Седовласая царица Дороти железной рукой правила Манхэттенской балетной школой. При каждой нашей встрече Дороти вела себя так, будто я сбежал из ГУЛАГа.
– Ладно, но у нас бронь в «Плазе» – папа с дочерью желают выпить чаю.
– Если вы уведете ее сейчас, она выпадет из конкурса на куклу герра Дроссельмейера. И даже на бал может не попасть.
– Да ладно вам, Дороти. Сэм должна попасть на бал. Какой же бал без Сэм?
Дороти со вздохом уступила:
– Проходите.
Я подмигнул ей и направился в танцзал, скрипя половицами. Синтия – о чудо! – разрешила мне пару часов провести с Сэм – компенсировать отложенный визит. Я не стал уточнять, чем мы будем заниматься в эти часы, но, как бы ни сложилось с Пег Мартин, Сэм понравится собачья площадка, а потом я накормлю ее ужином и мороженым во «Вдохновении 3».
Дочь я разглядел в глубине солнечной студии. В стайке других пятилетних Сэм танцевала под грохот Чайковского. Все прыгали, задрав руки над головой. Я считаю, Сэм готова к Большому театру: гимнастический купальник, алый, как огненный мухоед, белые колготки, балетки и пачка. Она стояла впереди и смотрела, как балетмейстерша демонстрирует па.
Я постучал в стекло.
Дети застыли. Балетмейстерша выгнула шею и царственно воззрилась на меня.
– Да, сэр? Что вам угодно?
Я ступил в зал:
– Я за Самантой.
55Темнело, но в Вашингтон-Сквер-парке кишмя кишели студенты, скейтбордисты и влюбленные парочки. Вокруг брейк-дансера с магнитолой из восьмидесятых собралась толпа. Женщины осекались на полуслове и в ослеплении завороженного восторга сияли, глядя, как Сэм ловко скачет мимо, крепко уцепившись за мою руку. Дщерь моя согласилась надеть черное пальто и розовый рюкзак с Рапунцель, но не пожелала снять пачку, колготки и балетки.
– Она очень славная тетя, – сообщил я. – Мы с ней пару минут поболтаем, погладим ее собаку. Идет?
Сэм кивнула и откинула с лица золотые локоны.
– У тебя рука болит? – спросила она.
Руки я сильно изрезал, ползая по скалам.
– Не переживай. Твой папаша крут. Расскажи-ка лучше про маму. Все работает в галерее?
Сэм поразмыслила.
– Маме нелегко со Сью.
– Менеджером. Они все время бодаются. А твой отчим?
– Брюс? – уточнила она.
Отлично. Он по-прежнему имя собственное, как и я. Слава богу, он не стал папой.
– Он самый. Комиссия по ценным бумагам еще не приступила к расследованию? Может, были аресты за инсайдерскую торговлю? Ты уж не таи.
Сэм покосилась на меня:
– У Брюса пузо.
– Это мама так сказала?
Сэм кивнула и повисла у меня на локте.
– Мама дает ему зеленый сок, и Брюс ложится спать голодным.
Ага. Старина Куинси поднабрал пару фунтов и ныне терзаем достославной соковой очистительной диетой. Жизнь моя засияла яркими красками.
– А про меня мама упоминает?
Сэм еще подумала и кивнула.
– Правда? И что говорит?
– Тебе нужна серьезная помощь. – Она даже изобразила фарисейские интонации Синтии. – Ты летаешь на катушке и сносишь малолетнюю шараду.
Слетел, значит, с катушек. Сношаю малолетнюю шалаву. Надо было сменить тему после пуза.
Я подхватил Сэм на руки – мы уже добрались до ограды собачьей площадки у южной границы парка. Внутри не протолкнуться от шумных псин и их безмолвных хозяев, которые маячили поодаль, точно властолюбивые родители юных звезд, и нервно наблюдали, вооружившись поводками, мячиками, совками для какашек и угощением.
– Так, заинька. Мы ищем большую черную собаку и рыжую даму лет тридцати пяти. Как увидишь, не шуми. Пальцем не показывать, не кричать. Держать себя в руках. Все понятно?
Сэм кивнула и заозиралась. Потом пронзительно взвизгнула и пнула меня. Скорчила рожицу, ткнула пальцем – но только мизинчиком.
– Видишь их?
Она опять кивнула.
И точно – в дальнем углу сидела костлявая рыжая женщина, а на скамейке подле нее сгорбился старый черный лабрадор.
– Детка, ты блестящий разведчик. В Министерстве внутренней безопасности тебя на руках бы носили.
Я оглянулся – хотел удостовериться, что никто на нас не смотрит. Я бдительно следил с той минуты, когда вернулся в город, – вдруг снова всплывет Тео Кордова? – но ничего из ряда вон не замечал.
Я открыл калитку, и мы вошли.
56Сэм выполняла инструкции четко и хладнокровно. Из девчонки получится козырный «зеленый берет». У нее и впрямь все вышло эдак невзначай. Кружным путем направляясь к Пег Мартин, она остановилась возле белой карликовой чихуахуа, на которой парчи было больше, чем на шлюхе в Ньюарке. Минуту Сэм здоровалась с этой тварью и лишь потом зашагала к черному лабрадору. Синтия явно натаскала ее спрашивать разрешения, прежде чем гладить чужих зверей: я услышал, как Сэм вежливо спросила Пег Мартин, а затем пса, можно ли его погладить.
Видимо, оба согласились, потому что Сэм очень нежно и учтиво потрогала поседевшую собачью голову. Усталые глаза лабрадора взирали не мигая. Мизинцем Сэм гладила четверть дюйма между собачьими бровями.
Мимо прочих собачников, сгрудившихся у забора, я направился к дочери.
– Ничего, если она его погладит? – спросил я Пег Мартин.
– Конечно, – ответила та, глянув на меня.
– Он не кусается?
Она снова перевела взгляд на других собак:
– Нет.
Пег Мартин, точно.
Поредевшие волосы она красила в ненатуральный рыжий, нечто среднее между гниющей осенней листвой и свеклой. В «Изоляторе 3» она была живая чудачка, а ныне, спустя много лет, словно поблекла, посерела и самый костяк ее пропитало изнеможение.
– Как тебя зовут? – спросила Сэм у пса, однако тот не представился.
– Как его зовут? – спросил я Пег.
Наши приставания ее раздражили.
– Леопольд.
– Леопольд, – повторила Сэм.
Она гладила его по темени ладошкой, прямой, как кухонная лопатка. Будто глазурь размазывает.
– Мне кажется, я вас знаю, – сообщил я Пег. – Вы, часом, не преподаете в воскресной школе Святого Фомы?
Она разволновалась:
– Ой, нет. Там преподаю… э… совершенно точно не я.
– Ошибочка вышла.
Она скупо улыбнулась и вновь отвернулась к собакам.
Я тоже минутку посмотрел, чтобы не навязываться уж очень явно. Сворой верховодил гиперактивный далматинец. Белая чихуахуа, бордельная мадам, бегала кругами, отчаянным тявканьем выкликая клиента, но остальных собак совершенно опьянял промокший теннисный мячик.
– Ладно, – сказал я. – Гипотеза смелая, и вы, наверное, подумаете, что я рехнулся.
Пег Мартин опасливо на меня покосилась.
– «Изолятор-три». Уборщица со сломанной рукой. Это же были вы, да?
Она удивленно заморгала. Ее никогда не узнавали. Я откровенно пережал, изумился чрезмерно, однако она кивнула:
– Это я.
– Вы замечательно сыграли. Я на этом фильме сохранил рассудок только благодаря вам.
Она улыбнулась, порозовела.
Актер готов без устали слушать похвалы блистательной своей игре – все на свете признают сие за истину.[55]
– Не могу не спросить. Какой он? Кордова?
Улыбка погасла, как задутая спичка. Глянув на часы, Пег Мартин подхватила рюкзак за лямку и уже набросила ее на локоть. Тут, о счастье, Сэм наконец очаровала Леопольда. Собачий хвост заходил туда-сюда, как автомобильный дворник. Посмотрев, как Сэм тихонько обсуждает с псом что-то жизненно важное, а тот радуется, Пег Мартин замялась.
– Нет слов, какая трагедия случилась с его дочерью, – отметил я.
Она потерла нос.
– Но с другой стороны, удивляться нечему, – продолжал я. – Чтобы творить с такой нутряной извращенностью, человек в жизни должен быть чудовищем. Иначе никак. Вспомним Пикассо. О’Нила. Теннесси Уильямса. Капоте. Это что, счастливые люди, сиявшие солнышком? Да как бы не так. Лишь могущественные внутренние демоны понуждают создавать великое.
Может, если засыпать ее словами, она и не уйдет. Вжавшись в скамью, она сосредоточенно воззрилась на меня:
– Может быть. Снаружи не поймешь, что творится в семье. Но я…
К ее ногам подкатился этот чертов теннисный мяч, и она осеклась. Подняла его, и собаки подозрительно навострили уши и захлопнули пасти. Пег Мартин швырнула мячик, и свора наперегонки ринулась за ним по гравию.
– Но вы?.. – тихонько повторил я.
Ну пожалуйста, пусть она заговорит. И успокойся уже, бога ради.
– В начале съемок, – сказала она, – он позвал моего парня в гости. В «Гребень». Он так никогда не делал. Чужих не любил. Ну, так мне говорили. Но его жена устраивала пикник. Летом у них вечно были пикники. Позвали Билли. А он прихватил меня.
«Чужих не любил». В смысле, Кордова.
Билли – это, понятно, Уильям Бассфендер. Мускулистый татуированный шотландец, заключенный в Изоляторе, «Экземпляр 12». Если правильно помню, потом играл на сцене в лондонском Вест-Энде и собирался сниматься в «Никсоне» Оливера Стоуна, но погиб в автокатастрофе в Германии.