– Уродиной Оливия не была, – вещал Бекман. – Отнюдь. Темные волосы, приятное личико – миловидная девочка. Но если в комнате появлялась ее сестра, окружающие интересовались Оливией не больше, чем ситцевой занавеской.
Девочки были дочерьми полка. Мать – медсестра, отец Джон – врач на авиабазе в Ируме. В 1950-м они переехали из Японии в Пасадину, штат Калифорния, и спустя несколько месяцев отец сбежал из семьи, оставив ее в долгах как в шелках, отчего матери пришлось устроиться горничной и посудомойкой в мотель. Спустя многие годы Марлоу наймет детектива и узнает, что отец переехал в Аргентину, где живет с мужчиной, полковником в отставке.
Об отце сестры никогда не поминали.
Они соперничали с начальной школы. Оливия резала одежду Джей-Эл и мочилась на ее зубную щетку. В отместку та попросту приходила туда, где уже была Оливия, – в балетную школу, в хор, – отчего сестра оборачивалась, как выражался Бекман, «крохотной дырочкой на обоях». Потому что Джей-Эл тоже умела танцевать – да и петь. К тому же Оливия была застенчивая, чопорная и нервная – а Джей-Эл травила грязные моряцкие анекдоты и хохотала, запрокидывая голову. Она была вылитая Ава Гарднер, только блондинка: лицо сердечком, зеленые глаза, ямочка на подбородке (словно Господь, желая оставить автограф на этом своем творении, гордо вдавил туда большой палец). Все, от балетмейстера и хормейстера до друзей Оливии, теряли голову.
Коверкая сестрины инициалы, Оливия тишком звала ее Жа Ло Эндикотт.
После началки они учились в разных школах – мать пыталась ослабить напряжение, – но любой мальчик, которого приводила домой Оливия, неизбежно влюблялся в Джей-Эл. Она что, нарочно? Красота ее – вина ее?
Ничего тут не поделать, пояснял Бекман.
– Если тебе за так дадут «астон-мартин», ты сядешь и помчишься – проверишь, быстро ли едет. Естественно, подростком Марлоу перегибала палку. Если Оливия делала гадость ей – тибрила домашку по математике или подмешивала майонез в кольдкрем, – Джей-Эл в шортах и топе ложилась на диван смотреть «Телетеатр Форда»[63] на глазах парня Оливии. Когда та предлагала ему перейти в другую комнату, бедный обезумевший пацан ее даже не слышал.
Оливия старалась не подпускать друзей к дому, но скрывать сестру от людей – все равно что запихивать солнце обратно за горизонт.
– Ну и что оставалось Оливии, простой смертной, которую генетика цепями приковала к богине?
Оливия сбежала из дома.
В 1964-м, в шестнадцать лет, она с двумя подружками из «Балетной школы мисс Дайны» переехала в Западный Голливуд. Через три месяца обзавелась агентом и снялась статисткой в крошечном эпизоде «Пляжных игр» 1965 года[64]. Оливия была старательна, исполнительна, репетировала больше всех. Она наконец-то обрела голос и призвание, ей стали давать роли на телевидении, в том числе в сериалах «Беги во весь дух» и «Дни в Долине Смерти»[65].
– Впервые в жизни она почувствовала, что существует, – говорил Бекман.
Джей-Эл в то время об актерстве даже не задумывалась. Она открыла для себя секс, потеряв невинность с учителем естествознания. Но когда об Оливии написали коротенькую заметку «Восходящие звезды» в «Вэрайети», Джей-Эл, чтоб нескучно было, прогуляла школу и явилась на открытые пробы телесериала «В бой!»[66]. Ассистент режиссера по кастингу влюбился в нее, но решил, что вместо шипастой скороговорки «Джей-Эл Эндикотт» ей нужно другое имя.
По случайности он тогда читал «Глубокий сон» Реймонда Чандлера про знаменитого детектива Филипа Марлоу. А еще перед ним лежал скандальный лос-анджелесский таблоид «Конфиденциально: между нами, без цензуры» за десять центов, открытый на статье о якобы наркомании Говарда Хьюза.
Так он и склеил имя, достойное королевы кино: Марлоу Хьюз.
Золотой шанс выпал Марлоу в 1966-м – она сыграла Женщину в «Аппалузе» с Марлоном Брандо (и недолго крутила с ним роман). Оливия между тем прозябала на второсортном телевидении, играя в эпизодах «Шоу Энди Гриффита» и «Ястреба»[67]. К 1969-му Марлоу стала звездой, снялась в четырех фильмах, и ее имя трубили афиши над Сансет-бульваром. Оливия ретировалась в Нью-Йорк – попробовать себя на сцене. В 1978 году, на садовом приеме Уоррена Битти в отеле «Беверли-Хиллз», Марлоу познакомили с удалым Майклом Принсом Уинтропом Дюпоном, отучившимся в Принстоне футболистом, героем войны, одним из наследников состояния «Дюпон», прототипом удалого миллионера Лео Фарнсуорта, персонажа Битти в «Небеса могут подождать»[68]. За невозможную красоту и старомодное обаяние все звали его Принцем. Через три месяца Марлоу и Принц объявили о помолвке.
Жизнь Марлоу сияла так ярко, что впору было надевать черные очки, а жизнь Оливии между тем тускнела и истаивала. Ей удалось раздобыть лишь место дублерши в бродвейской постановке «Ржавчины в ванне» 1972 года, которая закрылась прямо в вечер премьеры[69].
По слухам, сестры не разговаривали друг с другом тринадцать лет. Одна на Западном побережье, другая на Восточном, – казалось, расстояние наконец безопасно их разделило.
Но 25 октября 1979 года вмешался роковой случай.
Марлоу с друзьями каталась верхом в Монтесито, и ее коня спугнула газонокосилка. Конь встал на дыбы, кинулся в галоп, выпрыгнул через забор на шоссе 101 и выбросил Марлоу из седла. Та чудом отделалась лишь множественными переломами левой ноги, однако до того серьезными, что врачи велели ей два месяца лежать на растяжке в больнице «Сидарс-Синай».
Каждый день после обеда Принц являлся к постели Марлоу и читал невесте вслух. Два месяца истекли, и врачи решили, что ей нужно полежать еще несколько недель. Принц продолжал ее навещать – но в один прекрасный день опоздал, назавтра опоздал еще больше, а на третий день не явился вовсе. Он отсутствовал десять дней – и все десять дней Марлоу не знала о нем ничего, – а затем вновь пришел в больницу.
И объявил, что помолвка отменяется. Извиняясь, рыдая от печали и стыда, он преподнес Марлоу Хьюз платиновое кольцо с черной жемчужиной; на платине были выгравированы четыре слова: «Лети дальше, прекрасное дитя».
Марлоу была убита. По словам медсестер, она пыталась выброситься из окна палаты. Спустя месяц, через два дня после ее выписки, «Нью-Йорк таймс» опубликовала поразительное объявление: «Наследник „Дюпон“ Принц женится на актрисе Оливии Эндикотт».
Тихая свадьба состоялась в семейном поместье в долине реки Гудзон.
Никто, даже Бекман, не имел представления, как Оливии это удалось – где она познакомилась с Принцем и как умудрилась его нежные чувства к Марлоу, одной из прекраснейших женщин на свете, обратить на себя, женщину обыкновенную. Кое-кто предполагал гипноз и даже сделку с дьяволом, начиная прямо с рокового падения с лошади.
Или попросту плачевное стечение обстоятельств?
Марлоу никогда публично не высказывалась об этой истории, но спустя годы, когда в интервью ее спросили о сестре, ответила: «Я не помочусь на Оливию, даже если она будет сгорать заживо».
Марлоу полетела-таки дальше – во всяком случае, попыталась. Она выходила замуж трижды: за художника-постановщика в 1981-м, потом за Кордову в 1985-м – этот союз протянул всего три месяца, хотя, снимая «Дитя любви», Кордова выжал из нее потрясающую игру, – и за ветеринара в 1994-м. С ветеринаром она развелась четыре года спустя. Детей у нее не было. На пятом десятке сюжетная линия персонажа мисс Хьюз привела ее туда, где до нее побывали многие кинобогини: она стала смертной. Постарела. Ей больше не предлагали ролей. Последовала пластическая операция, поползли слухи о том, что она плотно сидит на болеутолителях, затем случилось ее позорное появление в «Супермене 4: Борьба за мир»[70], где макияж у нее был такой, словно его накладывали фломастерами, и после недолгой борьбы она исчезла прочь с глаз публики.
Оливия по сей день замужем за Принцем. У них три сына. Последние двадцать семь лет она заседает в совете директоров Метрополитен-музея, а в светской жизни Нью-Йорка это наивысший взлет.
– Марлоу досталась слава, Оливии – принц, – негромко, нараспев заключал Бекман, блистая глазами в свете камина. – Но кто выиграл в жизни?
Общее мнение гласило, что Оливия.
– Не исключено, – отвечал Бекман. – Но кто знает, какая зависть глодала ей нутро, точно кислота – ржавые трубы?
Был и завершающий аккорд. Касался Кордовы.
Уже выйдя за Принца, Оливия Эндикотт в восьмидесятые работала тут и там на Бродвее, хотя забросила сцену, дабы посвятить себя материнству, супружеству и благотворительности.
Однако по-прежнему рьяно поклонялась Кордове.
Однако по-прежнему рьяно поклонялась Кордове.
По словам Бекмана, Оливия преследовала режиссера с бешеным упорством и засыпала его письмами. Умоляла дать ей шанс поработать с ним, прийти на пробы, сняться хоть статисткой, в роли без слов. Хотя бы с ним увидеться. Похоже, Кордова оставался последним кусочком мозаики – последним куском пирога, – который она жаждала отхватить, дабы одержать окончательную победу над сестрой.
– И на каждое письмо Кордова отвечал Оливии одной и той же отпечатанной на машинке фразой, – говорил Бекман.
Тут он поднимался, придерживаясь за персидскую тахту. Шаркая, удалялся в темный и сырой угол гостиной, где зверским рывком распахивал ящик стола, набитый бумагами, чеками, «Плейбиллами»[71], и принимался там рыться. Спустя минуту нестойко возвращался к собранию с чистейшим кремовым конвертом в руке.
Медленно-медленно он вручал конверт ближайшему студенту, и тот, трепеща, поднимал клапан, извлекал письмо, читал молча, а затем восхищенно хлопал глазами и передавал соседу.
Бекман утверждал, что ненароком откопал эту бумагу на распродаже чьей-то частной коллекции.
11 ноября 1988 г.
Моя дражайшая Дюпон.
Даже вымри все человечество на Земле, кроме Вас, Вы бы все равно у меня не снялись.
Кордова.64Я пересказал эту повесть Норе, хотя до драматических талантов Бекмана мне было очень далеко.
– «Лети дальше, прекрасное дитя»? – переспросила она. – Самое грустное прощание на свете. Думаешь, это все правда?
– Думаю, да.
– Звони Оливии. Сию секунду.
Я набрал номер.
– Ну конечно, мистер Макгрэт, – промолвила секретарша в трубке. – Вы свободны завтра? Через два дня миссис Дюпон уезжает в Санкт-Мориц. Она надеется, вы простите ее за такую поспешность и вставите в свое напряженное расписание, поскольку она пробудет в Швейцарии четыре месяца.
Я пообещал прийти к Оливии на квартиру завтра в полдень. Адрес – максимальное приближение к Букингемскому дворцу, возможное в Америке: Парк-авеню, 740. Там росли Жаклин Кеннеди и прочие легендарные наследники и наследницы без числа – старый богатый Нью-Йорк в чистом виде: неколебимый, седеющий, келейный и надменный до оскомины.
Повесив трубку, я заметил, что у меня жужжит мобильный.
Номера я не опознал. Какой-то «Рынок „Золотой путь“».
– А это кто? – спросила Нора.
– Я подозреваю, первый, кто звонит по объявлению про Александру.
65Рынок «Золотой путь» оказался китайской бакалейной лавкой, которая так демонстративно делала вид, будто английского языка в природе не существует, что я, вдыхая едкие ароматы рыбы и кунжута, почти уверился, что перенесся в китайскую провинцию Чунцин.
Вокруг болтались сморщенные куры, подвешенные за когти, триллионы тонн лапши, черных чаев и смертоносного на вид чили – красного, до того острого, что потом год не чувствуешь языка, и зеленого, до того заостренного, что рискуешь перерезать себе горло изнутри. С тротуара лавка смахивала на тяжеловеса из преисподней: грязный красный навес глубоко надвинут на загвазданные окна и на прилавки с фруктами в помятостях синяков.
Нора в глубине стояла одна перед столом, заваленным пакетами, – я думал, там чипсы, пока не прочел этикетку: «Жареная стружка кальмара сушеного».
Нора растерянно пожала плечами:
– Я только что говорила с каким-то дядькой, но он провалился вон туда, – и она показала на стальные двери возле аквариумов, где от стенки к стенке телепались серые рыбины.
Когда я ответил на звонок, человек, еле-еле изъяснявшийся по-английски, объявил, что располагает «информацами», но не смог объяснить, в чем их суть. Потом какая-то женщина прогавкала в трубку адрес: Маркет-стрит, 11. Неподалеку от Восточного Бродвея, всего в полутора кварталах от дома 83 по Генри, – легко допустить, что Александра сюда захаживала.
Появился миниатюрный китаец средних лет, а за ним, очевидно, все его обширное семейство: жена, дочь лет восьми и бабуля, которая, судя по лицу, застала Мао Цзэдуна.
Ч-черт – может, она и есть Мао. Такой же высокий лоб, усталое лицо, серые рабочие штаны и вьетнамки на босых ногах, напоминавших два сухих щербатых кирпича, которые выпали из Великой китайской стены.
Семейство с жаром заулыбалось нам и суетливо взялось пристраивать бабулю на табурет. Затем жена протянула бабуле мятую бумагу, в которой я узнал наш флаер.
– У нас есть информация, – объявила девочка на прекрасном английском.
– Про девушку с листовки? – уточнил я.
– Вы ее видели? – спросила Нора.
– Да, – сказала девочка. – Она приходила сюда.
– Что на ней было надето? – спросил я.
Семейство бурно посовещалось на кантонском.
– Ярко-оранжевое пальто.
Ну, почти угадали.
– И что она тут делала? – спросил я.
– Говорила с бабушкой. – Девочка кивнула на Мао – та внимательно разглядывала флаер, словно текст речи, которую предстоит толкнуть перед классом.
– По-английски?
Девочка захихикала, будто я удачно пошутил.
– Бабушка не говорит по-английски.
– Что, по-китайски?
Девочка кивнула. Выходит, Александра знала китайский. Вот так сюрприз.
– О чем они говорили? – спросил я.
На несколько минут воздух загустел от кантонского – нам с Норой оставалось только молча наблюдать. Затем семейство поспешно притихло, ибо из пересохшего горла Мао наконец исторгся еле слышный голос.
– Она спросила, где бабушка родилась, – объяснила девочка. – Скучает ли по дому. Купила жвачку. И поговорила с таксистом, он ходит сюда ужинать. Он сказал, что отвезет, куда ей надо. Бабушке она очень понравилась. Но ваша подружка была сильно усталая.
– В каком смысле усталая? – спросил я.
Девочка уточнила у бабули Мао и пояснила:
– Сонная.
– А этот таксист – вы его знаете?
Девочка кивнула:
– Он сюда ходит есть ужин.
– Во сколько?
Дебаты возобновились – говорила в основном мать.
– В девять часов.
– А сегодня придет? – спросила Нора.
– Иногда приходит. Иногда нет.
Я посмотрел на часы. Восемь.
– Можем и подождать, – сказал я Норе. – Вдруг появится.
Я так и сообщил девочке, а та – своим родным. Я поблагодарил, и все, улыбаясь, придвинулись пожать нам руки, а потом посторонились, чтобы мы пожали руку Мао.
Я достал бумажник, сказал спасибо отцу семейства и попытался впихнуть ему сто долларов, но он отказывался брать. Переговоры длились добрых десять минут, хотя я заметил, что глаза его жены от купюры не отлипали. Я просто обязан был всучить ему деньги – иначе, судя по физиономии этой женщины, мужик рискует не дожить до утра.
В конце концов он уступил, и я снова повернулся к бабуле Мао, намереваясь задать еще пару вопросов. Но старуха уже беззвучно сползла с табурета и скрылась за стальными дверями.
66– Мля, братан, – сказал таксист, – напугал ты меня до усрачки. Я уж думал, ты меня депортировать пришел. – Он загоготал, сверкнув белыми зубами с несколькими золотыми коронками. Затем сквозь красно-желтую растаманскую шапку поскреб макушку и вгляделся в портрет Александры. – Ага, было дело. Возил ее.
– Когда? – спросил я.
– Пару недель назад?
– Какое на ней было пальто? – спросила Нора.
Он поразмыслил, потирая седой щетинистый подбородок.
– Буро-зеленое? Но я дальтоник, сеструха.
Он представился Зебом. Чернокожий – с Ямайки, судя по легкому акценту, – шесть футов шесть дюймов, тощий, всклокоченный и сутулый, точно пальма после несильного урагана.
За тот час, что мы его ждали, удалось кое-что разузнать. В «Золотой путь» он приезжал ужинать пять вечеров в неделю. Ел снаружи, привалившись к капоту, опустив окна и громко включив музыку в машине, а потом уезжал в ночную смену до семи утра.
– Я суда приехал, – продолжал Зеб, почесывая голову, – а она в глуби болтает со старушенцией. Закупил пожрать себе. Она ко мне вышла.
– И вы ее куда-то отвезли?
– Ага.
– Адрес помните?
Он поразмыслил.
– В Верхний Ист, в какой-то дом пузатый.
– Отвезете нас?
– Ну не, – отмахнулся он. – Када возишь, все сливается, хде тормознул, хде поехал.
– Мы заплатим, – вставила Нора.
Он навострил уши:
– Чё, по счетчику?
Она кивнула.
– Лады. Давайте. Это мы могём.
Ухмыляясь, будто сам не верил своей удаче, Зеб резво сцапал пенопластовый контейнер и принялся набивать его лапшой, яичными рулетами, курицей в кунжуте – если это, конечно, была курица: серое мясо больше смахивало на баоцзы, говоря точнее – на кошку в пирожке на пару́, которую я однажды ненароком съел в Гонконге. Поразительно, как быстро деньги освежили мужику память.