Я вытаращился – это внезапное признание вышибло из меня дух. Я постарался даже не шевелиться.
– Я сказала, что ему не верю, и он завел меня за «Виллу Пиццу» в женский туалет. И там клетка на полу, пустая. А потом я увидела, что он засунул Септима в такую серебряную штуку в кабинке. Ну, знаешь – мусорку? И Септим там бился, с ума сходил. Он же ненавидит темноту. Всегда такой был. На клетку полагается тряпку набрасывать, чтобы птица успокоилась, но Септим этого не любит. Ему надо видеть. И этот человек сказал, пусть я сделаю это, и он Септима отпустит. Я с ним зашла в кабинку. Там в углу даже какая-то тетка переодевалась, я ее окликнула, но она не ответила. Он расстегнул штаны и выгнулся весь, кулаками крышку на этой мусорке прижал. Ну, и я сделала. Думала, как бы Септима спасти, укусить этого человека, но не получалось. Когда переставала, он меня кулаком бил по лицу. И все время называл Нэнси. Нэнси да Нэнси. Когда закончилось, он улыбнулся, вынул Септима, сжал его в кулаке, сдавил, как зубную пасту. Я давай орать, а когда стало совсем невыносимо, он засмеялся и выбросил его из кабинки. Я сначала не поняла куда. А потом нашла на полу под батареей. Схватила клетку и сумку, побежала со всех ног. Вокруг пусто, все закрыто, только несколько человек смотрят в пустоту, как призраки. Я на эскалатор и вверх на улицу. Примчалась на стоянку такси, села и попросила шофера отвезти меня в центр всего. Это Мадонна так сделала, когда только приехала в Нью-Йорк. Попросила таксиста отвезти ее в центр всего.
Она посмотрела на меня, будто вопрос задала.
– А он не знал, где это. Я сказала, что на Таймс-сквер. Он меня отвез. Везде люди, огни горят, словно день на дворе. И я поняла, что со мной все будет нормально. Потому что я ровно там, где должна быть. Я всю жизнь как будто ждала, когда окажусь не там, где я есть. А тут впервые не ждала. – Она опять обняла коленки. – Я никому не рассказывала.
– Хорошо, что рассказала мне.
История токсичными пара́ми дрейфовала по комнате – такое сразу не развеется. Мне было дурно и отчаянно хотелось проверить, все ли хорошо с Норой, вырвать это воспоминание у нее из головы. Снова и снова сражает нас не катастрофа, но постижение ее.
– В полицию не пошла?
Она покачала головой:
– Лишней минуты не хотела на все это потратить. Моя жизнь начиналась. Если с тобой случается плохое, это необязательно должно что-то значить. И вообще, перед Богом он ответит.
Это она объявила с превеликой убежденностью. Благоговение не позволило мне сразу заговорить: у девчонки нету ничегошеньки, кроме попугая, а она неколебимо верит, что мировое зло будет наказано. Сам-то я этой верой так и не обзавелся – слишком часто наблюдал безнаказанность порока.
За окном по Перри-стрит проехала машина – в ночной тишине она урчала дремотно и безмятежно, будто шлюпка мимо проплыла.
– Ты изумительная, сильная личность, – сказал я.
Я не планировал выражаться буквально так – за всю жизнь не навострился нужными словами залечивать неизбывную рану женского сердца, – однако Нора улыбнулась. Придвинулась ко мне, скрипнув матрасом, чмокнула в щеку и соскочила с кровати – голубым голубем порхнула в темноте.
– Я твой фанат, – прибавил я. – С безусловной пожизненной гарантией. Я как чемоданы «Викторинокс» и носки «Дарн таф».
Она сонно рассмеялась и заскользила из комнаты.
– Спокойной ночи, Вудворд, – шепнула она через плечо. – Спасибо, что выслушал.
Не знаю, сколько я просидел, глядя в темноту; минуты шли, затвердевшие тени подтаивали, слышно было только, как, не просыпаясь, вздрагивает город за окном. Потом я задремал, но ее присутствие в комнате не рассеялось, точно здесь побывало дикое животное – олененок, радужная птица или, может, кирин.
71– Ночь его продержали в манхэттенских «Гробницах», – сообщил мне Блюменстайн по телефону. – Послал за ним младшего партнера. Кражу второй степени сняли, но взлом с проникновением оставили. Залог будет в районе пяти штук.
– Почему так много? – Я плечом прижал телефон к уху и принялся натягивать куртку.
– У него три привода. Нападение на полицейского в Бьюфорде, Джорджия. Мелкая кража во Фритц-Крик, Аляска.
– Аляска?
– И еще один, два года назад. Хранение веществ с целью сбыта. Это в Лос-Анджелесе.
– Что за вещества?
– Марихуана и МДМА. Отсидел два месяца, сто часов общественных работ.
Я сказал Блюменстайну, что оплачу залог, повесил трубку и пересказал наш разговор Норе. Мы собирались на встречу к Оливии Эндикотт. С утра я поджарил Норе омлет, но она, едва глянув, покраснела и объявила, что не голодна. Я списал это на черный ящик необъяснимого женского поведения, а потом сообразил – проклиная себя за тупость: это же из-за того, что она рассказала ночью. Она не хотела, чтоб я плясал вокруг нее на цыпочках, будто она хрупкая и уже треснула. Так что я цинично метнул омлет в ведро и объявил, что черные в блестках леггинсы Моэ Гулазара и блузка с Джеком Воробьем не подходят для встречи с одной из элегантнейших лебедушек Нью-Йорка. Послал Нору переодеваться, отчего она с облегчением разулыбалась и кинулась наверх выполнять приказ. Затем мы вышли и зашагали по Перри-стрит.
День был пасмурный, небо набухло дождем. Мы уже опаздывали и потому направились к подземке. Уж кое-что я про нью-йоркских богачей понимал: они любят, когда ты ждешь их, а не наоборот.
72– Мистер Макгрэт. Добро пожаловать.
В дверях квартиры 17G нас встретила женщина за пятьдесят в пыльно-сером костюме. Лицо у нее было как потускневшая лампочка – человек всю жизнь провел в услужении, сразу видно. Глаза ее вопросительно переметнулись к Норе.
– Моя ассистентка. Она к нам присоединится, если вы не против.
– Разумеется.
Улыбаясь, женщина провела нас в прихожую, где старый хрыч в мятом бордовом пиджаке, выступив, кажется, прямо из стены, забрал у нас одежду и без слов ретировался в сумеречный коридор.
– Сюда, пожалуйста.
Винного оттенка стены темной галереи были покрыты живописью – так строительные леса в центре увешивают концертными афишами, только здесь красовались Матисс и Шиле, Клементе[78], а кое-где Магритт, и над каждой картиной – бронзовый светильник, точно шахтерская каска. Между шедеврами зияли черные проходы; я заглядывал на ходу, замедляя шаг. Комнаты смахивали на промозглые гроты со сталактитами парчовых портьер: кресла эпохи Людовика XIV, вазы и лампы Тиффани, мраморные бюсты, статуэтки черного дерева, книги. Над парадной столовой с сельдерейными обоями замороженной медузой зависла хрустальная люстра.
Бодрым шагом женщина ступила в просторную гостиную. Окна обрамляли вид на северо-запад: город снаружи застыл под серыми небесами, точно безмятежный натюрморт. Над Гудзоном заплутавшей мухой кружил вертолет.
Женщина указала на желтый чинцевый диван у кофейного столика, заставленного статуэтками: фарфоровые ризеншнауцеры, пастушьи собаки, чаши для пальцев. Над китайской вазой взрывался букет свежих красно-желтых тюльпанов – под цвет желтых стен и красных курток охотников на лис с гигантского полотна маслом.
Нора чопорно села подле меня и сложила руки на коленях. Похоже, нервничала.
– Принести вам пока чаю? Миссис Дюпон договаривает по телефону.
– Чай бы не помешал, – ответил я. – Спасибо.
Женщина выскользнула из комнаты.
– Вот это и называется «непристойная роскошь», – прошептал я. – Эти люди – отдельный чудной биологический вид. Даже не пытайся их понять.
– Видел – в коридоре доспехи стояли? Настоящие сияющие доспехи, стоят себе, рыцаря ждут.
– Два процента богатейших людей владеют половиной богатств земного шара. Лично я считаю, что вся она хранится в этой квартире.
Нора, прикусив губу, указала на приставной столик, где в антикварной серебряной рамке стояла черно-белая фотография. Оливия подле Принца, лет двадцать назад. Они в обнимку позировали перед антикварным же «бентли» возле исполинского загородного особняка. Взглянешь на лица – вроде счастливы, но это, конечно, мало о чем говорит. На фотографиях все улыбаются.
Нора рывком выпрямилась.
В комнату вошла женщина. Я вскочил, Нора, нервно расправляя юбку, последовала моему примеру.
Оливия.
Она не шла – скорее плыла, и под ногами у нее толклись три пекинеса. Очевидно, комнату декорировали под хозяйку – ну, или наоборот. Русые с сединой волосы до подбородка – густые карамельные завитки вокруг лица – подходили к персидскому ковру, к резным львиным ногам стола, даже к серебряной сигаретнице с изысканной резьбой на крышке: инициалы «ОДЭ», буковки – как волосяной колтун, забившийся в душевой сток.
Уж не знаю, чего я ждал, – пожалуй, гранд-даму, всю в волдырях драгоценностей, – но Оливия оказалась замечательно легка, воздушна и без излишеств. Она надела простое черно-серое платье, шею дважды оплели пухлые жемчуга. Приятное и нежное овальное лицо, аккуратный макияж, длинные лучины бровей над ярко-карими глазами, изящная шея – точно стебель цветка, едва-едва начинающего увядать. Сколько раз Марлоу Хьюз мечтала свернуть эту шейку?
Оливия с улыбкой приблизилась, и я заметил, что правая рука ее безвольно висит на перевязи из черно-красного цветастого шарфа. Рука застыла сломанным крылом, но Оливия, видимо, была полна решимости сносить увечье с доблестью: ногти на высохшей руке безупречно выкрашены в помидорный цвет.
На безымянном пальце здоровой руки, которую она как раз протянула нам, красовался бледно-голубой алмаз – карат двенадцать, не меньше. Он уставился на нас немигающим глазом жертвы гипноза.
– Оливия Дюпон. Я так рада, что вы смогли выбраться, мистер Макгрэт.
– Мне в удовольствие.
Обменявшись рукопожатиями, мы все расселись, включая пекинесов, похожих на толстых девочек в меховых костюмчиках. Оливия устроилась на белом диване против нас, закинула руку на белый плед, наброшенный на спинку, а собаки окружили хозяйку мохнатой крепостной стеной и посмотрели на нас выжидательно, будто нам полагалось их развлечь.
– Простите, что заставила ждать. С этим переездом тут полное безумие.
– Уезжаете из города? – спросил я.
– На сезон. Зиму мы проводим в Швейцарии. Съезжается вся семья. Внуки обожают гулять и ходить на лыжах, а мы с Майком склонны лентяйничать. Обычно садимся перед камином и не встаем четыре месяца.
Она рассмеялась – ясный изысканный звон, точно ложечка постучала по хрустальному бокалу, призывая послушать тост крупного сановника.
Ты смотри, как далеко от яблони упало это яблочко. Поразительно, что женщина, наткнувшись на брачную золотую жилу, обзаводится не только новым гардеробом и новыми друзьями, но и голосом прямиком из граммофона тридцатых (ломкий, моно-стерео), а также лексиконом, в котором непременно найдутся слова «лентяйничать», «сезон» и «весьма сожалею». Приходилось напоминать себе, что Оливия – отпрыск военных и росла в такой нищете, что матери ее пришлось выйти на третью работу и мыть туалеты в той самой публичной старшей школе, где училась Оливия. А теперь у Оливии, должно быть, шесть поместий и яхта площадью с городской квартал.
– Мой внук Чарли – большой ваш поклонник, мистер Макгрэт.
– Скотт. Прошу вас.
– Чарли в восьмом классе в Тринити. Летом прочел вашу первую книгу, «Государство МастерКард». Остался под большим впечатлением. А теперь читает «Кокаиновые карнавалы» и хочет заниматься журналистскими расследованиями.
Я решил, что сейчас она спросит, не окажу ли я любезность прочесть чудный рассказ у него в блоге или найти ему работу – так и выяснится, зачем нас сюда пригласили.
– Я, знаете ли, никогда в вас не сомневалась, – продолжала Оливия, изогнув бровь. – Эта шумиха вокруг вас с Кордовой, вымышленный шофер, ваше возмутительное выступление на телевидении. Я прекрасно понимала, что происходит.
– Правда? Потому что для меня-то это осталось загадкой.
– Вы чем-то его раззадорили. – Она улыбнулась в ответ на мое немое удивление. – Вы ведь, несомненно, замечали, что пространство вокруг Кордовы искажается. Чем ты ближе, тем ниже скорость света, информация коверкается шифрованием, рассудок теряет логику, впадает в истерику. Искривление пространственно-временного континуума – как гигантское солнце искривляет пространство вокруг. Вот же искомое, под рукой, и ты тянешься к нему – а его никогда и не было. Я сама это наблюдала.
Она в задумчивости умолкла. Три служанки в униформе принесли чай и принялись накрывать столик: тонкий фарфор, пятиэтажная серебряная ваза, груженная пирожными, птифурами, мини-кексами и треугольными сэндвичами. Оливия сбросила бархатные туфли – «Стаббз и Вуттон», отметил я, «Найки» для миллиардеров, – подобрала под себя ноги в черных чулках. Служанки разливали чай, а Нора, ошеломленно моргая, разглядывала великолепие сервировки.
– Спасибо, Шарлотта.
Шарлотта и остальные девушки кротко кивнули и метнулись прочь, неслышно ступая по ковру.
– Вы, вероятно, недоумеваете, зачем я вас позвала, – промолвила Оливия, глотнув чаю. – Вы вернулись к расследованию Кордовы, не так ли?
Она отставила чашку и взглянула на меня в упор. Глаза у нее блестели, как у школьницы.
– Откуда вы знаете?
– Аллан Каннингэм.
Знакомое имя.
– Директор клиники «Брайарвуд». Я для них собирала средства. Он сказал, что поймал вас на той неделе – вы весьма бесстыдно разнюхивали что-то на территории. Притворяясь будущим пациентом.
Ах да – Каннингэм. Который отволок меня в службу безопасности и угрожал арестом.
– И как продвигается расследование? – поинтересовалась Оливия.
– Люди разговаривать не хотят.
Она поставила чашку на блюдце, села поудобнее.
– Я – хочу, – объявила она.
Такая прямота меня позабавила, и я не сдержал улыбки:
– О чем?
– О том, что знаю. А знаю я немало, уверяю вас.
– Из-за сестры?
Улыбка ее угасла. Надо же – я-то думал, она давным-давно пришла в себя, спрятала Марлоу в сейф, где хранит детство, заперла и выбросила ключ. Ан нет – упоминание о сестре явно ее раздосадовало.
– Мы с Марлоу не общались сорок семь лет. Не знаю, что она думает про Станисласа и что с ним пережила. Однако я и сама сталкивалась с Кордовой. И не желала об этом говорить. До сего дня.
– А почему передумали?
– Александра.
Ответила она сухо. Нора подалась вперед, опасливо разглядывая птифуры, словно боялась, что они разбегутся, стоит протянуть руку.
– Полиция считает, что Александра покончила с собой, – заметил я.
– Это возможно, – кивнула Оливия. – Но все гораздо сложнее.
– Откуда вы знаете?
– Мы однажды встречались. – Она отпила, отставила чашку и пронзила меня взглядом. – Вы верите в сверхъестественное, мистер Макгрэт? В призраков и потустороннее, в необъяснимые силы, незримые, однако могущественные?
– Да не особо. Но я верю, что человеческий разум умеет преображать все это в якобы подлинную реальность.
– У Станисласа и его третьей жены Астрид поместье в Адирондаке, возле озера Лоуз.
– Да, я знаю. «Гребень».
Она задрала бровь:
– Бывали там?
– Пять лет назад пытался, заехал с визитом. Дальше сторожки не продвинулся.
Оливия одарила меня понимающей улыбкой.
– Я приехала туда в начале июня семьдесят седьмого года. Невезучая актриса. Двадцать девять лет. Кордова готовился снимать «Тиски для пальцев». Его помощница Инес Галло написала моему агенту и сообщила, что Кордова видел меня в «Резне в День святого Валентина» и восхищен моей работой[79].
Она, похоже, смутилась.
– Роль у меня была довольно жалкая – статистка, всю сцену спиной к камере. Я решила, меня жестоко разыгрывают. Но помощница утверждала, что Кордове очень понравилось, он подумывает взять меня на весьма необычную роль, которую написал специально для меня. Приглашает в «Гребень» на выходные – поговорить, обсудить. Жила я тогда в Ист-Виллидж. Одолжила денег у подруги, взяла напрокат «паккард-универсал» и поехала одна. Мне год никто не предлагал ролей. Я была готова на все. И в дороге я сказала себе: ради этой роли я сделаю что угодно – абсолютно что угодно.
Она помолчала, рассеянно погладила пекинеса.
– Дорога там чудесная. Миновав сторожку, тихо катишь себе среди дубрав и низких холмов. Вокруг ни души. Ясный день, жара. Было солнечно, но, помнится, я так нервничала, что вскоре меня обуял смертный страх, будто я в ночную темень пришла на кладбище. То и дело в вышине кричали птичьи стаи – вороны. Я притормаживала, выглядывала, но ни в кронах, ни в небе не было ничего. Пусто.
Она глотнула чаю.
– Дом – гигантский темный особняк, прямо из… ну, я не знаю… из рассказа По. Я припарковалась на стоянке. Машин было немало, будто в поместье позвали и других актрис. А я никак не могла заставить себя выйти. Это было ужасно. Но я хотела получить роль. Мне обязательно нужно было ее получить. Сняться у Кордовы – это предел, понимаете? Я слыхала, это не просто меняет твою профессиональную судьбу – это меняет всю твою жизнь.
Тут она сама себе иронически улыбнулась.
– Я выбралась, постучала в парадную дверь, и мне тут же открыла итальянка – ослепительная красавица, но какая-то безучастная. Ни слова не сказав, поманила меня к столу – снаружи, на увитой глицинией лоджии, уже обедали. Много народу – я никого не узнавала. Решила, что поклонники Кордовы. Сам он не появлялся. Я, правда, толком и не знала, как он выглядит. Спросила кого-то, где же Кордова, и мне, как положено, ответили, что он работает. Меня усадили. Все обсуждали некий предмет, кем-то купленный на частном аукционе. Передавали его из рук в руки. В конце концов он добрался до меня. И едва я его взяла, все отчего-то притихли и спросили, что это, по моему мнению, такое. Странная вещь. Походила на кинжал. Бронзовая рукоять с прихотливой резьбой, узкое лезвие, дюймов пять, посередине непонятное кольцо. Во главе стола молодой блондин в сутане – прекрасный, как Адонис, – посоветовал мне ткнуть этой штукой в запястье, посмотреть, что будет. Все захохотали. Не смеялась только прекрасная итальянка. Я так поняла, жена Кордовы, Джиневра. Она лишь смотрела на меня с тоской, точно пленница, которая страшится заговорить. Я была в смятении, сама не своя, испугалась, что вот-вот разрыдаюсь, но тут кто-то забрал у меня этот предмет, и на том обед завершился. Потом я проверила и выяснила, что это было.