Книга Синана - Глеб Шульпяков

Глеб Шульпяков Книга Синана

Роман

Одни говорили, он умер в день, когда ему исполнилось сто лет, другие, что погиб накануне, осматривая печные трубы на дворцовой кухне, третьи сходились, что скончался через месяц в феврале, о чем в архивах Стамбула имелась, пока не исчезла, казенная запись, вот и числа на могильном камне говорили то же, но известняк, дело известное, недолговечен и дата стерлась раньше, чем ее успели запомнить, и спустя время споры пошли по новой, пока не решили считать, что умер он в возрасте около ста лет – и на том бы делу конец, только в Конье (вечно эта Конья!) объявился полвека спустя дервиш родом из Кайсери, и утверждал этот дервиш в кофейне на базарной площади, что видел его своими глазами, седым, как положено старцу, и незрячим, потому что ослепил себя золотой иглой, которая принадлежала, говорил он, еще великому Бехзаду из Герата, а потом показывал мне в городе мечети и караван-сараи, фонтаны и бани, мосты и беседки, а если вы спросите, как же слепец мог что-то показывать, отвечу: когда художник ослепляет себя иглой, тьма не сразу опускается на мир и он долго различает предметы вокруг, хотя все чаще предпочитает вспоминать мир таким, каким его видел Аллах.

Я приехал в Одессу на поезде и в тот же вечер собирался сесть на паром до Стамбула. Билет заказал в Москве, он лежал в кармане. С вокзала, купив кулек арахиса, отправился в порт.

В Одессе я был однажды, когда мне исполнилось три года. Отец тогда жил с нами и мы поехали на море все вместе. Помню, на длинной лестнице я уронил мороженое и разревелся. А он купил коробку эскимо и поставил прямо на землю.

От коробки шел пар, отец улыбался.

Вот и все, что запомнилось.

Я шел по широкой улице города, уж не знаю как она называлась. Меж домов качался как вода в аквариуме воздух, из подворотен тянуло кошатиной, печным дымом.

Скрипела на ветру штукатурка.

Обогнув зеленого Дюка, спустился по лестнице.

Зал ожидания пустовал – даже газированную воду из автомата не отпускали. Все шторки на кассах висели задернутыми.

Сквозь ткань пробивался свет и я постучал по стеклу. Послышался смех и скрип фольги. Я наугад объяснил ситуацию. В тишине зашуршали бумагами, потом раздался женский голос: билеты на паром не проданы, рейс отменяется.

И между шторок, как в цирке, возникла рука.

Рукой нетерпеливо помахали и я покорно выложил паспорт и билеты. В кассе снова зашелестело. Через минуту на стойке появились деньги, свет погас.

«Да не сходите вы так с ума, – донеслось в спину. – Возьмите самолет и завтра будете у себя в Стамбуле!»

Электричество отключилось и газированный автомат, поперхнувшись, заглох.

Я потащился наверх, перебрасывая рюкзак с плеча на плечо. В сквере по левую руку от Дюка слонялся молоденький солдат в зеленой, как памятник, гимнастерке. Я спросил у него дорогу к авиакассам и тот поспешно согласился проводить – как будто этого и дожидался. По пути он рассказывал про службу в инженерных войсках.

Они, говорил солдат, глотали гвозди.

Я купил место на утренний рейс, турецкие авиалинии. Для ночлега мне посоветовали гостиницу «Красная». Дорогу до «Красной» опять показывал солдатик.

Когда-то гостиница «Красная» считалась самым шикарным заведением Одессы. Видимо, в память об этом с меня содрали сотню за ночь. «Вы же иностранец» – криво улыбнулись бровастые девки за стойкой. Поднимаясь по ступенькам, обернулся – за стеклом на улице маячила гимнастерка.

Все это время солдат ждал на улице и уходить не собирался.

Я лег в ботинках на койку, расстегнул ремень. Не помню, сколько пролежал в темноте. Может быть пять минут, может час. За стеной сифонил унитаз, под потолком скрипела лепнина.

Кажется, я задремал, когда у дверей раздался короткий шорох. Это были полароидные снимки, которые кто-то сунул под дверь.

Я присел около снимков на корточки. Чернобровая девица с белым одутловатым лицом, на обороте имя «Изабелла». Номер внутреннего телефона.

Две другие девицы Лидия и Земфира мало чем отличались от Изабеллы. И я отправил винный набор обратно в щель.

Выглянув через пять минут, обнаружил, что они исчезли.

Кое-как ополоснувшись холодной водой, встал на коврик и снова огляделся. Комната как комната, ничего особенного. Осунувшийся шкаф, тумбочка, салфетка в чайных разводах. Кособокий абажур. А между окон под стеклом в рамке – карта. Старая карта Черного моря с промерами глубин и рисунком береговой полосы. Я долго изучал ее, пока наконец не заметил отражение собственного лица. Острова, заливы, дельты – вся география разместилась на моей физиономии.

Плохо выбритая Болгария, родимое пятно Крыма, турецкая борода.

Поставив будильник на семь утра, я закрыл глаза и понял, что меня снова укачивает. Обхватил край дивана. Где-то в порту голосил траулер, хлопнуло окно, послышался звон посуды.

Я засыпал в Одессе, которая была эпизодом моего безмятежного детства, а теперь стала эпизодом зрелости. Между этими городами уместилась жизнь длинною в тридцать лет.

Спал без сновидений и лишь под утро мне приснился короткий сон. Я увидел гостиничный номер с диваном и картой моря.

Но кто лежал на диване, разглядеть не удалось.

Зачем люди снимаются с места? едут куда подальше? Говорят, путешествуя, люди бегут от себя. Не знаю. Я всегда считал, что эту фразу придумали домоседы. Мне казалось, что путешествуя человек приближается к себе. Просто с другой стороны.

Последний год мне стало казаться, что жизнь вокруг и я сам перестали существовать во времени. Как-то незаметно, неслышно время кончилось. Свернулось в трубку.

Люди, вещи, все перестало меняться, застыло в пустоте.

Или я потерял почву под ногами?

На тридцатилетие друзья подарили мне «Историю османской архитектуры». Я купил Коран, стал штудировать книги, записался в библиотеку. Ходил на курсы арабского на Татарской улице.

С удивлением и каким-то восхищением я обнаружил, что искусство ислама идеально выражает современный мир. Пестрый и единый. Поверхностный. Замысловатый.

Мир, в котором кончилось время.

Я работал журналистом в интерьерном журнале. Как и все журналисты, мечтал написать книгу. Увлекшись архитектурой, я понял, что это будет книга о мечетях, которые построил Синан. Книга о золотом веке Османской империи, где жил великий зодчий.

«Турция», «архитектура» – эти слова с детства не давали мне покоя. И, может быть, позже я расскажу, в чем тут дело.

К тому же моя девушка вдруг объявила, что едет в Америку. Стажировка в университете, один семестр. Но кто возвращался из Америки в срок? И я понял, что решение принято. Последний год она все чаще намекала, что нам надо менять отношения; что она устала жить одна, да и мне пора кончать с моим затворничеством.

Я же все медлил, сомневался.

И вот она уехала. Что мне оставалось делать? В журнале, где я работал, шло сокращение штата. Руководство с опаской смотрело на мои исламские увлечения и моя кандидатура числилась среди первых.

Чтобы избежать унизительной процедуры, я взял отпуск за свой счет и тоже отправился в путь.

Только в другую сторону.

Спал я урывками, то и дело вскакивая проверить, сколько осталось. За пять минут до звонка выключил кнопку.

Ресторан, задрапированный малиновым бархатом, пустовал. На завтрак принесли кривую сардельку с репчатым луком – и подсохший кетчуп цвета драпировки.

В аэропорт пришлось ехать натощак.

Зал вылетов оказался как две капли похожим на портовые кассы. Тот же газированный автомат в углу, те же шторки на окнах и залы, разлинованные пыльными лучами.

Самолет вылетел полупустым. Я пил турецкое белое Doluca и смотрел на девушку впереди. Пегая, на пояснице черная татуировка. Когда она нагибалась, к татуировке присоединялась черная полоска трусов.

В общем, в самолете я приготовился не скучать.

Рядом с девушкой на место 24-А сел тучный мужчина. Пористое лицо, сплющенное сверху; настоящая жаба. Со школы терпеть не могу толстых.

Откинув кресло, жаба заснул и во сне завалился на девушку. Та отпихнула его, но через несколько минут все повторилось.

Девушка пересела, татуировка и трусы исчезли.

Проснувшись, жаба резко поднял спинку. Стакан с вином упал мне на колени. Чертыхаясь, я вызвал стюардессу. Чтобы загладить неловкость, она пообещала турецкое шампанское из бизнес-класса.

Шампанское оказалось теплым.

Тем временем море кончилось, внизу раскинулась желтая равнина. Кое-где мелькали голубые зрачки бассейнов, темные пятна леса. Мы подлетали к Стамбулу.

Перед посадкой раздали анкеты. «Если вы заметили у пассажиров рейса симптомы атипичной пневмонии (кашель и насморк), пожалуйста, укажите, на каком месте они сидят» – говорилось в бумаге.

И я аккуратно вписал в клеточку номер 24-А.

На паспортном контроле два полицейских вывели из толпы жабу. Тот гневно озирался. Очередь подобралась, уплотнилась.

Подхватив рюкзак, я сунул паспорт в брюки и пошел к бегущей дорожке

Я попал в Турцию по приглашению некоммерческого фонда. Мы встретились ранней весной в культурном центре на Новослободской. Прихлебывая чай из пробирки, я изложил свои планы. Турки улыбались и при слове «Синан» одобрительно кивали.

Обговорить детали условились через несколько дней, но звонка не последовало ни через две, ни через три недели. И только в мае меня пригласили на встречу с президентом фонда.

Пока я расписывал замысел, президент с безразличным видом смотрел на мокрые деревья за окошком. В руках он вертел крошечный сотовый. Когда я закончил, сотовый зазвонил. Президент что-то буркнул в ладошку и откланялся.

А спустя неделю мне предложили заехать за билетами на Одессу, далее Стамбул.

Таким было мое пожелание относительно маршрута.

И вот я выхожу в зал прилета. Вижу свое имя на желтой картонке. Она в руках у плотного господина в белой рубашке навыпуск. Господин улыбается – какие зубы! – и машет мне картонкой. Я улыбаюсь в ответ – какие зубы! – «Мехмед» – говорит он и притягивает к себе.

Щека влажная, колючая.

Я бросаю вещи в черный «Рено». Мы выныриваем на солнце и Мехмед дает газу. Я отвинчиваю окно – горячий воздух лупит по лбу. Газон выгоревший, мусорный. Пальмы похожи на смятые жалюзи. Вдали стелется и рябит на солнце голубая полоска воды, Мраморное море. На горизонте Принцевы острова. Машина резко тормозит – пацан выскакивает из-под колес, кричит – но шофер только улыбается.

И снова газует.

Мы огибаем Дворцовый холм и на горизонте вырастают великие мечети Стамбула. Сколько раз я представлял этот момент, только подумать. Но вот я вижу эти мечети, и мне кажется, что я не расставался с ними ни на минуту.

Машина медленно двигалась по переулку, рядом семенил мальчишка с бутылками воды. «Бир мильон, бир мильон» – уговаривал он до тех пор, пока я не закрыл окошко.

Меня поселили на задах у «Пера Палас», рядом с американским консульством. Гостиница называлась «Учительская». «Здесь живут наши школьные преподаватели» – сказал Мехмед. Я невольно оглянулся – мне вдруг представилось, что сейчас из подъезда выйдет толстый физрук Виктор Иваныч и Капитолина Васильевна, завуч.

Странно, что я еще помнил их имена.

«Быть учителем в Турции о-о-очинь почетно, но мало-мало денег» – пояснял Мехмед. «Наше правительство о-о-очинь любит учителей», – он распахнул двери. «Потому каждый учитель имеет право раз в год отдыхать в такой роскёшный гостиница».

Античные девы освещали потертые восточные ковры на мраморном полу. Слева возвышался подиум и ряды обеденных столов, отражаясь в зеркалах, уходили в перспективу. Удвоенные зеркалами, между столов фланировали полчища официантов.

Вглядываясь в учителей, я пытался понять, какой предмет они преподают. Но лица выглядели одинаково пухлыми и начисто бритыми. Казалось, что черты лица они сбрили вместе со щетиной.

Комната на шестом этаже имела самый предсказуемый вид. Широкая койка, холодильник, телевизор и письменный стол. Я скинул рубашку и брюки (пятно от вина почти незаметно).

Стянул носки и трусы, нагишом прошел к окошку.

Сверкая на солнце, под окнами лежал Золотой Рог. Холмы, утыканные башнями, вставали над водой. Курсировали пароходы, катера и лодки шныряли от берега к берегу. Красные турецкие флаги развивались над крышами, как будто в городе октябрь. Срываясь с карнизов, чайки пикировали на воду.

А потом возвращались обратно и садились на трубы.

Голый, я смотрел на Стамбул, который звенел и сверкал под моими ногами. Забытое чувство тревоги и счастья вернулось ко мне в тот момент – и я ощутил страх, что это чувство будет недолгим.

Я проснулся на закате, когда вечерний азан уже накатывал на город с азиатской стороны Босфора. Собрал вещи, раскиданные по номеру.

Душ был отгорожен в углу ванной и я стоял под холодной водой, пока вода не пошла через край. Голый, вышел в комнату.

У кровати вполоборота стояла женщина. Заметив меня, консьержка уронила полотенца. Говорят, в такие моменты человек прикрывает срам. Но я только развел руками.

Вода, испаряясь, приятно холодила тело. Полотенце было белым и жестким, и я с удовольствием вытерся.

Для ужина я выбрал оранжевую майку с надписью «Celebrate your image», белые брюки и тапки «Camper». Выключил свет, обернулся.

Комната исчезла, но в окне тут же вспыхнул Золотой Рог: как будто газовую конфорку зажгли. И я несколько секунд стоял в темноте, разглядывая ртутное мерцание.

Ужин накрыли во дворе.

Семейства учителей чинно изучали меню, делали заказы. Одеты неброско, в темное. Я со своими белыми штанами на всякий случай забился в угол. Рядом со столиком полыхал огненный факел, бросая на клеёнку адские отблески.

Меню оказалось на турецком.

«Балык?» – спросил про рыбу. «Балык йок» – весело откликнулся официант.

И с любопытством уставился на меня.

На подиум тем временем выносили аппаратуру, возились с проводами. Наконец к микрофону вышла красивая крупная девушка в черном платье с блестками. Учителя захлопали. Девушка сделала вид, что смущена.

Она пела грудным голосом и я невольно засмотрелся на то, как блики льнут к ее продолговатым ягодицам.

Ухватив кость, вцепился в мясо.

И понял, что проголодался.

Солнце село и город исчез в темноте. Но по цепочкам огней я видел, где кончается вода залива и начинаются холмы Стамбула.

Слева виднелась первая четверка минаретов. Красные стены, подсвеченные прожекторами, белые башни – Святая София, никаких сомнений. А вот и серые макушки куполов, их едва видно, это мечеть султана Ахмеда у ипподрома.

Я перевел взгляд. Прямо напротив в небе чернела ниша, которую обступали звезды.

Мечеть Сулейманийю в эту ночь почему-то не подсветили.

Где-то на самом краю города светилась еще одна мечеть. И стройный минарет как будто охранял ее там, на отшибе.

Закрыв окна, я включил кондиционер и вытянулся на простынях. Во дворе звенели посудой, иногда раздавался женский смех и плеск воды.

Но сквозь шум кондиционера доносился другой звук – голос, который что-то бормочет на чужом языке. Сон одолевал так быстро, что перехватывало дыхание. А он все бормотал и бормотал, этот голос.

И чем глубже я проваливался в дрему, тем отчетливее звучали слова.

Был он греком, говорили они, что спорить, ибо кто сведущ более грека в прекрасном? да что вы, отвечали другие, неправда ваша, был он армянин, кто же знает лучше армянина толк в искусстве камня? тогда-то и подавали голос третьи, был он турок, этот парень, говорили третьи, потому что нет на земле того, кто сведущ более турка в божественном промысле.

Так что же нам делать?

Жили-то в деревни и греки, и турки, и армяне, и бог его знает, как перемешались их крови – пятьсот лет назад! – однако деревня была христианской, посему одну вещь мы можем держать за подлинную: что крестили его как и положено на сороковой день в местной церкви, в которой осталась, пока не исчезла, об этом событии запись: числа такого-то в году таком-то крещен сын деревенского плотника, и дано ему при крещении имя «Юсуф», что по-нашему значит «Иосиф».

И вот проходит с той поры двадцать лет, умирает великий султан Баязид по прозвищу «Молниеносный» – был он скор на поле брани – и берет империю другой султан, сын того Баязида, девятый по счету Осман, и зовут его Селим по прозвищу «Грозный» – был он зол на поле брани – и всю жизнь проводит он в седле, приумножая земли империи, так что теперь на карте есть и Персия, и Сирия, и Египет, и – чудо из чудес – святые города Мекка, Медина и Иерусалим.

Тогда-то, спустя двадцать лет, что прожил он в той самой деревне, обтачивая то камень, то древо, а то просто слоняясь по желтым проулкам, и появляется на горизонте пыльная туча. Смотрите, кричат с колокольни, как она растет, эта туча, смотрите! Нет уже горы Эрджияс, не видно ее снежных вершин, потому что огромным тюрбаном встала туча, и вышли из тучи ратники, пешие и конные числом не менее сотни.

Разве война пришла в Анатолию? это кричат с колокольни. Разве падишах оставил нас и некому защитить деревню? да и зачем кому нищая деревня, чтобы ратникам, как пешим, так и конным числом не менее сотни брать ее приступом? но когда входит пеший отряд в деревню, видят они, что это рабы султана в красных кафтанах с конским волосом на пиках, а шапки у них из белого войлока с длинным хвостом, ниспадающим на спину.

Закон есть закон, это говорит среди них главный в тюрбане с пером цапли, а кто забывает закон, мы сперва повторяем: вот, слушайте. Милостив наш султан, позволяет он жить на своей земле тем, кто считает богом пророка Ису, и совершать обряды, как указано в книгах, тоже позволяет. Пусть, говорит он, соблюдают эти люди свой закон, как им предписано, работают пусть и умножают себе подобных с миром на земле нашей, но не забывают, что цена миру названа, а значит, буде в том нужда, волен султан забирать из деревень христианских юношей себе на службу, посему что стоишь, святой отец, глаза выпучил, полезай звонить в свой колокол или что там у тебя в хозяйстве, деревянные колотушки, собирай людей деревенских на площадь, да не забудь книги, где тобою помечено, кто и когда народился в приходе за последние четверть века.