Мальгин, заметив, что Андрей смеется, остановился на полуслове.
— Теперь и мне смешно, а вот тогда было не до смеха.
— Ну и как?
— Что как, объявили перерыв по техническим причинам и минут через пять начали другую передачу.
— Да... — продолжал Мальгин. — Много было курьезного, когда работали без магнитофонов. Чтобы подогнать ко времени репортаж, чего только ни придумывали. Жизнь не остановишь, а пройдет событие, рассказывать о нем уже поздно. Вот и шли на нарушения — конвейер останавливали, паровозы задерживали и даже на две минуты остановили дуплекс—цех. Ладно, люди навстречу шли, понимали, что пропаганда — тоже дело важное.
С этим нельзя было не согласиться. «И было, что пропагандировать!» — подумал Андрей. Даже из Петиного рассказа было видно, насколько жизнь ушла вперед. Сегодня магнитофоны не только в студиях и в быту — они фиксируют сигналы спутников, а может быть, завтра увековечат голос человека, который впервые поднимется в межзвездный мир...
Вместе с Громовым Андрей быстро смонтировал репортаж, а когда вернулся в редакцию, Мальгина уже не было. Теперь никто не мешал позвонить Татьяне Васильевне. Он набрал номер и услышал незнакомый женский голос:
— Квартира Жизнёвых слушает.
«Мать!» — догадался Андрей и попросил позвать Татьяну Васильевну.
— Она в ванной, молодой человек. Позвоните чуть позже. Минуточку! Вот она вышла. Передаю трубку.
Около самого уха зазвучал голос Тани. Андрей почти физически ощутил ее теплое дыхание, явственно увидел задорную белозубую улыбку. Да, она принимала ванну. Самочувствие великолепное! А насчет прогулки — с удовольствием бы, но все-таки после душа...
— Приходи лучше завтра к нам, — заканчивала она разговор. — В это же время. Соберется несколько старых друзей, и будет самое вкусное мясо — жареная утка. Только не суди строго: буду готовить сама. Неожиданное приглашение Тани взволновало. Прийти к ней в дом, увидеть, как она живет, — всё это было заманчивым и одновременно вызывало робость. И все же он радовался предстоящей встрече, хотел, чтобы быстрее прошли сутки.
2
Из открытого окна, через тяжелую сетку кремового тюля, доносилась музыка, слышались голоса прохожих. Там, в густой синеве осеннего вечера, жил большой северный город, щедро разбросавший гирлянды огней. Разноголосый взрыв смеха долетел до второго этажа столь отчетливо, что показалось — люди смеялись здесь, в комнате. Потом упруго зазвенела гитара, и дуэт молодых голосов запел популярную песню о Заречной улице.
И вот навстречу песне, навстречу освежающей вечерней прохладе потянулась маленькая пухлая рука в полосатом рукаве пижамы, а за ней седеющий бобрик, выпуклый круглый лоб с выкатившимися из-под него тяжелыми глазами, чуть отвисшая в пренебрежительной гримасе губа.
Рука отбросила тюль и, нащупав скобку, плотно придвинула оконную раму, закрыв доступ и песне, и звонким голосам прохожих.
— Что, Тиша, сквозит? — спросила Мария Степановна, внимательно посмотрев на мужа поверх очков.
— Надоел этот сброд. Шляются до позднего вечера, — ответил Тихон Александрович и вернулся на прежнее место возле круглого стола, который был превращен теперь в кухонный. Здесь стояли лоток с тестом, корыто с рубленым мясом, железные листы, посыпанные мукой.
Супруги Буровы делали пельмени. На обоих были надеты фартуки. Мария Степановна держала в руках деревянную скалку, а Тихон Александрович ложку, на язычке которой краснело рубленое мясо. Он умело переворачивал ее так, что на краешке тонкого сочня оставалось мясо, а затем защипывал края, прогибал большим пальцем спинку и клал готовый пельмень на лист.
— Сколько штук будем делать, Марьяша?
— Пятьсот — за глаза. Всех гостей-то — Ковровы да твой московский журналист. А надо бы посолиднее. Тебе сегодня ровно пятьдесят.
— Не то время, Марьяша. Работа!.. Вот и на совещании сегодня вопрос ставился очень серьезно.
— Выступал?
— Пришлось выступить. Областное совещание по идеологии — и нам здесь принадлежит не последнее место.
Мария Степановна понимающе кивнула головой, гордясь своим мужем и высоким положением, которое он занимал.
— Еще сто штук, — подвел итог Буров. — По семь десятков на брата, остальные в холодильник.
— Как же по семь? Пять человек — приходится по сотне.
— Я думаю, Фролов придет не один. Он же театрал и москвич, наверняка пригласит какую-нибудь звезду.
— Вот это уж мне не нравится, — сказала Мария Степановна, разбавляя мясо водой. — Если уж холостяк, так и будь им.
— В Северогорске ты рассуждала по-другому. Вспомни нашего режиссера.
— Толю? — И перед воображением супруги Бурова предстал моложавый человек с продолговатым костистым лицом, большим носом с горбинкой и расплывшимся в улыбке ртом. Он был всегда подчеркнуто учтив и предупредителен, рассказывал много забавных и всегда оригинальных историй из жизни актеров, писателей и художников столицы, но никогда не упоминал о местном драматическом театре, где работал. Создавалось впечатление, что он там вообще не бывал и в городе жил не постоянно, а находился проездом. До какой-то степени это и в самом деле было так, он даже не перевез семью, которая занимала квартиру в Ленинграде. И в то же время не скучал о ней. У него всегда было много поклонниц. В доме Буровых он появлялся с ведущими артистками театра и с девушками из самодеятельного кружка, которым руководил. Всему этому Мария Степановна не придавала значения. Частый гость приносил в скучный дом Буровых оживление. Из его рассказов Мария Степановна узнавала много любопытного, о чем она никогда не слыхала раньше. И еще ей льстили внимательное, даже изысканное обращение Анатолия, его манеры: он целовал руку, всегда подчеркнуто пропускал ее вперед, подставлял стул... Но это было прежде. Ей тогда было меньше лет, да и Тихон Александрович занимал совершенно другой пост. Одно дело — городской отдел культуры, где театры и клубы, и другое — идеология. Ее даже пугало это слишком серьезное и не совсем понятное слово. Ясным лишь был вывод: теперь нужно относиться к выбору друзей дома строже, чтобы это ни в коем случае не отразилось на авторитете мужа. В конце концов идеология или не идеология, а получал теперь Тиша чуть ли не в три раза больше. Этого тоже нельзя забывать.
«Ковровы — ничего, продолжала рассуждать про себя Мария Степановна, — как-никак — очень давние знакомые. А вот что из себя представляет Виктор Иванович Фролов — это для нее оставалось пока загадкой. Одно, что племянник известного всей стране ученого. Тихон много раз говорил о его связях в Москве, но пока это только разговоры...
У входной двери прозвенел звонок. «Это Ковровы», — подумала Мария Степановна. Она сняла одной рукой фартук, другой схватила лист с пельменями и побежала на кухню. Засуетился и Буров, поспешно собирая со стола все остальное. Только когда звонок повторился трижды, дверь была открыта, и радушно улыбавшиеся супруги начали наперебой приглашать гостей. Станислав Павлович Ковров, высокий сухощавый человек в очках, с незапамятных времен работал инспектором областного управления культуры, его жена Евгения Михайловна, раздобревшая, но молодящаяся женщина, была старшим кассиром оперного театра. С первого взгляда трудно было определить, сколько Евгении Михайловне лет, точно так же, как и Станиславу Павловичу, оба они были жизнерадостными, подвижными.
— Наш скромный подарок! — воскликнул Ковров, протягивая имениннику крошечную коробочку. При этом он вытянулся в струнку и чуть согнул голову.
В коробке оказался миниатюрный радиоприемник, изящно оформленный белой пластмассой и поблескивающий никелированной надписью «Брюссель». Под восторженные возгласы Буровых все устремились в столовую. Тихон Александрович выдернул из штепселя шнур настольной лампы и включил приемник. В это время снова раздался звонок. Мария Степановна открыла дверь и увидела перед собой высокого широкоплечего человека в модном сером пальто и рядом с ним стройную блондинку с сильно накрашенными губами и ресницами.
— А, Виктор Иванович! — пробасил Буров, появившийся в прихожей. — Раздевайтесь. Проходите вот сюда. Знакомьтесь! Станислав Павлович... Евгения Михайловна...
— А мы знакомы! — обрадовалась Коврова. — Здравствуйте, Людочка! Не ожидала. А с вами, молодой человек, рада познакомиться!
Фролов, неуклюже ступая между тесно установленными стульями, протянул свою большую руку вначале Евгении Михайловне, затем Станиславу Павловичу. Здороваясь с ними, он вяло улыбался большим ртом, покорно опуская голову с редкими волосами на темени и затылке...
Мария Степановна, внимательно наблюдавшая за Фроловым, отметила для себя большое сходство его с северогорским режиссером. И это приятно обрадовало. Наконец гости расселись за столом, и среди тарелок, графинов и рюмок появилось круглое, с золотым ободком блюдо. От пельменей поднимался пар.
Мария Степановна, внимательно наблюдавшая за Фроловым, отметила для себя большое сходство его с северогорским режиссером. И это приятно обрадовало. Наконец гости расселись за столом, и среди тарелок, графинов и рюмок появилось круглое, с золотым ободком блюдо. От пельменей поднимался пар.
— Какая красота! — протянул Фролов, потирая руки. Но тут же щелкнул себя по лбу: — А наш презент! Ай-яй-яй, мы совсем забыли о подарке.
Фролов выбрался из-за стола и, проковыляв в прихожую, скоро вернулся с квадратной коробкой в руках.
— Вот, Тихон Александрович! Это не что иное, как барометр. Пусть он всегда показывает ясную погоду.
— Но не Великую сушь! — вставил Станислав Павлович. — Иначе мы никогда не выпьем.
Все рассмеялись, и после этого возникло то единодушие компании, которое среди малознакомых людей появляется не сразу.
— За славное пятидесятилетие! — крикнул Ковров. Все встали и чокнулись.
Быстро исчезали с блюда пельмени. Все хвалили мастерство хозяйки, в меру шутили и, наливая новые рюмки, произносили новые тосты.
В перерыве перед чаем мужчины закурили. Не курил один Фролов. Он занял по меньшей мере полдивана и, закинув ногу на ногу, перелистывал «Историю искусства».
Людочка тем временем нашла общий язык с Ковровой и оживленно обменивалась с ней мнениями о новой премьере.
Вскоре в центре разговора оказался Василий Васильевич Каретников. По утверждению обеих, он покорил публику.
— Кстати, он женится на концертмейстерше филармонии, — заметила Коврова.
— Как же он может жениться на замужней женщине?
— Ах, вот как!?
— Ну, конечно! Муж ее, кажется, сын какого-то крупного инженера. Очень солидный дом, Зоя сама мне рассказывала.
— Я просто удивлена, — сконфуженно сказала Евгения Михайловна, — но то, что он женится, — мне известно из достоверных источников...
— Нет, нет, уверяю вас, — возражала Людочка. — Может быть, таким же образом женится на дикторе Жизнёвой ваш Широков? — уже обращаясь к Бурову, спросила она.
Тихон Александрович, ничего не поняв, вопросительно посмотрел на Фролова, затем опять на Людочку.
— Я знаю только одно, — наконец выговорил он, — что Татьяна Васильевна у нас не работает.
— Что вы говорите!? — всплеснула руками Евгения Михайловна. — Это же лучший диктор! А почему?
— У нее переводят мужа, кажется, в Харьков.
— Но почему же вы все-таки заговорили о каком-то Широкове!? — желая до конца удовлетворить свое любопытство, спросила Евгения Михайловна.
— Просто я видела их вместе в театре, и, судя по всему, они совсем не случайно там встретились. Да и каждый сказал бы, взглянув на них, что это трогательно влюбленная пара.
Не в меру разговорившаяся Людочка не преминула дурно отозваться об Андрее Широкове. Оказывается, ей пришлось побывать с ним в компании в одном приличном доме, и вел он себя безобразно — заносчив, неприветлив, дело дошло до того, что даже оскорбил хозяев.
— Не знаю, умеет ли он себя вести, — растягивая слова, сказал Фролов, — но то, что у него не хватает общей культуры, — это абсолютно точно. Да и где ее взять, — обратился он к Тихону Александровичу, — если наш главный редактор сам весьма заурядная личность.
Бурову, который недолюбливал и Хмелева, и Широкова, думать о них в этот вечер не хотелось, и он предложил поговорить о чем-нибудь другом.
— Ну, конечно, нельзя же все время говорить об одной работе, — поддержала Мария Степановна. — Виктор Иванович, расскажите лучше о Москве. Как живет наша столица? Я так давно там не была...
— Виктор Иванович, — перебила Бурову Евгения Михайловна, — правда, что ваш дядя одним из первых получил звание Героя Социалистического Труда?
Фролов выпрямился и, подавшись вперед, сказал серьезно и сосредоточенно:
— Видите ли, о моем дяде можно говорить до бесконечности. Живет он сейчас в Москве, преподает в академии. Недавно, между прочим, вышел в свет его новый труд...
Людочка, с подчеркнутым вниманием следившая за рассказом Фролова, тоже не преминула задать вопрос:
— Витюша, ваш дядя, очевидно, не раз бывал за границей?
Фролов ухмыльнулся и ответил покровительственно:
— Это само собой разумеется. Впрочем, где ему пришлось побывать, я не скажу. Жили мы в разных городах. Встретился я с ним уже будучи студентом. Но дядюшка мой, конечно, впечатление производит. Импозантность, эрудиция... И чего вы хотите — ученый с мировым именем.
Буров, любивший по каждому поводу вспоминать эпизоды из своей жизни или услышанные им когда-то от других людей, сказал, что ему приходилось встречаться с подобными учеными.
— Вот, например, Василий Федорович Девятков. Ты помнишь, Марьяша, профессора Девяткова? Он приезжал в Северогорск читать лекции. Вот я сейчас покажу вам карточки, где мы с ним сфотографировались. — Буров подошел к письменному столу и принялся искать фотографии, но ему помешала Мария Степановна.
— Да оставь ты, Тиша, пора пить чай. Однако накурили же!..
— А почему вы не откроете окно? — удивилась Людочка.
— Ну, конечно! — поддержала Евгения Михайловна. — На улице сегодня благодать, можно подумать, что вернулось лето.
Выполняя желание гостей, Буров подошел к окну и приоткрыл створку. Чуть подувая и заставляя вздрагивать тюлевую штору, в комнату потянулся освежающий холодок, навстречу ему, тоже вздрагивая и на мгновение застывая на месте, потекли сизые струи табачного дыма.
3
Подставляя разгоряченное лицо невидимой пыли дождя, Андрей шел, не разбирая луж, а мысленно все еще был там, в кабинете Бурова. Восстанавливая в памяти только что состоявшийся разговор, он снова и снова приходил к убеждению, что поступил правильно, назвав Бурова чинушей. Трижды переписывал он очерк о судьбе Жеки и трижды председатель откладывал его в сторону, не давая никаких объяснений. Говорил только: «Ну, с этим мы подождем. Не эти вопросы сейчас главные». И переводил глаза на первую попавшуюся бумагу.
Наконец Андрей не выдержал и спросил: «Почему, ведь речь идет о человеке и не об одном?»
— Не там ищете человека, — монотонно твердил Буров. — Людей надо брать апробированных, тех, которые задают тон в коллективе, которые идут впереди.
— По-вашему, одни должны идти впереди, а другие ползти в конце, на четвереньках! — Андрей заговорил твердо и раздраженно, глядя на Бурова с превосходством, глубоко убежденный в своей правоте. Не главной ли задачей дня являлась борьба за человека, и если он споткнулся, не обязаны ли мы помочь ему вернуться в строй?
Но Буров стоял на своем:
— Помочь, но не так, как вы себе вообразили. Не няньчиться с теми, что позорит наше общество, и не выискивать психологических объяснений их проступков, а, называя фамилии, клеймить позором...
Вот тут-то и бросил Андрей в лицо Бурову фразу, которая взбесила его:
— Так рассуждать могут только чинуши.
— Вон! — закричал Буров, вскочив на ноги и указывая на дверь. — Вы забываетесь! Пытаетесь ревизовать указания председателя!
Только здесь, на улице, начал Андрей понемногу приходить в себя. И прежде всего ему захотелось увидеть Таню.
Подойдя к своему дому, он дважды дернул ручку звонка. Аля еще была дома — на лестнице послышался дробный стук ее ног. Однако она уже собиралась уходить. К четырем ей на работу — и хорошо, что он успел ее застать. Пусть в другой раз не забывает ключ и не рассчитывает на доброту хозяйки.
Через несколько минут, как только Аля пожелала Андрею счастливо домовничать и скрылась за дверью, он быстро набрал номер Тани... Наконец-то! Она не могла найти себе места. Срочно надо решать обо всем. Квартиру Георгию уже дали. Он звонил. Ключи от квартиры у него в кармане.
— Когда мы увидимся? — высказав все это, спросила Татьяна Васильевна.
— Сейчас же!
— Нет, подожди, — тихо сказала она в трубку. — Прежде я отправлю Димку с бабушкой. Приходи минут через тридцать.
Андрей положил трубку: «Неужели конец, неужели она уедет?»
Эта мысль преследовала его до самого дома Тани. Вот уже площадка второго этажа, еще поворот...
Таня ждала в дверях. Андрей обнял ее, но она сразу же отстранилась и погрозила пальцем:
— Тише! Мама только что вышла, она может вернуться. Андрей вошел в комнату, оглянулся по сторонам и заметил, что на столе, который оставил в последний раз уставленным закусками, бутылками и фужерами, лежали лоскуты синего, с белой полоской материала.
— Крою пижаму Димке, — сказала Таня. — Посмотри фасон. Нравится?
Андрей кивнул и снова привлек ее к себе.
На ее белом лице выступил румянец.
— Успокойся, — тихо улыбаясь, сказала она и усадила его на мягкий ковровый диван.
Он снова посмотрел на стол, и ему представился недавний шумный вечер. Таня назвала его одновременно прощальным и октябрьским. Но Андрей понимал, что не ради этого были приглашены гости. Еще много времени оставалось до настоящего прощанья и до октябрьского праздника, а вечер служил поводом для того, чтобы можно было открыто, без стеснения пригласить его, чтобы он увидел, как жила Таня; как красиво ее умелыми руками устроен дом, который она любила и которым гордилась.