В крохотном вестибюле больницы его провожали Апполинария Александровна, Кожевников и Липкин. Натан Исаакович стоял в сторонке и часто мигал воспаленными веками. Обо всем этом Андрей вспомнил теперь среди ослепительно белых снегов, сидя в кошевке рядом с Кондратовой. Белесый жеребец Буян, на котором уже пришлось ездить Широкову год назад, теперь перестал быть буяном — шел ровной рысью, как заведенный автомат.
— Укатали сивку крутые горки, — сказала Кондратова, подбирая вожжи и щуря на солнце глаза. — Скоро, небось, и нас укатают. Это мой последний конь, больше объезживать не берусь.
— Нас не укатают, — возразил Андрей, посматривая на Аглаю Митрофановну. Глубже прорезались морщины у ее глаз, а волосы из-под шапки выбивались совсем белые. А может, это куржавина: мороз лютый. Только голос, твердый и энергичный, молодые глаза и вся ее крепкая мужская стать вселяли несбыточную мысль о том, что она будет жить долго-долго — вечно.
— Но-но, но! — прикрикнула она на Буяна, и он понес еще быстрее, выбивая подковами плотный снег.
Сани неслись ходко, повизгивая на мерзлом снегу. Ветер жег лицо. Андрей сидел вполоборота, укрывая лицо поднятым воротником. Больше всего мерзли ноги. «Скорее бы добраться до «Светлого пути», — думал он, — скорее бы попасть в тепло, отогреть онемевшие ноги».
— До «Светлого пути» далеконько, — как бы угадывая мысли Андрея, сказала Аглая Митрофановна. — Сначала обогреемся на лесной ферме, у Харитоши. А там и до «Светлого пути» — рукой подать.
В разговоре о Харитоше Андрей вспомнил летчика Фролова.
— Аглая Митрофановна, не припомните ли вы полное имя Фролова?
— Ивана-то? Как не припомнить! Чай, с детства его знала. И мать знала, и отца.. Мать учительствовала в нашей школе. Иван Тимофеевич врачом был. Только уехал он от них. В году так в тридцатом-тридцать первом... И раньше встречались ветреные люди, — заключила Кондратова, — только реже, чем теперь. Война и тут сказала свое слово, это уж так... Ноги-то, чай, совсем застыли? — спросила она как бы между прочим и подтянула сползший тулуп.
— Я нарочно кинула тулуп — мороз. И на обратном пути сгодится. В Северогорске-то у меня делов дня на два, а погода — навряд ли переменится.
Несколько минут ехали молча, но словоохотливая Кондратова заговорила опять:
— Старичок-то этот, рыжий, никак плакал? Неужто он так привязался или, может, одинокий?
Андрей сказал, что война отняла у него жену и дочь.
— Тогда понятно. Уж лучше одному прожить всю жизнь, чем на полдороге потерять близкого человека. Как фамилия-то ему, Липкин? Надо подсказать нашим старикам, чтобы нашли ему занятие. Без интереса к жизни пропадает человек ни за что ни про что...
Мороз затуманил солнце. Вскоре оно растворилось в сером мареве и исчезло где-то за вершинами притихших елей. Опустились сумерки. Внутренний озноб колотил Андрея. Он с надеждой вглядывался вперед, стараясь разглядеть шлагбаум узкоколейки и строения лесной фермы. И вот спасительный огонек. Сторожка глядела на дорогу красноватым немигающим глазом. Свет в оконце, казалось, притих под натиском морозного ветра. Притих, но не сдавался — не вздрагивал и не тускнел, обещая тепло и отдых.
Аглая Митрофановна дернула дверцу. Испарина и спертый воздух пахнули навстречу. Но там, в сторожке, было тепло, и Андрей, не раздумывая, шагнул через порог. Он увидел Харитошу, сгорбившегося возле дощатого стола у керосиновой лампы, железную печурку, гудевшую посередине пола, и девушку лет семнадцати, забравшуюся на лежанку. В свете лампы на струганой бревенчатой стене виднелся поблекший и стершийся, как давным-давно переведенная картинка, портрет человека в мундире.
Тепло приветило и отвращало. Застывшие руки и ноги приятно отходили, а в ноздри все острее напирал смрад...
— Откуда у вас такой дух? — спросила Кондратова, глянув на Харитошу. — Подохнуть можно...
Харитоша захлопотал. Он вскочил со скамьи, забормотал, неистово крутя головой, и откинул брезент, сгрудившийся у стены. На полу с оскаленными мордами и торчавшими вверх копытцами лежали туши издохших свиней.
— Чего вы их квасите? Взять да выкинуть на мороз.
— Фельдшера ждем, — объяснила девушка. — Обещал вчерась приехать, а все нет. Пять ден, как подохли. Только выкинем на улицу — из бригады звонят: размораживайте, фельдшер едет, вскрывать станет. Ан и так ясно, что с голоду подохли.
— Какой на ночь глядя фельдшер? А ну, Катерина, тяни их отсюда. Развели ароматы!
Девушка спрыгнула с лежанки, затянула у горла платок.
— А что, Харитоша, может, и верно выбросить?
Харитоша растерянно замахал руками, запричитал: «Что скажет начальство!» — а Катя, поколебавшись немного: «Опять же крысы их могут на улице пожрать, потом отвечай», — решительно натянула рукавицы. Она ухватилась за хвосты двух околевших свиней и поволокла их к двери. Потом столь же бесцеремонно выбросила двух других и распахнула дверцу. «Бу-бу-бу-у», — забормотал Харитоша, потирая руки. «Ничего, ничего, — успокоила Аглая Митрофановна, — такую баню не выстудишь!» Она взяла березовое полено и просунула в прожорливую пасть печурки. И все-таки холодный воздух подбирался к ногам и поднимался к низкому потолку хибары. Он вытеснял тепло и вместе с ним сладковатый трупный настой.
Наконец Катя прихлопнула низкую тяжелую дверцу, бросила на лежанку брезентовые рукавицы, сняла платок.
— Помогаете дежурить? — спросил Андрей.
— Сама себе помогаю, — усмехнулась Катя. — С утра свиней кормить надо, вот и сижу тут с Харитошей.
—— Катя у нас свинарка. На ней да на ее матери вся ферма держится.
— Так держится, что свиньи дохнут.
— Свиньи... Знала бы ты, Катя, кто подложил тебе этих свиней. И тебе, и всем нам...
— А чего знать-то? Бригадир Зеленин кормов не припас. Вот и подложил.
— Эх ты, Зеленин... Головушка ты садовая.
— А кто?
— Кто-кто. Нет его ноне. Был, да весь вышел. Ан не весь? Ну да ладно, нечего тебе голову дурить. Будешь много знать, скоро состаришься. Вообще-то плохи дела в этой бригаде, — обратилась Кондратова к Андрею. — Земля не родит, да и любовь к ней поотбили. Ладно хоть со «Светлым путем» укрупнились. Не то бы совсем беда.
— А им с нами беда, — вставила Катя. — Нахлебниками кличут. Робишь, робишь, а все нахлебники.
Харитоша ходил по избушке, подбирал поленья в одну груду, наклонялся над брезентом, где недавно лежали туши свиней, и все покачивал головой. Словно жалел, что их выбросили.
— Да уймись ты, Харитоша. Ничего тебе не будет, — сказала Катя. — Мы тут ни при чем. Не с нас и спрос. Но Харитоша все равно не находил себе места. Сложив аккуратно брезент, он нахлобучил вислоухую заячью шапку и побрел к двери.
— Чудной! — сказала Аглая Митрофановна. «Не чудной, а какой-то забитый», — подумал Андрей и вспомнил свой спор с Антониной Подъяновой. «Не такая уж тут глухомань», — говорила она. Но от Харитоши, робкого и одичавшего, все-таки веяло глухоманью и стариной. Облик его никак не вязался с сегодняшним и тем более с завтрашним днем.
Андрей стоял возле печки, грел ноги и смотрел на Аглаю Митрофановну, на то, как ворошила она книжонки на полке, прибитой над столом, и переговаривалась с Катей.
— Сплошь животноводческие, — ворчала она. — Хотя бы одну художественную принесли. Ты ведь совсем молодая, а читаешь что?
— А мне некогда. Я в техникум поступать хочу. Мне бы учебники одолеть.
Кондратова расставила книги в том же порядке, как они стояли до этого, и присела на скамью.
— Ну, как, Андрей Игнатьевич, ожили?
— Хорошо! — ответил Андрей. — Тепла теперь до самого Северогорска хватит.
— Как сказать. Хватило бы до деревни.
Аглая Митрофановна начала собираться. Она застегнула крючки тулупа. Туго завязала шапку. Взяла кнут.
— Ну, Катюша, спасибо за постой! Читай свои науки. Не тоскуй.
Они простились с Катей и вышли на улицу. Здесь столкнулись с Харитошей. Он хлопотал возле околевших свиней и, как только открылась дверца, поволок их в избу.
— Чудак человек! — крикнула Аглая Митрофановна. — Чего ты возишься со своими покойниками?
— Бу-бу-бу, — лепетал Харитоша, затаскивая свиней. Потом выскочил на улицу, низко поклонился, прижав руку к груди, и тяжело хлопнул дверцей.
— Чудак... — повторила Кондратова, усаживаясь в санях. — Раньше в каждой деревне был свой дурак. И теперь, видно, не перевелись. А переведутся, обязательно переведутся.
«Не в них дело, — подумал Андрей. — Не чувствует себя Харитоша человеком». И еще подумал: «Не было в передачах Розы Ивановны ни дохлых свиней, ни низких удоев. Они обязательно росли, как и поголовье скота. Не хочет осложнять себе жизнь».
Остальную часть дороги говорили о Федоре Митрофановиче и любимой племяннице Кондратовой — Але.
— Небось, облюбовал Алюшку-то в невесты? — с плутоватой ухмылкой спросила Аглая Митрофановна. — А что, девушка ладная растет. Душой чистая и добрая. Пальцем никого не тронет и за себя постоит. Егоза только, ох, егоза!..
Глава шестнадцатая
1
— Ну-ну, — приговаривал Хмелев. — Значит, явился! Значит, нашего полку прибыло! Можно сказать, приехал в самый раз. Мальгин совсем зашился, да и Буров портит его, на корню. В портфеле ни одной оригинальной передачи. Дает выступления всевозможного начальства. Сплошная цифирь, сухие отчеты. А жизнь-то идет!.. Спасают немного репортажи с митингов. Конечно, чего проще записать речи на пленку и получить гонорар. Мальгина это устраивает, Бурова тоже. Глядя на них, так же работает Фролов. Вроде бы начал браться за ум, но ведь это здорово соблазнительно — потрафить начальству и не обременять себя хлопотами. Услышав о Бурове, Андрей ощутил такое чувство, будто он натолкнулся на какую-то преграду. Подобно тому, как в первые дни, когда он только переступил порог радиокомитета и когда его восторженность сменилась недоумением, а затем растерянностью, возвращение к прежней обстановке неприятно насторожило. Только не было теперь недоумения, потому что все представлялось достаточно ясным, несмотря на контрасты той жизни, которую он видел в лесоозерской тайге и с которой соприкоснулся здесь.
А Хмелев своим рассказом подливал масла в огонь.
— Однажды смотрел почту и натолкнулся на письмо главного врача лесоозерской больницы. Что, думаю, за штука? Оказалось — ответ на запрос Бурова. Ты понимаешь, до чего он докатился? Он, видишь ли, усомнился, что ты действительно покалечил ногу, выполняя задание. На партийном собрании я дал ему разгон и за это, и за срыв передач, и за Плотникова.
— Ну и что?
— Что! Все молчат, как воды набрали в рот. Насчет Плотникова говорил в обкоме. Его можно было бы восстановить, да не захотел он сам. Не могу, говорит, смотреть на Бурова. Жаль Ивана Васильевича, но, видно, сдает — не те годы.
— Мудрено не сдать. Вместо дела такая чепуха.
— Это тоже дело! — упрямо возразил Хмелев. — Работать мы должны независимо от Бурова и его прихлебателей. Работать и разоблачать их. А кто же будет за нас?
...Когда Андрей вошел в промышленную редакцию и увидел удивленное лицо Мальгина, голос Хмелева все еще звучал в его ушах. Он протянул руку Мальгину, и тот, дивясь изменившемуся виду своего редактора, запричитал. Не таким болезненным и измученным видел он его два месяца назад, значит, рано поднялся, перегружает себя, а это может повредить. Андрей в самом начале оборвал разглагольствования Мальгина.
— Рассказывай лучше, как идут дела.
Петр Петрович засуетился, достал из стола имевшиеся в запасе рукописи, говорил о тех, которые должны были вот-вот поступить. Мальгину помогали все — начиная от Хмелева и кончая техником аппаратной Олей Комлевой. Она часто приходила в редакцию, стенографировала по телефону сообщения из городов и даже организовала тематическую передачу.
— Все это хорошо, — перебирая рукописи, говорил Андрей. — Но ничего нет о людях. Об обыкновенной жизни. — Он аккуратно сложил рукописи и, опираясь на палку, встал из-за стола. — Ты, Петя, конечно, не виноват. Только засиделся ты на месте. Отсюда человека не увидишь. Ни строителя, ни прокатчика... Надо ехать. К металлургам, в бассейн, в лес.
Мальгин не удивился. Он знал беспокойный характер Андрея, однако возразил: «Сразу все города и заводы не объездишь».
— Не одному тебе.
— А кому еще? — недоумевающе спросил Мальгин.
— Ты что, меня на инвалидность списал? Вприсядку я тебе плясать не буду, но ходить и тем более ездить — могу. Но сначала поедешь ты, а я разберусь с делами. А теперь давай выбирать маршрут. Дай карту области.
В дверь неуклюже протиснулся Фролов. Улыбаясь ленивой, ничего не выражавшей улыбкой, поздравил Андрея с выздоровлением.
— С вами как будто ничего и не случилось. Выглядите молодцом, право. А мы вот крутимся! Я даже премьеру в оперном пропустил, правда, был на просмотре, но ведь это совсем не то, совсем не то...
— Вот именно! — раздраженно ответил Андрей, но сразу взял себя в руки. — Конечно, кому что нравится. Только непонятно, как может нравиться человеку, когда он теряет время.
— Почему теряет, наоборот, — оживился Фролов. — Гиппократ говорил: искусство обширно, а жизнь коротка. Это же замечательно! Можно встать, когда почувствуешь, что выспался, лечь, когда заблагорассудится, словом — любые желания подвластны тебе. Оптимум медикаментум квиес эст [2].
— Оциа дант вициа [3], — ухмыльнувшись углами рта, ответил Андрей.
— Не будем мудрствовать, Виктор Иванович, — заговорил он с живым интересом и дружелюбно. — Не объединить ли нам усилия? Сделаем несколько совместных передач. Обеим нашим редакциям надо показывать людей, их мысли, труд. Съездите к шахтерам, а я за двоих поработаю здесь. Не подведу!..
Фролов еще не сказал ни слова, но по выражению его лица уже можно было прочесть, насколько неприятным и неприемлемым для него было это предложение. Андрей в упор смотрел ему в глаза, и надо было отвечать.
— Видите ли, много дел. Потом — стоят морозы, а у меня здоровье, сами знаете... Промерзнешь и свалишься — кому это надо? Теперь не то время, чтобы выезжать на одном энтузиазме. Это было бы наивным.
Он встал со стула, на которого удобно сидел, закинув ногу на ногу, и, переваливаясь, приблизился к дверям. Наступила тишина. Андрею страшно захотелось разорвать ее отборной бранью или броситься на Фролова, тряхнуть его изо всех сил и заставить отказаться от сказанного, но он не двинулся с места. Только еще больше обострились скулы на его лице, еще лихорадочнее заработала мысль, а взгляд оставался спокойным и даже безразличным. И лишь когда створки двери сомкнулись за широкой спиной Фролова, он словно очнулся и зло крикнул:
— Вернись!
Фролов открыл дверь и, подчеркнуто строго опустив руки, спросил официальным тоном:
— В чем дело? Что за манера разговаривать?
Андрей, прихрамывая, шагнул к Фролову и встал перед ним, уничтожающе глядя в глаза.
— Ты знаешь, как погиб твой брат?
— Какой брат? — растерянно спросил Фролов. — И вообще, что это за комедия?
— Ах, у тебя нет братьев!? Брат по отцу?..
— Ну и что? Что из того?..
— То, что он погиб, а ты даже не знаешь как.
— Это не ваше дело. Вы к этому не имеете никакого отношения.
— К чему ты вообще имеешь отношение? К чему?! — закричал Андрей, наступая на побледневшего Фролова. Решительное выражение его лица и крепко сжатые кулаки не оставили и следа от напыщенности Фролова. С несвойственной ему легкостью он выскочил из кабинета и торопливо захлопнул за собой дверь.
— Вот наши враги! — бросил Андрей оторопевшему Мальгину.
— Кто? — все еще недоумевая, спросил Мальгин.
— Все, кто живет для себя. Понятно?!
Мальгин поспешил согласиться, но внутренне засомневался — так ли это? Кто не живет для себя? Каждый несет в свой дом заработанное и купленное, каждый хочет жить в достатке и далеко не каждый станет возмущаться несправедливостью сильного, если она не задевает тебя самого. Разве только один Широков и другие одиночки — не живут для себя. Но это пока, до поры до времени: женится, появятся дети — и задумается. Уверившись в этой мысли, Мальгин решился высказать ее вслух.
— Андрей Игнатьевич, а кто не живет для себя?
Он спросил и приготовился к незамедлительному разносу, но был неожиданно озадачен, когда услышал:
— Например, ты.
Петр Петрович был польщен, и он не растерялся:
— Ну да, ясно, я не говорю о нас, журналистах, а вот, если взять вообще, в массе?
— Говоришь о собственной сознательности, а уразуметь не можешь — массы построили социализм и, уж конечно, не за счет того, что каждый жил для себя! Андрей ловко схватил трость, как будто проходил с ней всю жизнь, и направился к двери. — Идем! Идем к Хмелеву насчет командировки.
В коридоре они неожиданно столкнулись с Олей Комлевой. Оказалось, что она уже не менее получаса ходила здесь и не решалась заглянут в кабинет.
— Вот ведь какая я трусиха, — призналась она Андрею и Мальгину. — И разве это трусость? У человека, можно сказать, решается судьба. Я еще не знаю, как вы, Андрей Игнатьевич, посмотрите, а для меня — это мечта... мечта всей жизни.
Комлева говорила сбивчиво, с трудом подыскивая слова, на ее белом лице проступили розовые пятна. Широков даже и не догадывался о том, что эта, на первый взгляд, легкомысленная и не задумывающаяся о жизни девушка еще несколько лет назад решила стать журналисткой. Для этого она поступила на курсы стенографии и теперь думала об учебе в университете, а работа в аппаратной ее, как она выразилась, не захватывала.
— А кого работа не увлекает, — закончила Оля, — тот мало приносит пользы.
— Что верно, то верно, — согласился Широков. — Однако надо подумать и поговорить с начальством. Заходи через недельку и не теряй надежды. — Андрей ободряюще улыбнулся и, кивнув Оле, открыл дверь кабинета Хмелева.