— А кого работа не увлекает, — закончила Оля, — тот мало приносит пользы.
— Что верно, то верно, — согласился Широков. — Однако надо подумать и поговорить с начальством. Заходи через недельку и не теряй надежды. — Андрей ободряюще улыбнулся и, кивнув Оле, открыл дверь кабинета Хмелева.
Глава семнадцатая
1
Воскресный день в доме Кондратовых начинался с аппетитного аромата уральских картофельных шанег. Этот приятный запах, напоминавший о поджаристых, с тонкой хрустящей корочкой изделиях Веры Ивановны, доносился даже в комнату Андрея, самую отдаленную. И он знал, что нежиться в постели уже не придется, вот-вот раздастся в дверь осторожный, но настойчивый стук, а затем последует приглашение хозяйки. Знал Андрей и то, что отказаться от воскресного завтрака не удастся. За стуком Веры Ивановны послышится царапающий звук тонких пальцев Али, подражающей шуршанию мыши, а потом безо всякого предупреждения в комнату явится сам Кондратов и, собрав под усами всю суровость, на которую он только способен, скомандует: «Подъем!». Затем Федор Митрофанович будет выжидающе ходить из угла в угол, брать попадающиеся под руку книги и журналы, класть их на место, останавливаться посредине комнаты и снова грозно повторять свою команду. И тогда придется при нем вылезать из-под одеяла.
На этот раз он предвосхитил даже стук Веры Ивановны. Когда она только приблизилась к двери, Андрей вышел ей навстречу и, пожелав доброго утра, поспешил к умывальнику.
Вскоре все четверо сидели за столом. Он был накрыт белой накрахмаленной скатертью с широкой розоватой каймой и уставлен сверкавшими на солнце стаканами, сахарницей, пузатым электрическим самоваром и большим круглым блюдом, на котором высилась гора румяных шанег.
— Берите, какая понравится, — предлагала Вера Ивановна. — Вот эта так и смотрит на вас.
Андрей взглянул на блюдо и понял, что выбирать не имело смысла, — шаньги были одна красивее другой.
— Как в детстве! — сказал он, надкусив воздушный душистый край.
Вера Ивановна тем временем разливала в стаканы крепкий чай, по вкусу каждого накладывала сахар. Напоминали детство и яркие лучи солнца, которые падали на стол. Вот так же в северогорской квартире пробивались они через белесые заросли папоротника, которые переплетали стекла и прозрачной наледью сбегали вниз. Сквозь голубые просветы в окне виднелись обросшие изморозью ветви сирени, над соседним домом неторопливо поднималась прямая струйка белого дыма. Январские морозы сковали уральскую землю прочно и надолго.
Как бы угадывая мысли Андрея, Федор Митрофанович сказал:
— Зима нынче по всем правилам. В шесть утра было тридцать пять. В ближайшие два-три дня, — продолжал он, отхлебнув горячего чая, — существенных изменений не ожидается.
— Значит, будет все наоборот, — озорно сверкнув глазами, вставила Аля. — По радио всегда так: скажут дождь — будет сушь, скажут сушь — будет дождь.
— При чем здесь радио, это дело метеорологов.
— Погода от них не зависит, — упорствовала Аля.
— Погода не зависит, а предсказывают они.
— Пусть тогда правильно предсказывают!
— Предсказывают! — выходя из равновесия, буркнул Кондратов. — А если циклон?
— Что циклон?
— А вот то — взял и возник, неожиданно...
— Пусть вставляют слово: возможно; может, дождик, может, снег, может, будет, может, нет. Спасибо! — улыбаясь, выкрикнула Аля, встала из-за стола и скрылась в соседней комнате.
— Егоза! — добродушно сказал Кондратов и, отодвинув блюдце со стаканом, принялся разминать папиросу. Не торопясь зажег спичку, выпустил клубящуюся струю дыма.
— Да... У нас морозы, а где-нибудь в Крыму или на Кавказе теплынь. Уж до чего мы хорошо отдохнули прошлым летом. Жарковато, правда, но зато какое море!... Стихия! Лежишь на песке и смотришь, смотришь — и не веришь глазам, что может быть столько воды. Красота! А вечером прохладно и такой воздух — дышишь и не надышишься. Мы с Веруней каждый вечер в палисадничке просиживали. Кругом темень, небо черное, а на нем вот такие звезды. И музыка доносится невесть откуда.
Вера Ивановна убрала со стола и мыла на кухне посуду. Кондратов и Андрей продолжали сидеть на прежних местах и завели разговор о работе. Андрей всегда был в курсе дел кузнечного цеха, знал не только, как он справлялся с планом, велик ли задел, но и представлял, кто из кузнецов, их помощников, мастеров и бригадиров — в какую смену работал. Известны ему были и дни профсоюзных, партийных собраний, какие вопросы на них обсуждались, ну и, конечно, мнение по каждому вопросу, которого придерживался Федор Митрофанович. Мнение это было чаще всего самым правильным не только с точки зрения Кондратова, но и Андрея. А вот сегодня он не мог решить, прав ли Федор Митрофанович.
— Представь себя на моем месте, — горячился Кондратов. — Я рабочий человек, к тому же — председатель цехкома. И вот приносят мне на подпись шпаргалку. Это значит, я должен заверить, что Илья Борисович Килин действительно прочитал лекцию рабочим нашего цеха и присутствовало на ней четыреста человек. Спрашиваю: для чего такая бухгалтерия? А мне говорят — совершенно правильно понимаете, Федор Митрофанович, — бухгалтерия, а значит, документ должен быть подписан по всей форме. И вот ты скажи мне, Андрей Игнатьевич, как эго понимать? Этот самый Килин читал в цехе лекцию о решающем периоде перехода к коммунизму за деньги?! Да ведь, узнав об этом, потомки нас засмеют! Ну хорошо, — не успокаивался Кондратов, — пусть Килин получит свои пятьдесят рублей — не жаль. Денег не жаль, но сам-то Килин как выглядит? Его-то сознательность где? И где то понимание агитационной работы, которое было в двадцатых годах? Не по бедности же своей мы не платили деньги первым партийным пропагандистам. Чего молчишь?
— Не знаю, что и сказать, — ответил Андрей, поглаживая примостившегося у него на коленях кота.
— То-то и оно. Бумагу я подписал, а надо ли было ее подписывать — не уверен и по сей час. Ты спроси у своего Кравчука, откуда повелась такая политика, может быть, он тебе объяснит.
— Может быть, обязательно спрошу, — отозвался Андрей, подумав о том, что рано или поздно неугомонный кузнец непременно напомнит о сегодняшнем разговоре, задаст этот же самый вопрос и не ответить ему будет нельзя.
— Или вот еще, — продолжал Кондратов. — Есть у нас один инженер. В технике безопасности. Когда он работает — не поймешь. Целыми днями торчит в завкоме, делегации разные по заводу водит, успевает на все совещания и на каждом речь держит. Глядишь на него и думаешь: нет человека нужнее. Незаменимый! А никому и в голову не приходит, что он пустоцвет и нету от него никакой пользы. Ты понимаешь — нет пользы?! А живет, хлеб ест. Все свыклись с его суетой, все думают, что без него и обойтись-то нельзя и что премия ему обязательно положена. А уж придет время отпуска — подавай путевку; вернется с курорта — гони безвозвратную ссуду. Вот и скажи, есть у такого понятие о совести и как вообще изжить эту породу людей? Категория людей, о которых говорил Кондратов, Андрею была знакома. Вот и Ткаченко с Розой Ивановной не утруждали себя работой, а на курорт за счет профсоюза ездили ежегодно. Но говорить о них не хотелось, чтобы не ворошить неприятные воспоминания.
— У них не хватает скромности, — сказал он, — а у нас прямоты. Отказывать надо. Пусть о товарищах думают. В самом-то деле — не одни они членские взносы платят.
— Такие подумают...
В комнате со свежими газетами и письмом появилась Аля.
— Заставила бы поплясать, — сказала она, размахивая конвертом, — да жаль вашу больную ногу.
— Стоит ли плясать? — стараясь быть равнодушным, спросил Андрей.
— Это уж вам виднее! — многозначительно произнесла Аля и положила письмо на стол.
На конверте прямым крупным почерком был написан адрес, под фамилией Андрея спокойно легла двойная волнистая черта, в углу стоял штамп Харьковского почтамта.
Письмо от Жизнёвой пришло после долгого перерыва. За время болезни Андрей ни разу не написал ей и теперь понял, что молчание Татьяны Васильевны объяснялось обыкновенным женским самолюбием. Не получив ответа на два письма и на телеграмму, она сочла неудобным напоминать о себе. Только узнав из открытки Кедриной о беде, случившейся с Андреем, сразу же отправила вот это полное тревоги письмо. Она требовала немедленно сообщить о состоянии здоровья и о том, в чем он нуждается, выражала готовность в случае необходимости прилететь на самолете, спрашивала, не мог ли он сам приехать на юг.
Андрей долго сидел молча, не выпуская из рук письма. Не сразу он ответил и на вопрос Кондратова. И только спустя несколько минут, как бы очнувшись, сказал:
— От друга, Федор Митрофанович. От хорошего друга.
— От друга, Федор Митрофанович. От хорошего друга.
— Ну, ну, а тут тоже неплохие вести, — он протянул газету. — Только вчера слушали по радио, а сегодня — пожалуйста, полное описание. Представь: вторая космическая скорость, первый межпланетный полет. Вот куда шагнула Россия! Чего молчишь?
— И я говорю — здорово! Жаль только, что одни прорываются к звездам, а другие не могут оторвать нос от земли.
Он рассказал о столкновении с Фроловым и выговоре, который последовал на другой день в приказе председателя. Андрей понимал, что поступил опрометчиво и глупо, что он просто-напросто сорвался, и все-таки был глубоко убежден в неправоте Бурова. Стиль его работы, приспособленцы, которые тянулись к нему, — не могли оставаться не замеченными всеми, кто соприкасался с жизнью радиокомитета. По какому же праву он продолжал занимать свое место, служил живым напоминанием о прошлом, омрачившем жизнь всей страны? Или в самом деле это прошлое настолько живуче и цепко? Или ему на смену действительно пришло равнодушие?..
— Не знаю, — задумчиво проговорил Федор Митрофанович. — У нас такого вроде не водится. Видно, эти самые культы больше живучи среди начальства, в учреждениях. Рабочий класс, он прямо вопрос ставит. Сфальшивит кто, напрямую ему выложат. Вот и моргай перед собранием да мотай на ус. А в зале-то, может, все пятьсот человек сидят. Нет, у нас культа быть не может, а если и вынырнет — все равно он сам себя изживет. «Пока изживет, — подумал Андрей, — многие еще наплачутся. Вот и Оля Комлева. Ни за что не захотел Буров зачислить ее в штат: «Не надо нам финтифлюшек!» А ведь она способная и с завидным желанием работать».
Глава восемнадцатая
1
Ровно через неделю Оля Комлева пришла в промышленную редакцию. Она очень обрадовалась, увидев в комнате одного Мальгина: объясняться с ним было проще; ответственного редактора, который представлялся ей слишком серьезным и строгим, Оля стеснялась и даже побаивалась.
Протянув по-смешному, торчком, свою маленькую руку, она сразу же принялась выяснять у Мальгина свое положение: говорил ли Андрей Игнатьевич с начальством, примут ли ее в штат? Однако Мальгин не мог сказать ничего определенного. Он попросил Олю присесть и подождать.
Не умея скрыть своего волнения, которое выдавали нервное покусывание губ, бледность и без того белого лица, Оля осторожно села на краешек стула, чтобы не помять тщательно отутюженного серого костюмчика, который надела, наверное, ради сегодняшнего, особого случая. Ее настороженный взгляд устремлялся то на дверь, то на Мальгина, который уткнулся в рукопись и старался не замечать волнения Оли. Предоставленная самой себе, она время от времени украдкой поднимала руки и поправляла белокурые кудряшки, но при этом они нисколько не меняли своего положения, по-прежнему образуя пышный, удивительно ровный золотистый шар.
Но вот в коридоре послышались торопливые шаги, и Оля, выпрямив спину, положила руки на колени. Вошел Андрей, озабоченный и раздраженный. Он бросил на стол передачу и, скривив углы губ, сказал:
— Не пойдет!
— Как, почему? — всполошился Мальгин. — Кто забраковал?
— Об этом после. — Андрей повернулся к Оле, попытался улыбнуться.
— О вас я говорил. Давайте условимся так: вы получайте у нас задания, пишите, а там посмотрим. Труд ваш будет оплачиваться. Сколько напишете, столько и получите. Согласны?
Оля кивнула головой, но по всему было видно, что ждала она большего. Часто захлопали ее ресницы, и робким голосом она спросила:
— А как в штат? В аппаратной работать я больше не могу. У меня уже подписано увольнение.
— Напрасно поспешили, — ответил Андрей. ~ Но, впрочем, все будет зависеть от вас. Нужно доказать свою способность стать журналистом. Понимаете? И доказать это не только нам с Петром Петровичем.
Заметив, как низко склонилась голова Оли и как вся она сникла и затихла, Андрей сказал другим, деловым тоном:
— Итак, приступим к работе. Распределим нагрузку на следующую неделю. Ты, Петр Петрович, сдашь новый вариант снятой передачи, подготовишь согласно плану две авторские статьи, я возьмусь за «Дневник соревнования», а Оля... Оля сделает репортаж о благоустройстве. — Произнося эти слова, он взглянул на Комлеву и увидел, как глаза ее оживились, стали внимательными и серьезными.
— Репортаж о благоустройстве должен быть не поверхностным, а содержать конкретные предложения и, главное, передавать заботу людей о своих дворах, улицах, о городе. Понятно?
Оля снова кивнула головой.
— Ну вот и хорошо! Даем два дня на изучение материала. Постарайтесь найти лучший опыт, настоящих энтузиастов благоустройства.
Оля слушала внимательно, не сводя глаз с Андрея. И в этом пристальном взгляде, во всей ее фигуре, напряженной, подавшейся вперед, — чувствовались готовность и желание выполнить задание так, как об этом говорил Широков. А когда он протянул Комлевой пару стандартных редакционных блокнотов и пообещал к завтрашнему дню приготовить удостоверение внештатного корреспондента, она почувствовала, как где-то в груди поднялась теплая волна и остановилась у горла. Оля тихо кашлянула, попрощалась и быстро вышла из комнаты.
Если бы Андрей и Мальгин, которые понимающе переглянулись, могли последовать за Олей, они бы увидели, как бойко бежала она по лестнице, семеня ногами и выбрасывая их поочередно вперед, словно первоклассница. Не убавила она шагу и на улице. Только на углу, возле телефонной будки, замедлились ее шаги. И вот она в будке, плотно прикрыта дверь, стянута зубами перчатка, и спущена звякнувшая монета. И уже журчит неугомонный, прерываемый только собственными междометиями и смешинками говор:
— Товарищ Яснов? С вами говорит внештатный корреспондент областного радио. Да, да — вы не ошиблись — Комлева. Ха—ха... Опять не ошиблись, ваша старая знакомая. В кино? Нет, в кино корреспонденты ходят только по заданию. В моем плане — не рецензия на фильм, а репортаж о благоустройстве. Почему зимой? Если бороться за чистоту зимой — меньше хлопот останется на лето.
...Пока шел этот веселый разговор, в промышленной редакции бушевал обычно невозмутимый и добродушный Мальгин.
— Да что он понимает в химии! Забурел наш Буров окончательно. Откуда я возьму эту непрерывность технологии? У меня и задание было совсем другое — упор на людей. И кто поймет эти подробности технологического процесса, кому они нужны? Нет, я пойду к Хмелеву. — И Мальгин шагнул уже к дверям, но его остановил спокойный голос Широкова.
— Не кипятись. Хмелев болен, и я еще не говорил с Буровым. Ты лучше полистай блокнот. Может, сумеешь ярче показать людей в работе. Такая передача накануне съезда получится — что надо.
Мальгин успокоился, однако, сев за стол, еще долго ворчал по поводу замечаний Бурова, потому что считал свою последнюю работу определенной творческой удачей. И только придя в себя окончательно, поинтересовался, что случилось с Хмелевым:
— Наверное, грипп? Нынче он косит всех подряд.
— Боюсь, что не просто грипп, — такие болезни Хмелев переносит на ногах.
2
Передача, забракованная Буровым, была несравнимо лучше прежних работ Мальгина, тех, которые он сдавал во время отсутствия Андрея. На этот раз Петру Петровичу удалось просто и увлекательно рассказать о коллективе химиков, и поэтому Андрей не испытывал никаких сомнений, ставя в конце передачи свою редакторскую подпись. Но именно эта подпись и явилась камнем преткновения. Буров нашел повод для того, чтобы вернуть передачу и усомниться в целесообразности командировки Мальгина.
Андрей понимал смысл происходившего. Теперь он уже не был наивным работником с периферии, как полгода назад. И потому не удовлетворился резолюцией председателя, начертанной красным карандашом через всю первую страницу. Ему захотелось выслушать замечания лично.
Как только Буров появился в своем кабинете, Андрей зашел к нему и, не дожидаясь приглашения, сел в кресло против стола.
Буров не торопился начать разговор. Не глядя на Андрея, он достал из кармана платок и принялся протирать стекла очков. Закончив это занятие, придвинул к себе стопку бухгалтерских документов и, наконец, спросил:
— Ну, что у вас?..
Широков высказал несогласие с резолюцией и тут же услышал нервно прозвучавший ответ: «Ваше мнение вы можете оставить при себе. Потрудитесь выполнять мои распоряжения или нам с вами придется расстаться». Андрей сдержался. Он мог бы, конечно, перефразировать эти слова, сказать: «Не нам с вами расстаться, а вам с нами» или наговорить других дерзостей, но счел все это лишенным смысла. Он ощутил вдруг озорное желание испытать терпение Бурова.
Он спросил, чем именно порекомендует Буров заменить снятую передачу, и услышал то, что предполагал. Буров, не задумываясь, напомнил о цикле бесед, имевшихся у Мальгина. Он не назвал ни автора, ни цикла, но Андрей знал, что это были старые, наскоро переделанные статьи самого Бурова о развитии культуры в Северогорском районе, которые несколько лет назад печатались в районной газете.