Я убедила их дождаться «Скорой». Они что-то говорят об убийстве и аресте, но, видно, решили не связываться с обезумевшей женщиной, которая готова кусаться, царапаться и биться в истерике, но не отдать раненого любовника никому, кроме врачей.
Когда последние, наконец, явились, я помогла погрузить Государя на носилки и хотела ехать с ним в больницу, но мне не позволили – чуть не силой оторвали от него и потащили на Петровку.
Там, в кабинете, дали выпить воды. На боку граненого стакана остались кровавые отпечатки моих пальцев. Я тупо посмотрела на руки и взмолилась:
– Отпустите меня к нему!
– Сначала вы нам расскажете, что случилось.
Я рассказала.
Молодой мент в штатском, наверное оперативник, смотрит с недоверием.
– Девушка, вы хотите сказать, что ваш парень голыми руками убил троих нападавших, по крайней мере, один из которых был вооружен?
– Как убил?
– Так. Приехавшие врачи констатировали смерть. Вы что, не слышали?
– Нет. Я думала о… об Андрее.
– У вас серьезные проблемы. Если вы не хотите, чтобы вас признали соучастницей – говорите правду! У него был нож?
– У кого?
– У вашего друга!
– Какой нож? Я же говорила, мы возвращались из театра. Нож был у того, высокого. Я же рассказывала!
– И как у Амелина оказался?
– Я ничего не видела. Я очень испугалась. Я звонила по телефону. Вам звонила!
Оперативник усмехнулся и передразнил:
– Она ничего не видела!
И допрос пошел по второму кругу.
К утру все-таки отпустили, но я пребывала в полной уверенности, что гулять мне недолго – все равно арестуют как соучастницу убийства.
Не заезжая домой, ринулась в больницу. Узнала, что Андрей в реанимации. Там, возле стеклянных дверей, тусовались двое ментов, на которых косо поглядывали врачи.
– Я к Андрею Амелину! – заявила я.
– К нему нельзя!
– Пропустите!
Один из ментов, видимо еще не совсем потерявший человеческий облик на своей сволочной работе, попытался успокоить меня.
– Девушка, в реанимацию вообще нельзя, ни к кому, и мы тут ни при чем. Вот пойдемте к дежурной по этажу.
Дежурная медсестра объяснила, что Андрею сделали операцию и что вроде бы все нормально.
– Приходите завтра, после обеда. Возможно, вас пустят. По крайней мере все выясните.
– А что ему можно?
– Бульончик, овощи, котлетки на пару. Да вы идите домой, всю ночь, видно, не спали.
Завтра снова не пустили, хотя передачу приняли. Я встала на колени у дверей реанимации и заплакала. Дежурная начала меня утешать: завтра Андрея наверняка переведут в обычную палату и тогда уж точно пустят. И завтра повторилось то же самое.
В обычную палату Государя перевели только на третий день. Но у дверей меня остановил все тот же молодой мент.
– Мы не можем вас пустить. Запрещено!
Я тупо смотрела на него.
– Вы же обещали!
Пожал плечами.
– Запрещено.
Взгляд упирается в дверь. Всего лишь дверь палаты отделяет от моего Господина. Рванулась к ней. Мент было попытался удержать меня, но я покачала головой:
– Нет-нет! Пустите! Я не зайду к нему.
Поцеловала белое крашеное дерево, коснулась его лбом и опустилась на колени. Прошептала:
– Прости! Прости! Прости!
Обернулась к менту. Встретила его ошарашенный взгляд. Но в тот миг меня меньше всего волновали его чувства.
– Пожалуйста, вы не могли бы ему передать, чтобы он меня простил?
Наверное, вид коленопреклоненной хорошо одетой женщины затронул какие-то тайные струны его души. Может быть, ему тоже хотелось, чтобы его возлюбленная вот так стояла перед ним на коленях. Попытался возразить, но сам не закончил фразы, плюнул и вошел в палату.
Вышел еще более озадаченный.
– Что он ответил? – прошептала я.
– Что он вас прощает.
Потом приехал Кабош, увез меня домой и напоил валерьянкой. А я поплакала на его широкой груди.
На следующий день я была спокойнее и, следовательно, умнее. Дождалась, когда в коридоре никого не было, кроме нас с ментом, и сунула пятьсот рублей ему в карман. Выразительно посмотрела на него.
– Ну ладно, – сжалился мент. – Только при мне. Я тоже зайду. И быстро! Как бы следаки не приехали.
Государь лежит в кровати под капельницей. Заулыбался, увидев меня.
– Жюстина! Заходи!
Подхожу к нему, опускаюсь на колени, целую руку. Он гладит меня по волосам, касается губами лба.
– Ты все правильно сделала, – тихо говорит он. – Все равно надо было вызывать «Скорую». Без ментов бы не обошлось. Ты не виновна.
– Они хотят обвинить тебя в убийстве, – шепчу я.
– Я понял.
– Может быть, бежать? – Очень тихо, одними губами. Но он слышит.
– Ты с ума сошла! По лесам скрываться? Мне, знаешь, дорога жизнь в социуме и вписанность в систему.
– А что же делать?
– Ничего, поборемся. – Он улыбнулся. – Но легальными методами.
Тут дверь распахнулась. В палату вошли двое мужиков в штатском. Одного я узнала: тот самый оперативник, который меня допрашивал.
– Что здесь происходит? – спросил он.
Я покачала головой.
– Ничего.
Он перевел взгляд на незадачливого мента, пустившего меня в палату, потом опять на меня.
– Девушка, покиньте помещение!
– Да, конечно.
Поднялась с колен и понуро отправилась к выходу. В дверях обернулась.
– Все будет хорошо! – сказал Маркиз.
Я наняла ему лучшего адвоката, которого смогла найти, и дело быстренько перевели со статьи «убийство, совершенное с особой жестокостью» на «убийство, совершенное при превышении необходимой обороны». И Господина выпустили под залог.
* * *Вчера был суд, и Андрея приговорили к двум годам условно.
Вечером, вместе с Кабошем, мы обмывали это событие.
– Ну что ж! В этот период я постараюсь никого не убить, – сказал Маркиз. – Давайте выпьем за то, чтобы никто не подвернулся под горячую руку!
* * *Больше года я не открывала этот файл, возможно, потому, что была слишком счастлива, чтобы записывать события своей жизни. А ведь произошло так много! Новогодний бал, встреча с Небесным Доктором, клеймение. Когда-нибудь, возможно, я подробно опишу все, что случилось и в этой, и в иных реальностях. Наши «полеты» того заслуживают.
Но, увы, после клеймения Маркиз по настоянию Кабоша запихнул меня в больницу лечить гипертонию. И вот я лежу в палате, треплюсь за жизнь с двумя соседками и пишу дневник.
У меня в головах на тумбочке стоит букет темно-красных роз. Маркиз пришел сегодня и притащил этот букет. Я было задумалась, по чину ли мне это, но тут же решила, что он – Господин – волен дарить, как волен миловать.
Он присел на край кровати, и я поцеловала ему руку, полузакрыла глаза, коснулась ее лбом.
Тихо спросила:
– Мне еще долго здесь оставаться?
– Как врачи решат.
Я кивнула, а потом просто смотрела на него, благоговейно, как на воплощенного бога.
– Как же ты его любишь! – воскликнула одна из моих товарок, когда он ушел.
– Люблю, – улыбнулась я.
– И он тебя тоже любит, – вздохнула она. – По глазам видно.
И я поняла, что она мне завидует. Даже не мне! Она завидует такой любви. Оглянулась на двух других. Они все мне завидовали!
Олег Петрович
Я закрыл файл. Дальше шли описания галлюцинаций, которые я пропустил, как не имеющие отношения к делу. Мне был нужен Маркиз.
И вот он снова в моем кабинете: выглядит гораздо лучше, чем в прошлый раз, когда почти зубами вырвал себе право увидеться с адвокатом. Откормился за пять дней на передачах!
– У меня к вам несколько дополнительных вопросов, – начал я.
Он кивнул.
– Спрашивайте.
– Где посмертная записка Ольги Пеотровской?
– Какая записка?
Побледнел. Не смог скрыть удивления!
– Вы хотели сказать: «Откуда вы знаете?» – усмехнулся я.
Он пожал плечами.
– Право, не знаю, о чем вы.
– У нас дневник вашей жены. Там она упоминает о посмертной записке, которую отдала вам.
– А-а! Я как-то даже забыл о ней. Это же просто игра. Вы что, не понимаете, что ей нельзя воспользоваться? Или считаете, что я буду выдавать инфаркт за самоубийство? Если бы было умышленное убийство, как вы хотите доказать, возможно, я бы попытался имитировать самоубийство и использовал записку как дополнительное доказательство. Но так как я Олю не убивал, то и запиской мне даже в голову не приходило воспользоваться.
– Где записка?
– Я не помню. Положил куда-то. А вам зачем? В печку бросить?
– Это уж я решу.
– Ну что поделаешь, не помню.
Заехать бы ему по наглой физиономии, но рядом сидит адвокат.
– Уведите! – зло бросил я.
Записку мы нашли, перетряхнув книги в их библиотеке. Выпала, кажется, из «Анналов Японии». Там оказалась еще одна записка:
«Все, что сделал и сделает со мной Андрей Амелин, сделано с моего добровольного согласия.
Заявляю это в трезвом уме и твердой памяти.
Ольга Пеотровская».
А потом в газетах появилась очередная порция дневника.
Из дневника Жюстины
Из больницы меня выпустили только через две недели, приказав поменьше волноваться. Маркиз воспринял последний совет чересчур всерьез и окончательно поставил крест на СМ-практике. Я протерпела месяц и начала возмущаться.
– Нет, – только и сказал он.
Не то чтобы меня очень мучил мазохистский голод… Это неприятное чувство я несколько компенсировала стоянием на коленях и сидением у ног. Против этого Маркиз не протестовал, вероятно, считая Д/с менее опасным для моего здоровья, чем СМ-методы.
Но меня волновало, что Господин не может самореализоваться как верхний, и найдет другого боттома. Я боялась его потерять. И наши отношения стали напоминать известный анекдот:
«Мазохист: Ну помучь меня, ну помучь!
Садист: Не бу-уду!»
Вероятно, настоящий садист и должен так поступать, но от многих Тематических садистов я неоднократно слышала совершенно противоположные утверждения: «Я никогда бы не стал делать с моим партнером то, что бы ему не нравилось». Маркиз явно принадлежал к этой последней разновидности садистов. А потому у меня оставалась надежда убедить его, что таким воздержанием он обеспечит мне мокрую от слез подушку, а себе – нервный срыв. То есть достигнет ровно противоположного результата.
Но Маркиз был тверд, как гора Фудзи, не иначе ловил кайф с садизма первого типа.
И тогда я решилась…
Он не имел обыкновения прятать от меня свои записные книжки, так что я быстро нашла телефон Небесного Доктора.
– Добрый день! Это Жюстина. Помните?
– Конечно.
– Нам надо поговорить.
– Приезжайте! Время терпит? – спросил он.
– Более или менее.
– Послезавтра в шесть. Вам удобно?
– Да, удобно.
Он словно знал расписание тренировок Маркиза. Как раз послезавтра он должен уйти и именно в половине шестого.
Док назвал адрес. Район Кутузовского. Должна успеть…
Я не поехала на машине из-за возможных пробок. Но даже на метро все-таки опоздала минут на десять.
Небесный Доктор жил в одном из элитных жилых комплексов на берегу реки Сетунь. Я подумала, откуда у него деньги. Якобы исследователь Китая. Они сейчас с хлеба на квас перебиваются. Может, родственники – влиятельные люди?
Квартира на тридцатом этаже, в пентхаусе. Я прошла по мягкому ковру коридора и позвонила. Он открыл, улыбнулся.
– Заходите.
Воздух пахнет благовониями. Тихо звучит восточная музыка. На стенах – китайские и японские свитки. Цветы, даосские святые, горы и потоки. У зеркала – явная икебана с желтой хризантемой в центре композиции. Вместо люстры – китайский фонарь.
Входим в большую комнату, напоминающую оранжерею. В обрамлении цветов и бонсаев – огромное окно с видом на вечерний город. По стенам – свитки с иероглифами.
– Садитесь. Я принесу чай.
Я опустилась в белое, обитое кожей кресло, словно в облако. Перед креслом – низкий прозрачный столик.
Док принес зеленый чай и начал рассказывать о надписях на свитках. Мне запомнилась одна:
Да будет славен трехфутовый меч в руках великих юаньских воинов:
Ведь это все равно, что рубить весенний ветер среди вспышек молнии…
– Это стихотворение Цзы-юаня, чаньского монаха, основавшего в Японии монастырь Энгакудзи, – прокомментировал Небесный Доктор. – Когда он жил в Китае, солдаты династии Юань заняли его храм и хотели убить Цзы-юаня, но тот только спокойно прочитал это стихотворение.
Остальные цитаты оказались высказываниями дзэнских учителей в момент достижения Сатори. Целью моего визита Док нимало не интересовался.
– Вам не интересно, о чем я хотела говорить с вами? – наконец спросила я.
Он улыбнулся:
– Я знаю. Нам во-он туда!
Док указал на черную, украшенную драконами дверь в глубине комнаты, и мне почему-то стало не по себе.
– Подождите, – сказал он. – Допейте сначала чай.
Я с трудом проглотила последний глоток и поставила чашечку.
Он встал и взял меня за плечо.
– Пойдемте!
Комната, в которой мы оказались, напоминает музей истории пыток всех времен и народов. Коллекция плетей, кнутов и стеков, развешанная по стенам, содержит, в том числе, девайсы с железными и цепными наконечниками и вплетенными в концы кнутов кусочками стекла. У стен разнообразные пыточные станки, по черному деревянному столу разложены клещи, щипцы всех форм и размеров и раскрывающиеся железные груши для введения в различные отверстия тела.
Есть также предмет, снабженный острыми чешуйками, который я опознала как фаллос Сатаны.
Картину дополняет прибор, напоминающий вольтметр, с проводами, контактами и регулятором сопротивления – весточка из века двадцатого, увы, ничуть не более милосердного, чем предыдущие.
– Как вам моя коллекция? – поинтересовался Док, запирая за нами дверь.
– Очень впечатляет.
– Пытки электричеством до сих пор распространены, – заметил Док. – Их применяют в Китае, Турции, Западном Тиморе, да и в других странах. Очень удобный метод: можно точно варьировать силу боли, и при тщательном контроле практически исключена возможность случайно убить подозреваемого. Используется только постоянный ток. В отличие от электрического стула, который работает на переменном.
– А я слышала, что игры с электричеством опасны и убить им несложно.
– Просто уметь надо, – улыбнулся Док.
На противоположной стене висят металлические жезлы с рукоятками и крюками у основания, длинная палка с еще более длинной цепью с грузом на конце и деревянные наручники в форме цифры восемь, разорванной посередине: два соединенных вместе незамкнутых кольца.
Я удивленно смотрю на эти приспособления.
– Это дзиттэ, орудия и символы власти японской средневековой полиции, – поясняет Док. – Крюк нужен для того, чтобы ловить лезвие меча или ножа нападавшего. Цепь использовали, чтобы нокаутировать нарушителя, легко ранить или измотать его, не давая приблизиться и применить меч для нападения. Преступника надо было взять живым, поэтому при первой возможности его надежно связывали веревкой. Существовало целое искусство связывания – ходзёдзюцу.
Веревки делались из туго скрученного льняного волокна, отбитого до мягкости, но использовали и пеньковые. Было великое множество узлов: простых, быстрых, скользящих, самозатягивающихся в случае сопротивления арестованного или его попыток высвободиться.
Умели связать руки так, что пленник мог, например, есть, но не вступить в схватку, ноги – так, что он мог стоять, но не идти, или идти, но не бежать; или фиксировали настолько жестко, что он вообще не мог шелохнулся.
Веревку для ходзёдзюцу держали сложенной так, чтобы при разматывании она не путалась, и хранили в рукаве или кармане кимоно. Чтобы подавить сопротивление врага, пока его связывали, причем одной рукой – другая в это же время занималась веревкой – было необходимо знание тайцзи, активных точек на теле человека. Был и другой способ: пленника клали ничком, а над его шеей втыкали в землю меч лезвием вниз, что отбивало желание шевелиться.
После ареста, надо было добиться признания обвиняемого, поскольку японское правосудие, подобно товарищу Вышинскому, считало признание царицей доказательств. Однако признание еще нужно было получить, и тогда прибегали к различным пыткам. Вообще, Жюстина, восточные народы ближе к природе, а потому здесь не найдешь сложных технических приспособлений. Ну, например, человека обмазывали сырой глиной и клали его в горячую золу – глина высыхала и раздирала кожу. Или делали на спине надрез, куда заливали расплавленную медь, которую после того, как она застывала, вырывали вместе с мясом. Подозреваемых нещадно били палками, сажали на деревянные пирамидки, а на колени наваливали булыжники. Ставили на тупую саблю голыми коленями и навешивали на преступника камень за камнем. Сажали в позу креветки: ноги скрещены и подтянуты к плечам спереди, руки связаны за спиной, руки и ноги через плечи стянуты так, что попытка опустить ноги задирает руки, и наоборот. Подвешивали на заведенных за спину руках. Это не было в полном смысле дыбой. Но даже если веревка обхватывает торс и руки не выламываются из суставов, такая поза вскоре начинает причинять сильную боль, а палачи не торопились.
Так же, как в Европе, в Японии использовали пытку водой. Подозреваемый лежал на спине, а его лицо беспрерывно поливали водой или вливали воду в рот, обычно через воронку. При этом нос жертвы зажимали, так что у нее не было другого выхода, кроме как проглотить жидкость, перед тем как сделать новый вдох. Таким образом в человека вливали от четырех до восьми-девяти литров воды. Вес наполненного желудка сдавливал легкие и сердце. Чувство нехватки воздуха и тяжесть в груди дополняла боль от растянутого желудка. Если этого было недостаточно для того, чтобы заставить признаться, палачи клали доску на раздутый живот подозреваемого и давили на него, усиливая страдания. Кстати, у воды есть смертельная доза, Жюстина, ею можно отравиться: клетки тканей разбухают и разрываются. Спасти практически невозможно.