– Раздевайся!
Развязала лямки черного платья, и оно падает к ее ногам. Нижнего белья нет.
Ок. В общем-то, нагота не является необходимой. Есть любители средневековых рубищ или костюмов кошек, но, по-моему, нижнему одежда ни к чему.
– Сюда, – тихо говорю я. – Руки над головой. Вытяни.
Слова звучат нарочито обыденно.
Я привязал ее к столбу, продев веревку в кольца кожаных наручей. Залюбовался. Поставил песочные часы на десять минут и беру со стены флогер.
К пси-садизму я равнодушен: если нижнему нравится, чтобы его всячески унижали словесно – пожалуйста, к вашим услугам, словарный запас большой, хоть нормативный, хоть матерный – как пожелаете. А если нет – и мне по хрен. Джин брани не любит, но от приказного тона тащится.
Я начинаю бить часто и не сильно, для разогрева. Мягеньким флогером. Джин ойкает, но непроизвольно подается всем телом навстречу удару. Чуть-чуть, едва заметно. Зато красноречиво. Значит, еще, значит, прибавить. А это так, для антуража. Нижний и не должен лежать, как бревно, или трагически висеть на цепях и молчать, как партизан. Мне нужна его реакция. Мне нужны ее стоны, хотя я прекрасно знаю, что пока не превышаю нагрузки русской бани.
Взглянул на часы: песок уже просыпался. Когда? Отвязываю Джин и даю ей отдохнуть. Это не все. Это начало. Разогрев.
Второй подход – 20 минут. Песочные часы необходимы. Во время экшен восприятие времени меняется: счастливые часов не наблюдают!
Беру плеть и начинаю работать с двух рук: плетью и флогером.
Темп нарастает. Как пульс, как стук сердца: два удара в секунду. И перебивка ритма: по одному сильному удару в полминуты. Чаще нельзя. Надо, чтобы удар разошелся по телу.
Я беру кнут.
Если что-то не так – стоп-слово есть. У нас это мое имя. Если я услышу «Сергей» – тут же остановлюсь: кнут последует за рывком руки и изменит направление, хлестнув по полу.
Любой историк в ужас бы пришел от количества ударов, которое получает мазохист во время экшен. Сколько? Сколько? Тысяча?! Помилуйте! Десять ударов кнутом – это смертельно! А сто шпицрутенов заменяли смертную казнь! Угу! Можно и одним ударом убить, если очень хочется. Смотря как бить. И смотря чем. Кнут кнуту рознь. У бэдээсэмного конец мягкий, кожаный, а у исторического кнута для казни туда вделывали кусочек железа, назывался «чекан». К тому же кнут длиной более двух метров уже очень опасен и не только из-за силы удара, но и из-за снижения точности. Если такое кто и использует, то только самые заядлые экстремалы. Я не увлекаюсь. Мне моя нижняя дорога. У нее шкурка нежная, не попортить бы.
Разница между экшен и казнью примерно, как между сексом и изнасилованием. От последнего тоже умирают. От первого – только в «Луке Мудищиве». Но и там скорее фистинг.
Джин замолчала и обвисла на цепях. Я смотрю на ее лицо. Все в слезах, но в глазах выражение блаженства.
– Еще! – стонет она.
Язык слегка заплетается. Сабспейс.
Я помедлил. Стоит ли еще? Под воздействием эндорфинов нижний не чувствует своего болевого порога. Был случай, когда человеку во время экшен сломали руку, и он не заметил. Здесь решать верхнему, он контролирует себя в гораздо большей степени.
– Еще! – повторяет Джин.
Мазохист тоже все выдает под пытками, из благодарности.
– Ладно. Еще полчасика.
Через полчаса я отвязал Джин и отнес ее в соседнюю комнату. Аккуратно положил на кровать. Сбегал на кухню и принес ей чашку горячего шоколада. Она пила маленькими глотками, преданно глядя на меня. Поставила чашку на столик у кровати, благоговейно взяла мои руки и коснулась губами. Так целуют руки королей и святых.
Маркиз
Меня разбудил окрик тюремщика.
– Встать! На выход!
Он навис надо мной. Молодой еще парень с белесыми ресницами. По призыву, что ли? Сюда отправляют призывников?
– Встать! – гаркнул он.
Медленно поднимаюсь. В руке он держит резиновую дубинку.
– Шевелись, сволочь!
Меня вытолкнули в коридор. Там стоят человек десять ментов и двое моих товарищей по камере. Последние – лицом к стене. Меня ставят рядом с ними.
Первый удар пришелся по спине. Я взвыл от боли и попытался увернуться от второго. Дубинка обрушилась на плечо. Цела ли ключица? Падаю на пол, краем глаза заметив, что моим товарищам не легче. Пожалуй, тяжелее. Я более резистентен к боли, потому что умею иначе к ней относиться. Я где-то читал, что японских ниндзя учили выносить пытки, для этого нужно научиться ждать боли и готовить себя к ней, как к наслаждению. Но это не так-то просто. Хуже всего злость. Чем больше злости, тем больнее. Надо принять боль.
Я сжал зубы, я свернул свой мозг, как деревенский силач сворачивает кочергу, я почти победил, почти настроился, почти перестал чувствовать. И тогда они прекратили.
Нас мешками втащили в камеру и бросили на кровати.
Мы играем в пытки. Они это серьезно. Серьезнее некуда!
Я с трудом приподнялся на локте, достал носовой платок и стираю с губ кровь.
– Я требую врача и адвоката! – крикнул я в пространство и закашлялся. На платке прибавилось крови.
– Зря ты так, – с трудом выговорил Глеб. – Все равно ничего не добьешься.
– Я добьюсь! И вам советую. Врач должен освидетельствовать побои. Если мы докажем применение пыток, все наши показания можно будет выбросить в мусорное ведро. Наплели уже про себя лишнего?
Он махнул рукой.
– Раньше сядешь – раньше выйдешь!
Принесли завтрак, точнее, кипяток и хлеб.
– Амелин!
С трудом слез с кровати и подошел к окошку. Каждое движение – боль.
– Я объявляю сухую голодовку до того момента, когда встречусь с врачом и адвокатом.
Парень в окошке еще стоит с минуту, потом удаляется.
– Зря ты так, – повторил Глеб, а Вася закивал из солидарности. – От них откупиться можно. А то могут и каждую ночь бить.
– Это не инициатива тюремщиков.
– Бьют-то они. У тебя куртка кожаная, хорошая… Я ничего такого, но ведь из-за тебя же били. Ты, может, железный, а нас пожалей.
– Обойдутся! – сказал я и отвернулся к стене.
– Слышь, ты пришил-то кого?
– Что?
– Ну, убил кого?
– Никого.
– Как? А убийство с особой жестокостью?
– Так я же не говорил, что убил. Я говорил, что у меня такая статья. Но убить могу (это если вы о куртке).
От обеда я отказался без всякого сожаления. Даже с голодухи не хотелось есть такую бурду. Потом отказался от передачи. Уже совершенно с другим чувством. Я думал о Кабоше и Джин. От них, конечно, от кого же еще. Я представил себе Джин, укладывающую сахар и банки с вареньем. Как-то нечестно отвергать их заботу.
Потребовал бумагу и ручку. Дали карандаш и тонкий желтый листок. Написал заявление о голодовке. Ни врачом, ни адвокатом даже не пахло.
На следующий день я еще ходил на прогулку. На третий – у меня подкосились ноги, и я сел в прогулочной камере, прислонившись спиной к стене. Никто не обратил внимания. Так и сидел до конца. Пока вошедший тюремщик не поставил меня рывком на ноги.
Меня довели до камеры и втолкнули внутрь. Я смог не упасть и тяжело опустился на кровать.
– Зря ты так, – сказал Вася. – Поешь! А то совсем доходяга стал, молодой парень!
– Нет.
– Они подождут, пока у тебя синяки пройдут, потом пустят врача, – поддержал Глеб. – Их врача, между прочим. Он и заметит что – все равно не запишет. Только доживешь ли?
– Я крепкий.
Вася покачал головой.
– Слышь? – снова окликнул он. – Ты прости нас, мы куртку твою отдали. Очень уж она начальнику смены приглянулась.
Я приподнялся на локте и гляжу на него. И в моем взгляде, верно, еще осталось много стали – так что он опустил глаза. Хрен с тобой, исполнитель! Я перевел взгляд на Глеба. Он тоже не выдержал, отвернулся.
– Думаете, теперь не убью, слаб стал? – Я поднялся с кровати и шагнул к нему. Сам удивился, что не шатаюсь. Эх! Не ко времени эта свара.
Глеб не пошевелился, так и сидит, опустив голову.
– Прости нас. Не говори, что крысы. Иначе от нас бы не отстали – забили до смерти. Прости, Господин.
Я усмехнулся.
– Я не могу быть вашим Господином.
– Почему?
– Потому что я не могу вас защитить. Только что от себя… Ладно, хрен с ней, с курткой.
Я повернулся к нему спиной, инстинктивно ожидая удара. Но удара не последовало.
– Спасибо, – тихо сказал он.
О духовности мазохистов
Маркиз
Весна все того же прошлого года. Жюстина стоит у открытого окна, любуясь красноватыми облаками кустов возле дома. Дует свежий апрельский ветер, пахнущий оттаявшей землей. Вечер. Закатное солнце вливается в комнату, падая куда-то за Москву-реку.
После визита Небесного Доктора минула неделя.
Я отхожу вглубь комнаты, сажусь на кровать.
– Ты готова?
– Да. Я не буду закрывать.
Жюстина задернула шторы поверх открытого окна, и они встрепенулись и заиграли под весенним ветром, окрашивая багровым оранжевый закатный свет.
Сбросила красный шелковый халатик с китайской вышивкой и опустилась передо мной на колени.
(Я решил слегка изменить сценарий, не представляя, к чему это может привести.)
– Руки!
Она с поклоном протягивает их перед собой. И я застегиваю кожаные наручники на запястьях. Преданно и покорно смотрит на меня. В лучах заката русые волосы отливают медью.
В фильме «Титаник» есть сцена, когда герой просит героиню закрыть глаза, перелезть через ограждение палубы и встать на мысу корабля, раскинув руки. Он держит ее за талию, и она словно летит над морем. Очень раскрученная сцена, на всех рекламных кадрах и плакатах, центральный эпизод, гвоздь программы и хит сезона.
В этой сцене мне чудится нечто Тематическое. Да, конечно, можно увидеть Тему в чем угодно, зависит от восприятия. Но это абсолютное доверие! Нижний также вверяет жизнь партнеру во время экшен.
Я не стал приказывать. Я поднял ее с колен и положил на кровать. Завел руки за голову и приковал к спинке второй парой наручников.
– Жди!
Вышел и закрыл дверь.
Жюстина терпеть не может, когда я оставляю ее одну связанной. Если уйти из дома на пару часов – это действительно опасно. Мало ли что! Потоп, пожар, короткое замыкание! Но я только на кухню продезинфицировать иглы. Десять минут. Правда, Жюстина об этом не знает.
Кипятить иглы нельзя, кипячение тупит. И я погружаю в спирт подарок Небесного Дока. Думаю, не все бэдээсэмщики такие аккуратисты, но меня Кабош основательно напугал всякими стафилококками. Впрочем, есть в Теме отдельные последователи рыцаря Леопольда фон Захер-Мазоха, имеющие индивидуальные плетки, чтобы не дай бог спидом не заразиться, если у Топа несколько боттомов и на всех один девайс. Микротрещины, знаете ли, на коже образуются, а он через кровь передается. На кнут презерватив не наденешь. Как говорится, если идешь к женщине – возьми с собой плеть… и не забудь ей отдать.
Звон наручников в соседней комнате.
– Государь?
Да сейчас приду. Так и подмывает пойти к входной двери и сделать вид, что ухожу: открыть и захлопнуть. Но нет. Так можно весь кайф сломать. Я предпочитаю заранее договариваться о значимых деталях экшен, хотя в случае Д/с это не является обязательным. Но у нас вариант смягченный или, возможно, просто романтизированный.
Возвращаюсь с готовыми иглами. Она улыбается, вздыхает с облегчением. Нахожу точку на бедре и вгоняю первую иглу…
Путешествие 2 (Посвящение)
Я на проселочной дороге, среди поля то ли пшеницы, то ли чего-то в этом духе. Впереди возвышаются горы. Зеленые, поросшие лесом. У обочины синие и желтые цветы.
На мне кожаный колет с металлическими пластинами и серебряным поясом. Черные кожаные штаны, высокие сапоги, короткий алый плащ через одно плечо и меч за спиною.
Иду пешком, и не потому, что беден. Этот путь я должен проделать пешком, в напоминание о том, что и у меня есть Господин, тот, который на небесах, и тот, который на земле, в напоминание о том, что я не всевластен. Таков обычай.
Я направляюсь в город, чтобы купить себе йалайти. Наконец-то я накопил денег. Мне двадцать лет, и я уже четыре года женат. Значит, есть та, что ждет меня дома, но до сих пор нет того, кто последует за мною на войну.
У подножия гор – деревня. Несколько деревянных домиков в зарослях садов. Было бы здорово найти йалайти в какой-нибудь из деревень. Здесь народ проще и беднее, чем в городе. Они будут рады продать йалайти небогатому рыцарю. Горожане, боюсь, фыркнут. Им бы кого побогаче да повлиятельнее, чтобы не только деньги выручить, но и связями обзавестись.
Но дело не только в деньгах. Здесь народ чище. Может быть, я и наивен, но до сих пор верю в честность поселян.
Увы, это не первая деревня. Мне предлагали йалайти в деревнях. Но ни один мне не понравился: этот груб, этот нерасторопен, этот просто неумен или некрасив. Я усмехнулся про себя: с таким скромным капиталом не следует быть столь разборчивым.
Ищу ворота со знаком. Солнечные блики играют на траве, у обочины пасется мелкая деревенская живность: птицы, похожие на наших кур и гусей. Я знаю, что здесь они называются по-другому, да и выглядят иначе, но отодвигаю эту память куда-то на задворки сознания. Мне это не важно да и не интересно.
Вот! Предпоследний дом. Я уж было потерял надежду.
Пучок стеблей тростника на воротах – символ покорности. Йалайти должен быть покорен Господину, как тростник покорен ветру. Здесь есть йалайти, и его хотят продать.
Стучу.
Ждать приходится недолго. К воротам идет статный мужчина в желтых одеждах и таком же покрывале на голове. Священник! Я вздохнул. Правильные черты лица, русая борода, серые глубокие глаза. Наверное, у него красивый лайти. Жаль! Я вряд ли смогу купить йалайти у священника.
Он с улыбкой кланяется.
– Радуйтесь, Господин!
Я отвечаю на поклон.
– Радуйтесь! Я рыцарь Айдзен Господина Тода.
– Я Рихей, раб Небесного Господина. Добро пожаловать! Заходите!
Идем мимо ветвей деревьев, гнущихся к земле под тяжестью яблок, которые не совсем яблоки. И я замечаю, что ряса у хозяина старая и застиранная, даже зашитая в паре мест чьими-то заботливыми руками. Может быть, и ничего. Видно, деревня бедная и священник небогат. А яблок здесь и так у всех полно. Не голодают, конечно. Но вряд ли часто видят серебро.
Над деревьями – шпиль, не золотой, как положено, облезший. Не заботятся о храме селяне. Мои предположения оправдываются.
На пороге нас встречает хозяйка, немолодая, но еще вполне привлекательная женщина.
– Радуйтесь, Господин!
Из-за ее плеча выглядывают задорные мордашки двух мальчишек лет двенадцати. А рядом и чуть позади стоит девочка годом постарше и с любопытством смотрит на меня.
Йалайти нет. И не должно быть. Он где-нибудь в дальней комнате: ждет, когда позовут прислуживать. Судьба йалайти только на первый взгляд печальна. Его продадут, и он станет рабом, да и дома его с малолетства готовят к рабскому званию. Но его купит рыцарь или торговец, и он станет членом семьи рыцаря или торговца и перейдет в другое сословие, а сыновья хозяина так и останутся крестьянами (в лучшем случае кто-то из них унаследует должность отца). Йалайти не называют сыном, отец говорит о нем «лайти», перевести это адекватно нельзя, потому что у землян только два пола, а не три.
– Пожалуйте к столу, Господин!
– Спасибо, хозяйка.
Стол грубый, срубленный из толстых досок. Но дерево отливает золотом и создает ощущение тепла и уюта. Возле стола низкие лавки, даже не стулья.
Я с поклоном сажусь. И вся семья рассаживается следом, священник с женой напротив меня.
– Я увидел на воротах тростник, – сказал я. – И решил просить о гостеприимстве. С вами ли еще ваш лайти, отец Рихей?
Да, теперь прилично об этом спросить. Хотя хозяин наверняка с первой минуты понял, зачем я постучался в его ворота.
Он улыбнулся и хлопнул в ладоши.
– Юсто!
Он появился в дверях прямо напротив меня (не зря меня посадили на это место). Невысок, но строен. Волосы пшеничного цвета острижены длиннее, чем у мальчика, но короче, чем у девочки. Он поднял глаза и посмотрел на меня.
Где-то на границе сознания всплыло лицо из другой жизни, ставшей здесь полузабытым сном, – лицо Жюстины. Те же черты, только чуть резче и моложе. Йалайти лет пятнадцать, поздновато продавать. Сумеет ли еще научиться воинскому ремеслу? Он улыбнулся мне. Черты лица нельзя назвать красивыми, но притягательными – да! И какая грация движений! Научится он искусству меча – еще как научится!
Я не выдержал и улыбнулся ему в ответ. Хозяин довольно фыркнул. Юсто с той же полуулыбкой подходит ко мне и снимает с подноса тарелку с нехитрой деревенской похлебкой. Я, не отрываясь, смотрю на него.
Нет, все! Хватит! Если так буду есть его глазами, хозяин набьет такую цену, что я до смерти не расплачусь.
– У вас красивый лайти, – с деланым равнодушием говорю я. – Сколько ему? Пятнадцать?
– Почти. Я понимаю ваши опасения, Господин. Думаете, почему до сих пор не продан. Все просто. Мы не богаты, и ехать в город, на рынок в Дом Собраний, чтобы подыскать ему хорошего Господина, для нас непозволительная роскошь. Остается надеяться на удачу здесь.
– А что, через деревню никто не проезжает?
– Проезжают. Но ни рыцарю, если он груб и жесток, ни торговцу, если он слишком жаден, я отдавать его не хочу, сколько бы они ни заплатили.
– Неужели все таковы?
– Увы! Правда, однажды сделка чуть не состоялась. Мне рыцарь понравился. Богат, воспитан. И не так молод, как вы (уж извините, спокойнее как-то отдать свое дитя Господину постарше). Но в последний момент Юсто испугался и умолял его не продавать. Честно говоря, я счел это блажью, но настаивать не стал. Я бы хотел, чтобы моему лайти нравился будущий Господин. И хорошо, что не продал. До нас дошел слух, что один из йалайти этого рыцаря обратился к Владыке Тода с просьбой передать его другому Господину.