– Надолго?
– Не знаю, как получится.
– Постой! Как это ты не знаешь? А кто работать будет? Нам через два-три месяца твой новый роман нужен. А если этот снова не подойдет, то я вообще не знаю, что с твоей серией делать!
– Да не волнуйся ты! Я там работать буду – беру с собой компьютер.
– А, ну тогда ладно, – успокоилась Любочка и тут же с нескрываемым любопытством спросила: – Слушай, а ты не знаешь случайно, что с Кронским нашим творится? Как-то заявился тут пьяный в стельку – я сама ловила для него такси, чтобы отправить домой. А он ни в какую, говорит, буду тут до скончания века сидеть и ждать свою Марью-искусницу. Еле вытолкали. А вчера приезжал – лицо спитое, отечное, сутулый, жалкий такой – прям не он, хоть и трезвый. Все о тебе спрашивал – приходила ли, мол, звонила, даже вызвать тебя просил под каким-нибудь предлогом. Что у вас произошло-то?
– Ничего не произошло, – ответила я, изо всех сил пытаясь сохранять спокойствие. – Может, у него белая горячка?
– Какая белая горячка! – возмутилась она. – Вчера он трезвый был.
– Ну, может, умом тронулся. Мне откуда знать, что с вашим Кронским стряслось, – равнодушно сказала я (по крайней мере, мне показалось, что голос у меня звучал ровно).
– Не с нашим Кронским, а с твоим. Все знают, что у вас с ним роман!
– Глупости какие! – фыркнула я.
– Ой, Машка, не хочешь, не говори! Но знай, извела ты мужика, смотреть больно! Помирились бы, что ли. Хотя это ваше дело и меня не касается. Пока.
На том разговор и закончился.
Мучается, значит. Наверное, он и правда ко мне испытывает какие-то чувства, и, может, зря я с ним так жестоко обошлась. И тут мне до такой степени стало жаль великого детективщика, что я чуть было не набрала его номер телефона, но, к счастью, вовремя остановилась.
Нет, скорее, скорее из Москвы в деревню, в глушь… Чтобы забыть его навсегда, вычеркнуть из жизни и вырвать, пусть с мясом, из сердца.
Все дела, которые я должна была сделать в столице, были закончены – главное, переписан и сдан роман. До отъезда в деревню оставалось всего два дня, за которые я должна была собраться и встретиться с членами содружества.
Собиралась я мучительно, совершенно не представляя, что мне может пригодиться в деревне зимой. Посреди комнаты возвышалась огромная гора вещей, на письменном столе – куча косметики, на стульях – тюбики зубной пасты, щетки, шампуни, белье. Еще нужно как-то упаковать средство для зарабатывания денег – ноутбук, а также диски разнообразных словарей, ручки, блокноты, потому что собиралась я туда не на день и не на два, а как минимум на месяц.
Периодически звонила мама и говорила одно и то же: чтобы я не набирала много вещей – там все есть – и что машина будет и так перегружена. Что там было, я очень хорошо знала, потому что сама отправляла в деревню ненужные вещи – старые джинсы, которые либо мне малы, либо велики и которые неприлично носить даже дома, протертые вытянутые свитера, еще времен института, позорные куртки, короткая дубленка с искусственным мехом, гора стоптанной дырявой обуви и тому подобное.
Надо заметить, что и эти вещи невозможно было найти: все они были распиханы по разным местам – на чердаке, в мастерской, в гараже. К тому же я совсем не уверена, что моя убогая одежонка вообще еще цела – быть может, ее давно съели мыши. Когда в доме никого нет, они там полноправные хозяева и пожирают все, что попадается им на зуб: случайно оставленный сухой кошачий корм они перетаскивали в свои норки за щеками из сделанной в пакете дырки, грызли мыло, старые журналы, не говоря о крупах и муке. Они всеядны.
Я перебирала вещи и, держа в руках то свитер, то брюки, долго раздумывала, стоит ли брать это с собой или нет, потом швыряла обратно в кучу.
Ладно, приду после встречи с членами содружества и все оставшееся время буду заниматься сборами. Я оделась и помчалась на прощальный вечер с друзьями в честь моего отъезда. Верхняя пуговица дубленки держалась на честном слове. Надо будет пришить.
Попрощаться со мной пришли все, даже Анжела – она была чернее тучи, ее отношения с идеальным непьющим мужем, судя по всему, ухудшались с каждым днем, и теперь она, казалось, была рада вырваться из дома хоть куда-то.
Пулька, по обыкновению, снова увлеклась каким-то новеньким врачом – молодым специалистом, который в этом году окончил институт.
– Да как же ты можешь! – воскликнула Анжела. – Он ведь на десять лет моложе тебя!
– Это имеет какое-то значение? – глядя на Анжелу в упор, враждебно спросила Пулька. – Меня поражает твое ханжеское отношение к жизни. Ты-то сама чего добилась своими псевдорелигиозными убеждениями?
– Девочки, перестаньте, – примирительно сказала я.
– Нет, ну вот можно мне хоть раз высказаться? А? – не унималась Пулька – казалось, она напрочь забыла, что подруга беременна. – Почему-то никто и никогда не может сказать нашей правильной Анжеле, что о ней думает? Наверное, из-за того, что она вот уж несколько лет строит из себя воцерковленного, верующего человека. Но это только оболочка, мыльный пузырь, и больше ничего.
– Это почему? – не менее враждебно спросила Огурцова.
– А потому, что нельзя, голубушка, сидеть на двух стульях сразу! Нельзя сначала бежать спрашивать совета у православного священника, что тебе делать с мужем, а вечером того же дня мчаться к адвентистскому пастору! И недопустимо сначала крестить ребенка в нашей церкви, а потом у сектантов! И вообще, нельзя только ради того, чтобы выскочить замуж, связывать свою жизнь с иноверцем! И при всей этой проституции…
– Что-о?! – взвизгнула Анжела.
– Проституции – по-другому твои перебежки от одной веры к другой назвать нельзя. Так вот при этом она еще смеет меня осуждать, что я живу с мужчиной, который моложе меня! Тебе-то какое дело? Это сейчас модно, – вдруг спокойно заключила Пулька и принялась за десерт.
– Ты что, с цепи сорвалась?! – набросилась на нее Икки. – Анжеле нельзя нервничать, ей сейчас и так несладко. Все-таки желчная ты, Пулька!
– Действительно, вы, кажется, из-за меня тут собрались. – Я сделала вид, что обиделась, хотя в целом Пулька была права, но говорить Огурцовой сейчас такие вещи все же не стоило.
– Ну, погорячилась, простите, – сказала Пульхерия и примирительно дотронулась до Анжелиного плеча. – Но ведь сказала-то правду.
– Что мне теперь делать? – прошептала Огурцова и заплакала.
– Рожать.
– А с Михаилом?
– Может, на него в суд подать? А? – неуверенно предложил Овечкин. Он вообще последнее время был тихим, почти не разговаривал и больше не надевал женского платья. Представляю, как ему было сейчас тяжело – похлеще, чем Анжелке. Перед ним стояла дилемма: делать ему операцию по смене пола или нет. Но с нами по этому поводу он даже не заговаривал, потому что прекрасно знал наше мнение.
– Зачем в суд-то? По какой причине в суд? – удивилась Икки. – Ты предлагаешь ей на развод, что ли, подать?
– Или на развод, – размышлял Женька, – или, еще того лучше, лишить его отцовских прав. А?
Анжела посмотрела на свой уже округлившийся живот и заплакала еще сильнее. Я под столом наступила Овечкину на ногу, чтобы он прекратил говорить ерунду.
– Ну кто мне ноги топчет? Слоны! – крикнул он на весь зал и как ни в чем не бывало продолжал рассуждать: – Нет, а может, тебе действительно с ним развестись? Смотри, родишь, поделите детей, и пусть мучается с ребенком один. Да кто мне ноги-то отдавливает?!
– Я! В надежде, что ты прекратишь молоть чепуху, – не удержалась я.
– Это не чепуха. Надо что-то делать. Ведь так, девочки? – спросил он, надеясь, что его хоть кто-нибудь поддержит. – Придумал! Ты объяви ему бойкот!
– А что, Анжела, это неплохая идея, – сказала Икки, – не разговаривай с ним, и все.
– Да, и супружеский долг не выполняй, – добавил Овечкин. – А так, все как положено – готовка, стирка…
– Попробую, но что из этого выйдет, не знаю, – согласилась Огурцова и даже как-то приободрилась.
Мы еще немного посидели в кафе. Под конец все переключились на меня. Икки даже прослезилась:
– Что я без тебя целый месяц буду делать! А вдруг не месяц, вдруг ты там дольше пробудешь!
– Ой, а то тебе делать нечего! Вещи свои в папашкину квартиру перевозить да ремонт там делать, пока он не передумал, – сказала Пулька.
Оказывается, все было решено – Икки переезжала в квартиру отца, а он к бывшей жене.
Вскоре мы разошлись, и я вернулась домой, где меня ждала куча вещей посреди комнаты, развешанное на всех стульях белье, гора косметики на столе. Я собиралась до трех ночи, но огромная дорожная сумка была по-прежнему пуста.
Сборы эти мне порядком надоели, и, решив, что утро вечера мудренее, я завалилась спать, так и не пришив пуговицу к дубленке.
Весь следующий день у меня ушел на повторное прощание с друзьями – я сидела среди вороха тряпок и болтала по телефону, советуясь с ними, что мне взять с собой.
Пулька придерживалась того мнения, что я, хоть и еду в деревню, не должна там ходить чумичкой и обязана взять туда хорошее белье, пару фирменных джинсов, выходное платье (мало ли что). Короче, если собираться по-Пулькиному, то мне не хватит огромной дорожной сумки.
Женька почему-то особенно настаивал на нижнем белье.
Анжела возмущенно прокричала в трубку:
– Я не пойму, куда ты собралась-то?! Ты в деревню едешь грязь месить. Бери пару теплых рейтуз, валенки, телогрейку да зубную щетку. Это все, что тебе там понадобится.
С Икки мы разговаривали раза четыре, но так и не решили, что может мне пригодиться зимой в глухой, богом забытой деревеньке.
Полночь. А посреди комнаты так и навалена гора моих вещей. Мама с Николаем Ивановичем заедут за мной завтра в восемь. Я в полнейшем замешательстве и растерянности. Теперь помимо того, что нужно хоть что-то положить в сумку, необходимо убрать эту груду барахла.
Я сидела на полу и в ужасе переводила взгляд с царившего беспорядка в комнате на секундную стрелку часов, двигающуюся неумолимо быстро.
Минут через пять я впала в панику и в неистовстве принялась набивать сумку всем, что попадалось мне под руку – не глядя. В основном я пихала вещи, которые лежали сверху огромной горы. В довершение всего я смела с угла стола какую-то косметику и, аккуратно положив средство для зарабатывания денег в его родную замшевую сумку, решила, что в деревню я собралась.
Потом открыла шкаф, свалила туда все, что осталось на полу и стульях, и со спокойной душой легла спать. Опять забыла о пуговице. Ладно, завтра утром пришью.
* * *Когда телефонный будильник грубо и бестактно три раза кряду надрывно проревел установленную мной мелодию «Не кочегары мы, не плотники», которая должна бы бодрить и пробуждать, а металлический голос в интервалах членораздельно проговорил: «Семь часов. Ровно», я поначалу не поняла, что происходит, а потом захотелось просто разреветься.
Я зарылась лицом в подушку, со всех сторон подоткнула одеяло и поняла, какую непростительную ошибку совершила. Зачем я туда еду? Зимой, в холод? Что я буду делать среди двадцати кошек, занудного Николая Ивановича и сохнущей от любви к охраннику мамы? Писать роман на втором этаже? Но он ведь не отапливается! Эта мысль пришла мне на ум только теперь. Но отказываться было уже поздно и глупо, к тому же мама с Николаем Ивановичем жили какой-то особенной, непонятной ни для кого жизнью. У них все было расписано на год вперед – когда куда поехать, что сделать, что купить, и мой отказ вызвал бы бурю негодования как со стороны мамы, так и со стороны ее мужа.
«Ну ничего, не понравится, я ведь в любой момент могу оттуда уехать!» – утешила я себя и заставила встать с кровати.
На улице – темнота непроглядная, считай, ночь еще. В доме напротив всего два горящих окна – лишь два человека собираются на работу, все остальные нормальные люди спят безмятежным сном. Даже дворники не начали разгребать снег.
Я включила свет, тем самым записав себя в число ненормальных, куда-то собирающихся людей, и пошла пить кофе.
Пока я чистила зубы, одевалась, причесывалась, меня одолевали недобрые мысли, и в конце концов я пришла к выводу: поездка в деревню – это не выход из положения. Таким образом я не забуду Кронского, потому что от себя не убежишь. В это мгновение задребезжал домофон, а через минуту мама с Николаем Ивановичем появились на пороге.
– Здравствуй, дорогая. Ты все выключила?
– Воду отключила? – спросил Николай Иванович, нахмурившись.
Вообще, я давно заметила одну странную, неприятную особенность отчима: если от него требовалось кого-то куда-то привезти или отвезти, он начинал кочевряжиться и, чувствуя себя хозяином положения, вел себя безобразно.
– Нет, – ответила я. – Кофе не хотите?
– Давай, – бесцеремонно сказал он.
– Поехали! Кофе какой-то! – взорвалась мама. – Нечего рассиживаться, нам еще на оптовый рынок ехать! Это когда ж мы на месте-то будем?!
– Сейчас перекурим и поедем, – невозмутимо проговорил отчим, снимая брезентовую куртку на овчине. – Несладкий совсем.
– Почему? Три ложки сахара положила, – оправдывалась я. Надо сказать, что стоило лишь мне увидеть Николая Ивановича, как я почувствовала себя не в своей тарелке. И ощущение было каким-то странным – будто та жизнь, которой я жила до его появления, была сном, причем неплохим, а сейчас я пробудилась и очутилась в суровом реальном мире со своими непоколебимыми, непонятными для меня законами. Я почему-то мгновенно почувствовала себя зависимой от этого человека, хотя с чего бы это?
– Еще четыре положи, – сурово сказал он и закурил.
Мамин муж курил какие-то жуткие вонючие болгарские сигареты – еще с молодости он пристрастился к ним. Может, конечно, четверть века назад, когда первую линию ГУМа занимал продовольственный отдел, на улицах стояли автоматы с газировкой по три и одной копейке, а мороженое с кремовой розочкой в вафельном стаканчике стоило девятнадцать копеек, это считалось особым шиком, но со временем они испортились и сейчас продавались по четыре рубля за пачку.
Мама возвела глаза к потолку и ушла в комнату. Я последовала за ней.
– Не могу! Я не переношу его! Нет, ты видела, ты видела, сколько он сахара кладет?
– Не заводись. Жалко, что ли!
– Что ты думаешь?! Мы уже с утра переругались! Я ему говорю, что мы Рыжика забыли, он мне: «Я сам его в переноску посадил». И чтобы доказать, что мы действительно его оставили, пришлось снова высадить всех котов из переносок, потом бегать по всей квартире и снова их ловить.
– А Рыжик?
– Как я и говорила – спрятался под кроватью за упаковкой обоев. Старый маразматик! – сказала она довольно громко.
– Тихо ты! Он же все слышит!
– Да пускай слышит. Ты еще не была с нами на оптовом рынке? – спросила она и сама же ответила: – Не была. Сейчас посмотришь, как он будет ходить от палатки к палатке и сравнивать цены. Не меньше двух часов там проторчим. А это что за кишка? – и мама указала на дорожную сумку.
– Мои вещи, – как ни в чем не бывало ответила я.
– Ты с ума сошла? Куда ты столько набрала? Там есть все!
– Я знаю, что там есть, – насупилась я.
– Тоже упрямая!.. А это?
– Компьютер.
– Зачем? Ты все равно там ничего не напишешь.
– Это почему? А кто меня звал поработать в деревню, обещал второй этаж и что мешать мне там никто не будет…
– Ха! Второй этаж! Там температура ниже, чем на улице!
Та-ак, открываются все новые и новые подробности, не обещающие ничего хорошего. Я чувствую, что делать мне там будет совершенно нечего – болтаться без дела по заснеженному огороду, натыкаться на кошек и слушать ругань мамаши с Николаем Ивановичем. Уезжать из Москвы мне расхотелось окончательно, но, несмотря на это, я безропотно подхватила сумки и вышла вслед за мамой на улицу.
– Садись вперед, – сказала она.
– А куда я ноги-то дену? – удивленно спросила я и тут же ощутила на себе ненавистный взгляд Николая Ивановича. Дело в том, что там, где по идее должны быть мои ноги, возвышалась стопка разноцветных кошачьих поддонов, а за ними – сумка с банками из кожзаменителя. На заднем же сиденье друг на дружке стояли переноски с котами – в каждой сидело по четыре-пять пушистиков, а с краю оставалось сантиметров восемнадцать для маминого зада. Она как-то умудрилась сесть и нетерпеливо крикнула мужу:
– Ну что, совсем не соображаешь?! Дверцу-то закрой – я ведь сейчас вывалюсь!
Я усаживалась довольно долго под пристальным, недоброжелательным взглядом отчима. Это было что-то страшное – между ногами почти до подбородка возвышались поддоны. Хоть мама перед отъездом тщательно вымыла их, все же они попахивали кошачьей меткой. И эту пытку предстояло терпеть пять часов дороги!
Машина тронулась, дом мой остался позади, а я все думала и поражалась тому, как это мне удалось усесться. Наверное, оттого, что другого выхода у меня не было. Когда нет выхода, человек может совершать такие чудеса, на которые никогда не сподобился, если б у него была альтернатива.
Машина была настолько перегружена, что, казалось, ехала, днищем цепляя асфальт. С горем пополам мы добрались до оптового рынка – я еле вылезла из салона, запутавшись в ногах и опрокинув поддоны на землю, мама соскользнула на асфальт, подвернув ногу.
– Мрак! – сердито воскликнул отчим, глядя на разбросанные лотки возле машины. «Мрак» – одно из любимых слов Николая Ивановича, выражающее как крайнее негодование, недовольство, гнев, или возмущение, так и заключение косноязычного объяснения какой-нибудь негативной ситуации в стране – будь то наводнение, землетрясение, повышение цен или сюжет из криминальной хроники.
– Что мрак! Что мрак! – передразнила его мама. – Кто так ездит? Только мы! Еще не было такого, чтобы мы налегке отправились в деревню! Не то, что Абрикосовы – он выходит с ключами от машины, она – с сигаретой в зубах!