На самом деле вовсе не «любовь к еврейской нации», а забота о душах христиан двигала всеми этими добрыми и серьезными людьми. Они хотели лишь принести евреям дар христианства, которого евреи не желали, зато гражданской эмансипации, которой евреи желали, они упорно и стойко сопротивлялись. На протяжении первой половины XIX столетия Билль об эмансипации, позволяющий евреям избираться в парламент без обычной клятвы «истинной верой христианина», дебатировался многократно, пока не был окончательно принят в 1858 г., и всякий раз против него выступал лорд Шефтсбери на том основании, что отказ от клятвы идет вразрез с религиозными принципами. Не евангелисты с их любовью к «древнему народу Божьему» настаивали на статусе полноправных граждан для евреев, а менее благочестивые либералы. Не лорд Шефтсбери, опиравшийся в своих доводах на пророчество о восстановлении Израиля и приходе Мессии, а лорд Маколей, опиравшийся на историю, выступил с красноречивой речью в защиту эмансипации, в которой напоминал, что, когда Британия была «столь же варварской, как Новая Гвинея… у евреев были обнесенные стенами города и дворцы из кедрового дерева, великолепный Храм и школы учености»», и если сегодня они ввергнуты в нищету, «не должно ли нам считать это стыдом и позором для нас самих»18. (В скобках следует добавить, что Шефстбери невозмутимо принял эмансипацию, когда в конечном итоге билль бы проведен в обеих палатах, и тут же предложил удостоить титула пэра сэра Мозеса Монтефиоре. «Славный день будет в Палате лордов, — писал он Гладстону, — когда имя этого великого старого иудея войдет в список наследственных законодателей Англии». Палата лордов с такой точкой зрения не согласилась. Лорд Шефтсбери, как всегда, повел себя нетрадиционо.)
Если бы Еврейское общество занималось только обращением евреев в христианство, ему не стоило бы уделять столь много внимания. Историческое значение работе Общества придает как раз жизненно важный связующий фактор — восстановление Израиля. Через год после восшествия на престол королевы Виктории, в 1838 г. наметился некоторый прогресс. В тот год, как мы помним, Сирия (включая Палестину) была ввернута в хаос в результате восстания Мухаммеда Али-паши против султана и последовавшего за тем вмешательства европейских держав. В тот год Британия стала первой европейской державой, назначившей своего консула в Иерусалим. Этот дипломат получил статус лишь вице-консула, но начало было положено. В марте 1838 г. назревавшая турецко-египетская распря начала разрастаться в новый кризис, когда местное арабское восстание против сына и наместника Мухаммеда Али — Ибрагима-паши — подстегнуло султана вооружиться для последней попытки сокрушить непокорного вассала. В помощь султану Палмерстон заключил коммерческий договор с Портой и по настоянию лорда Эшли (этот титул носил тогда Шефтсбери) включил в него условие, что в Иерусалиме будет создано британское консульство. Можно с уверенностью утверждать, что все, связанное с Иерусалимом, делалось с подачи лорда Эшли и что именно он, по сути, был автором этой идеи, которую рассматривал как первый шаг к своей заветной цели — восстановлению Израиля. Хотя инструкции вице-консулу: «в обязанности ваши как британского вице-консула в Иерусалиме будет входить защита евреев, и вы воспользуетесь первой же возможностью доложить… о нынешнем состоянии еврейского населения Палестины»19, вышли из-под пера Палмерстона, идея принадлежала не ему. Министр иностранных дел, как в частном порядке сожалел Эшли, «не отличает Моисея от сэра Сидни Смита», но к нему можно было воззвать, упирая на практическую выгоду для Британии. В данном случае Эшли подчеркивал, насколько полезно будет иметь на месте агента Британии в столь критичный период и заронил у Палмерстона мысль использовать евреев как британских агентов внутри Османской империи. О собственных высших мотивах он умолчал, лишь записал в дневнике, что «Господь вложил в мое сердце составить план во славу Его и дал мне повлиять на Палмерстона и одержать верх».
Как это ни странно, Эшли всегда оказывал на Палмерстона влияние большее, чем на министров-консерваторов из рядов своей собственной партии, и не столько потому, что был женат на его приемной дочери, сколько потому, что эти два удивительно несхожих человека (взор одного был устремлен на сей мир, взор другого — на мир горний) питали искреннюю привязанность друг к другу. Палмерстон ценил советы молодого человека в религиозных вопросах и в бытность свою премьер-министром назначал (как поговаривали) епископов только по рекомендации Эшли. Эшли, со своей стороны, знал, что от полного кипучей энергии тестя можно ожидать оригинальных и смелых жестов, плана таких размаха и рискованности, которые привели бы в ужас холодного Пиля или осторожного Абердина.
Его собственный бурный восторг в связи с назначением консула зафиксирован в дневнике со множеством подчеркиваний и восклицательных знаков. «Сегодня утром попрощался с Янгом, который только что был назначен вице-консулом Ее Величества в Иерусалиме! Какое замечательное событие! Древний город божьего народа вот-вот займет свое место среди наций, и Англия станет первым из неиудейских королевств, которое перестанет его «угнетать»».
Возможно, Эшли слишком большое значение придавал назначению вице-консула, но он видел в нем не просто чиновника министерства иностранных дел, а человека в ореоле пророчества, «аккредитованного при былом царстве Давида и двенадцати колен израилевых». По сути, он даже устроил так, чтобы юрисдикция вице-консула простиралась на всю территорию в древних границах Святой земли и чтобы на эту должность был избран человек, сочувствующий делу евреев. Янг приступил к выполнению своих обязанностей с большим пылом и вскоре доложил о переписи 9690 евреев20, все из которых, по его словам, достаточно бедны и угнетаемы, чтобы претендовать на защиту британцев. Похоже, он исполнял полученные инструкции с таким рвением, что его начальник, генеральный консул в Александрии, жаловался в министерство иностранных дел, что мистер Янг «дарует британскую защиту всем евреям без разбору»21. Но министерство иностранных дел поощряло Янга обещаниями «всяческой уместной поддержки»22.
Тем временем Эшли прочел только что опубликованные «Письма из Египта, Эдома и Святой земли» лорда Линдси, первую ласточку в том потоке путевых заметок о Святой земле, который наводнил книжные магазины Англии, — приблизительно их выходило по сорок книг ежегодно23. Он воспользовался представившейся возможностью написать рецензию на книгу, чтобы публично представить свое видение реставрации «еврейского государства» под эгидой англиканской церкви. Идея политического возрождения Палестины как британской сферы влияния пока еще не оформилась, но первые ростки того, чему предстояло стать Британским мандатом, уже появились в статье о книге лорда Линдси, которую Эшли написал для «Квортели ревю» за декабрь 1838 г.
Приводя в качестве доказательства письмо от новообращенного еврея, который недавно прибыл из Варшавы, он говорил о том, что среди евреев России и Польши нарастает ощущение, что «почти уже настало время окончания их пленения», о всплеске интереса христиан к Святой земле, о том, что, по его утверждению, было «новым и трогательным интересом к еврейскому народу» среди христиан и, опять же по его утверждению, сближению с христианством самих евреев. Он говорил о плане Общества воздвигнуть англиканскую церковь в Иерусалиме, «если возможно, на самой горе Сион», на строительство которой сейчас собираются средства. Миссионеры Общества уже сейчас проводят службы на иврите там, где никогда не велись протестантские богослужения, и «небольшая, но преданная паства ежедневно внимает евангелическим истинам нашей церкви на горе самого Святого города, на языке пророков и в духе апостолов». Нет сомнений, распалялся Эшли, что это «одно из самых поразительных событий, случившихся в наше время, возможно, во все времена с тех пор, как началось разложение церкви Христовой». Предвещая обращение евреев в христианство под эгидой протестантства, строительство этой церкви раз и навсегда укрепит «чистые доктрины Реформации, воплощенные и исповедуемые англиканской церковью».
Покончив с вопросом религии, он привлекает внимание читателей к тому, какую важность имеет недавнее назначение вице-консула, и утверждает, что «почва и климат Палестины исключительно приспособлены для выращивания продукции, требуемой для удовлетворения насущных нужд Великобритании» — хлопка, шелка, марены и оливкового масла. «Потребны единственно капитал и умения», и, на его взгляд, предоставить их должна Британия, ибо теперь Палестина имеет «британского чиновника, чье присутствие гарантирует безопасность недвижимого имущества». Так почему бы миру не увидеть, наконец, возвращение евреев, «которые ни в какой иной стране не посвятят себя сельскому хозяйству и, найдя в лице английского консула, посредника между их народом и пашой… снова станут возделывать земли Иудеи и Галилеи»?
Вера Эшли в способность одного вице-консула самим своим присутствием ворочать империями может вызвать улыбку, но Британская империя как раз и строилась на самоуверенности сначала елизаветинцев, а за ними викторианцев. Консул представляет Британию. Что еще требуется?
Среди прочего сами евреи, существенный ингредиент, который все еще отсутствовал, так как еще не существовало массового движения за возвращение. Только поколение спустя, когда в ряде стран антисемитизм вновь будет взят на вооружение в качестве государственной политики, чтобы дать иную мишень для недовольства в обществе, возросшее политическое давление подтолкнет евреев к активному сионизму. Но еще в конце 1830-х гг. дипломатические баталии, интриги и столкновение амбиций, эхом отдававшиеся теперь вокруг Палестины, заставили одного еврея самому изучить возможность открытия этой земли для своего народа. Им стал собрат Эшли по филантропии сэр Мозес Монтефиоре, который, движимый религиозными чувствами, такими же глубокими и пылкими, как у Эшли, пусть и не столь мистическими, тоже верил в буквальную реставрацию еврейского государства, хотя (и как будто нет даже необходимости на это указывать) по иным причинам. Монтефиоре был набожным евреем самого ортодоксального толка, который ежедневно в семь утра посещал синагогу, ставил на своих письмах даты иудейского календаря и отказался прийти на собственную инаугурацию на посту шерифа, поскольку она пришлась на Рош Ха-шана[69]24. Но пробившись на самый верх деловых кругов, он привык не ждать желаемого, а трудиться для его достижения. «Палестина должна принадлежать евреям, и Иерусалиму судьбой предназначено стать столицей еврейской империи»25, — такое высказывание приписывает Монтефиоре его биограф Люсьен Вольф. Но, будучи человеком практичным, он говорил также: «Начните для порядка со строительства домов в Иерусалиме; приступайте немедленно»26.
Мотивы Эшли, а именно обращение в христианство, он, вероятно, счел бы, как и прокурор из приведенного выше исторического анекдота, умопомешательством. В остальном же Эшли и Монтефиоре не слишком отличались. Слово «Иерусалим», выгравированное на кольце Эшли, красовалось золотой вязью иврита на гербе на карете Монтефиоре. Оба верили, что евреи, едва почувствуют под ногами почву Палестины, снова станут аграриями, восстановят виноградники и фиговые рощи и избавят свою прародину от запустения. Оба были в некотором смысле сионистами до сионизма, а быть сионистом в 1830-х гг. — все равно как быть антифашистом в 1930-х гг., то есть «преждевременно». Эшли был прав по неверным причинам; Монтефиоре был прав, но слишком рано.
В ноябре 1838 г. Монтефиоре отправился в Палестину, где благодаря его престижу, богатству и необычайной щедрости в прошлый его визит путешествие магната по стране напоминало объезд своих владений королем. Его кульминацией стал въезд в Иерусалим на гарцующем арабском скакуне, которого предоставил турецкий губернатор и который провез его до Оливковой горы между двух шеренг турецкой конницы в парадных мундирах. Между парадами и по-восточному пышными церемониями Монтефиоре, как истинный предприниматель, осматривал жилища, изучал санитарные условия и возможности создания рабочих мест и восстановления земель, доступные жалкой общине халукка[70], которая до сих пор перебивалась на молитвах, плаче, цитировании Талмуда и подачках из «иерусалимских ящиков» за границей.
Оттуда он отправился в Египет, где в ходе аудиенции у Мухаммеда Али-паши, который некогда просил Монтефиоре быть его деловым агентом, представил хедиву план покупки земли, подробно изложенный в его дневниковой записи за 24 мая 1839 г.:
«Я буду просить Мухаммеда Али-пашу о пожаловании земли на пятьдесят лет; сто или двести деревень; выплачу ему увеличенную арендную плату от 10 до 20 процентов, и выплачиваться все будет наличными ежегодно в Александрии, но земля и деревни должны быть свободны на протяжении всего срока от всех возможных налогов, будь то хедива или губернатора. Добившись этого, я, если будет угодно небесам, вернусь в Англию, где создам компанию по освоению земель и поощрению наших собратьев в Европе к возвращению в Палестину… Я надеюсь постепенно побудить тысячи наших собратьев к возвращению в землю Израиля. Я уверен, что они будут счастливы возможности исповедовать нашу веру так, как невозможно в Европе».
Мухаммед Али-паша, покуривая усеянную алмазами трубку, обещал ему «любой участок земли, который найдется на продажу в Сирии» и согласился «сделать все, что в моей власти», чтобы поддержать проект27. Но не прошло и года, как сам Мухаммед Али-паша лишился суверенной власти, Сирия вернулась под контроль султанов, и новая возможность представилась, лишь когда их жалкой династии пришел конец.
Тем временем случился так называемый Дамасский инцидент28, разросшийся из обвинений в ритуальном убийстве, выдвинутых против евреев по делу о смерти монаха-капуцина. За обвинениями последовали все дикие признаки погромов: беспорядки, увольнения, заключения и пытки с целью добиться признаний, инициированные и поощряемые французскими агентами и местными католическими орденами. Это внесло свой вклад в эскалацию Восточного вопроса, переросшего в 1839–1840 гг. в полномасштабный кризис, в ходе которого Франция противопоставила себя другим европейским державам. Хотя Дамасский инцидент важен с точки зрения истории развития еврейского национализма в XIX в., поскольку убедил евреев всего мира в необходимости скоординированных действий, здесь он имеет значение лишь в том смысле, что представил шанс и мотив для британского вмешательства от имени евреев в дела Османской империи и донес до общественного сознания Англии тяжесть их положения.
Дипломатическая нота, адресованная протестантским монархам Европы с воззванием к восстановлению евреев была дословно опубликована в «Таймс» за 9 марта 1840 г. Она привлекала внимание к Восточному кризису и «прочим поразительным знамениям времени» как свидетельствам, что настал удачный момент для исполнения «того, что, возможно, является долгом» протестантства по отношению к еврейскому народу. Вскоре после этого генеральная ассамблея церкви Шотландии опубликовала доклад двух своих миссионеров о положении евреев в Палестине, который привлек большое внимание и за которым последовал меморандум, адресованный лорду Палмерстону и также опубликованный в «Таймс» (за 3 декабря 1840 г.). В этом докладе Палмерстона хвалили за назначение консула в Иерусалим и предоставление британской защиты евреям и выражалась надежда, что результатом нынешнего кризиса в Сирии «станет оказание еще более прочного и обширного влияния Британии в сей интересной стране»29.
Тем временем Монтефиоре, едва вернувшись в Англию, снова поспешно выехал на Восток в твердой решимости добиться освобождения еврейских заключенных из застенков Дамаска — и не благодаря помилованию, над которым он насмехался, а через снятие обвинений. Еще он намеревался получить возмещение для невиновных и эдикт султана о защите жизни и имущества евреев. Монтефиоре был не из тех, кого легко остановили бы — будь то интриги французов, мусульманская красная ленточка или война. К изумлению всего мира, он добился не только полного снятия обвинений, но еще (пусть дарованного скрепя сердце) эдикта, гарантировавшего евреям равенство со всеми прочими турецкими поданными. «Магна-карта для евреев в турецких доминионах» — так назвал его гордо, пусть и чересчур оптимистично, Монтефиоре и с особым удовольствием по пути домой задержался в Париже, чтобы лично преподнести Луи Филиппу копию эдикта, добытого за счет ущемления амбиций этого монарха, потерпевшего очередное поражения на Востоке30. Это мгновение, вероятно, доставило ему удовлетворения больше, чем перевязи на герб, дарованные ему по возвращении королевой Викторией в знак особого признания его «неустанных трудов на благо его притесняемых и гонимых собратьев на Востоке и еврейского народа в целом»31.
Интерес королевы мог быть личным[71], зато ничего личного не было в инструкциях по поводу евреев лорда Палмерстона. Пока Монтефиоре был на Востоке, Палмерстон разослал Понсонби и прочим дипломатам на различных постах в Турции череду депеш, которые положили начало официальному заступничеству Британии за «еврейский народ» и его заселение Палестины. Уже в июле Палмерстон заключил Лондонский договор, обязывавший четыре европейские державы помогать султану против Мухаммеда Али-паши, который так разъярил Францию и приблизил финальную фазу Восточного кризиса.
Пока Палмерстон упивался смелостью своих мер, а Монтефиоре подобно средневековому рыцарю бросался на выручку угнетаемым собратьям, лорд Эшли, все еще поглощенный идеями пророчества, тоже не сидел сложа руки.