Пока Палмерстон упивался смелостью своих мер, а Монтефиоре подобно средневековому рыцарю бросался на выручку угнетаемым собратьям, лорд Эшли, все еще поглощенный идеями пророчества, тоже не сидел сложа руки.
«Беспокоюсь о надеждах и перспективах еврейского народа, — записал он 24 июля в своем дневнике. — Его возвращение в Палестину, кажется, назревает. Если удастся побудить Пять Держав Запада гарантировать безопасность жизни и имущества еврейского народа, этот народ все большим числом устремится на свою прародину. Тогда, с благословения Божьего, я подготовлю документ, подкреплю его всеми свидетельствами, какие сумею собрать, и, положившись на мудрость и милость Всевышнего, представлю его министру иностранных дел».
1 августа он записал, что за обедом с Палмерстоном «предложил на обсуждение мой план, который как будто его заинтересовал; он задавал вопросы и с готовностью обещал его рассмотреть». Эшли признается, что использовал аргументы политические, финансовые и коммерческие, поскольку как раз эти соображения принимал во внимание министр иностранных дел, который «не плачет подобно своему Господу о Иерусалиме» и не ведает, что был «избран Господом стать орудием богоизбранного народа и признать его права, не веря в его предназначение».
Палмерстон сдержал обещание. 11 августа он написал британскому послу в Константинополе Понсонби депешу, уже процитированную выше в данной главе, где излагал, какие выгоды принесет султану и Британии заселение евреев в Палестину. В тот же день британский флот прибыл к побережью Сирии. 17 августа в «Таймс» вышла статья Эшли, спровоцировавшая лавину откликов. Один оставшийся анонимный корреспондент предлагал, чтобы Британия купила Палестину для евреев. Другой настаивал на скорейшем их возвращении из соображений практической политики: он исходил из оптимистичной теории, что если евреи вернут себе Сирию, она перестанет быть камнем преткновения европейских держав, что, в свою очередь, приведет к всеобщему примирению.
25 сентября Эшли официально представил Палмерстону свой документ о «призыве к евреям вернуться на историческую прародину». По тону документ суховат, поскольку Эшли, стараясь изложить вопрос для политиков, воздерживался от обычных своих оборотов вроде «древний народ Божий» и «грядущее царствие Христово». К тому же, будучи в душе антиимпериалистом, он не смог заставить себя с большим пылом говорить об имперских завоеваниях. Он просто предлагает план как средство для «урегулирования Сирийского вопроса» и содействия процветанию «всех стран от Евфрата до Средиземного моря». Он утверждает, что иудейский народ считает, что близится время его возвращения на землю Палестины и что удерживает его только страх за свою жизнь и имущество. Он предлагает, чтобы «власти сирийских провинций» (что это будут за власти в момент написания документа — оставалось неясным) взяли на себя «серьезнейшее обязательство выработать принципы и практики европейской цивилизации», что необходимо побудить эти власти ввести «равные законы и оказывать равную защиту евреям и поборникам прочих религий», что четыре державы должны гарантировать проведение в жизнь таких законов и что статья, ратифицирующая эту гарантию, должна быть включена в окончательный договор об урегулировании Восточного вопроса. Такая гарантия пробудит к жизни «скрытые богатства и прилежание еврейского народа». Бросовые земли, в настоящее время не приносящие дохода, будут заселены и возделаны. От евреев ожидается усилий больше, чем от других народов «по причине их древней памяти и глубокой любви к своей земле». Их прилежание и усердие поразительны, они способны довольствоваться мизерным жалованьем, они привычны к лишениям и обучены «безусловному повиновению» деспотичному правлению. «Они согласятся подчиниться существующей форме правления».
Подобно авторам Декларации Бальфура, Эшли не упоминает о возможности создания собственно еврейского государства. В Декларации Бальфура такое умолчание было преднамеренным и, как выяснилось, стало фатальной ошибкой, повлекшей за собой множество проблем в будущем. Но сомнительно, что мысль о самостоятельном государстве вообще пришла в голову лорду Эшли. Напротив, он заверяет Палмерстона, что евреи признают собственность на землю «нынешних владельцев» и удовольствуются доходом с нее через ренту или приобретение. Также он добавляет: «Они вернутся за собственный счет, с риском единственно для себя самих», что станет «наиболее дешевым и безопасным способом колонизации» Сирии, поскольку от гарантов не потребуется никаких «материальных затрат», а «полученные выгоды будут принадлежать всему цивилизованному миру».
Это не лучший документ из-под пера Эшли. Стараясь говорить как мирянин, он преуспел лишь в том, чтобы говорить как торговец. Его оценка евреев смехотворна: по крайней мере, нам это известно в свете последующих событий. Но следует помнить, что Эшли писал в то время, когда сами евреи еще даже не задумывались о собственном государстве. Пройдет еще пятьдесят пять лет, прежде чем «Еврейское государство» Герцля всколыхнет евреев и у них перехватит дух от шока. Эшли писал за двадцать лет даже до рождения Герцля и за сорок лет до того, как была основана первая еврейская организация для отправки колонистов в Палестину. Более того, его странные представления о покорности евреев были продуктом не только его времени, но и его собственного склада мышления, поскольку он рассматривал евреев как пассивное орудие приближения христианского царствия Божьего. Будь Эшли более ориентирован на политику, он, возможно, вспомнил бы Маккавеев и то, как аббат Эльфрик некогда ставил их в пример в период борьбы за формирование английской нации.
Тем временем ситуация в Сирии стремительно обострялась. 3 октября сдался после бомбардировки эскадрой Нейпира Бейрут, месяц спустя пала Акра, что вдохновило Эшли счесть английского матроса проводником Промысла Божьего, как до того он считал, что Господь направляет министра иностранных дел: «Воистину воодушевляет чтение о наших успехах в Сирии, о доблести, о несгибаемом упорстве наших соотечественников! Один гардемарин способен на большее, чем сотня турок… Что за материал для величия! Что за орудия, если будет угодно Господу, для альянса и защиты Его древнего народа и Его заветных целей на земле!» Иными словами, в дневниковых записях проступает истинный Эшли.
В последовавшие затем месяцы, когда Нейпир загнал армии Мухаммеда Али-паши назад в Египет и вынудил его вернуть турецкий флот султану, влияние Британии в Порте, разумеется, достигло своего пика. Теперь Палмерстон проводил в жизнь план Эшли по собственному почину. В ноябре он напомнил Понсонби о роли Британии как защитницы евреев под властью Турции. В феврале 1841 г. он уполномочил посла позволить евреям «через британских чиновников обращаться к Порте с любыми жалобами, которые у них могут возникнуть на произвол турецких властей».
В той же депеше он вновь продвигает проект Эшли практически его собственными словами: «К величайшей выгоде для султана было бы, — писал министр иностранных дел, — побудить евреев, разбросанных по прочим странам в Европе и Африке, поселиться в Палестине, поскольку богатство и привычка к порядку и прилежанию, которые они могут принести с собой, многократно увеличат ресурсы Османской империи и будут способствовать в ней прогрессу цивилизации». На султана следует оказать давление, чтобы он гарантировал «реальную и осязаемую защиту», и для начала Палмерстон предлагает, чтобы нынешних и будущих поселенцев-евреев передали на двадцатилетний период под юрисдикцию британских чиновников. В апреле он разослал циркуляр всем британским дипломатам в Османской империи, сообщая им, что Порта гарантировала еврейским подданным равенство и согласилась «разбирать» любые случаи дурного обращения с ними по первому же уведомлению британских чиновников. Он проинструктировал всех посланников проводить «тщательное расследование» любых случаев, с какими к ним обращаются, и «подробно докладывать» о них послу в Константинополе, а также ясно дать понять турецким чиновникам на местах, «что британское правительство проявляет интерес к благополучию евреев вообще»32.
То, что началось с визионерских «евангелических истин» лорда Эшли, теперь выкристаллизовалось в официальную политику. Но Эшли слишком уж опередил историю: его недолговечному джинну суждено было лишь краткое время витать над землей, пока его вновь не загнали в бутылку. Гарантии, на которые он надеялся, так и не были включены в финальный вариант договора Пяти держав. По причине невероятной трудности выработки соглашения с Пятью державами, каждая из которых преследовала собственные цели и проводила собственную политику, документ, который войдет в историю как Конвенция о Проливах33, ограничивался исключительно вопросом контроля над Босфором и Дарданеллами. Содействие возвращению евреев в Палестину не продвинулось дальше того, о чем писалось в последней, февральской депеше Палмерстона. Равнодушный к этой идее, Понсонби не прилагал усилий для ее осуществления, султан проявлял равную апатию, а окончательный удар был нанесен, когда беспечный Палмерстон, устоявший под громами угроз войны с Францией и добившийся заключения договора Пяти держав в июле, был вынужден в августе уйти в отставку в связи с поражением правительства вигов по вопросу внутренней политики. «Бесстрашие, с которым он бросался в кипяток по любому случаю», завоевавшее ему «Кубок парламентской сессии» журнала «Панч» и вызывавшее восторги британской публики (хотя и прискорбно раздражавшее королеву), сменилось в министерстве иностранных дел «допотопным слабоумием» — по выражению Палмерстона34 — лорда Абердина.
К интересу своего предшественника к евреям Абердин относился с холодным отвращением — в точности так же, как семьдесят пять лет спустя Асквита бросит в дрожь от «фантастичного» плана для Палестины, представленного кабинету министров Ллойд-Джорджем. Он проинструктировал Янга, британского вице-консула в Иерусалиме, с настоящего момента ограничить консульскую поддержку «британскими подданными или агентами, и только ими одними»35. Разумеется, Палмерстон вышел за рамки общепринятой практики, когда уполномочил вице-консула защищать евреев, не являвшихся британскими подданными, но он сделал это намеренно. Поощряя евреев, практически не имевших государственности в пределах Османской империи, игнорируемых турецкими властями и отвергаемых как национальность прочими европейскими консулами, искать у Британии защиты, которой не могли получить в ином месте, он закладывал основу того, чтобы в будущем Британия могла утвердиться в роли защитницы еврейских поселений в Палестине.
Однако Абердин полагал, что в обязанности министерства иностранных дел не входит иметь идеи, особенно новые идеи, и не видел причины выходить за рамки буквы закона. На практике его робость мало сказывалась на деятельности людей на местах. И Янг, и его преемник в Иерусалимском консульстве (Джеймс Финн, зять «ребе» Маккола и пылкий последователь Эшли) продолжали заступаться за древний народ Божий без оглядки на подданство его представителей, всякий раз, когда представлялся случай.
И действительно, с точки зрения Эшли, невзирая на смену правительства перспектива восстановления Израиля представлялась как никогда радужной. Ведь он в конце концов преуспел в исполнении своего заветного желания: была создана англиканская епархия в Иерусалиме, которую возглавил, получив сан епископа, новообращенный еврей. Это должно было стать коронным достижением Еврейского общества, сигналом к восстановлению древнего царства Израиль как епархии англиканской церкви. Это было вместилище всех чаяний Эшли, «свершение», как он искренне и пылко верил, «пророчества Исайи».
Создание епархии получило горячее одобрение протестантского короля Фридрирха Вильгельма Прусского, и в Англию был направлен особый посланник, шевалье Бунсен, с целью помогать Эшли в осуществлении его проекта. Потребовались величайшие совместные усилия обоих, чтобы преодолеть сопротивление оппозиции, возникшей в результате доктринальных споров, которые сейчас давно уже позабылись, но которые разжигали страсти в викторианской Англии. Англокатолическая партия трактарианистов и пьюзеистов вокруг Оксфордского движения, стремившаяся примирить англиканскую церковь с Римом, ожесточенно протестовала против создания епархии, поскольку оно было бы на руку протестанству кальвинистского толка. Гладстона, который в то время был «мощным молодым голосом» партии «Высокой церкви», «одолевали муки совести», которые он изложил в двадцатичетырехстраничном письме Бунсену. Там утверждается, что «новизна и (пока еще) неопределенность плана сильно смущают умы моих соотечественников»36.
Бунсен поспешил к Гладстону и в ходе двухчасовой беседы постарался развеять эти сомнения. Он не погнушался прибегнуть к аргументу о том, какие политические преимущества можно почерпнуть в Сирии. «Неужели вы ничего не предприняли бы, — спросил он Гладстона, — чтобы получить в свое распоряжение политическую конъюнктуру, которую не слишком самонадеянно будет назвать провиденческой в том, что она совпала с симптомами возрождения Сиона?»37. За немецкой напыщенностью этой примечательной фразы можно разглядеть проблеск прагматизма.
Далее Эшли устроил встречу Бунсена и Пиля, которому предстояло стать следующим премьер-министром, а своему дневнику встревоженно поверил надежду, что у Пиля окажется «сердце Соломона, большое, как пески моря», ибо дело «достаточно великое, чтобы его заполнить» — шанс «поместить под знаменем Креста народ Божий на горах Иерусалима».
Пиль не выдвинул возражений, и неделю спустя (19 июля) пришел уже черед Бунсена записать после беседы с Палмерстоном, тогда еще занимавшим свой пост: «Это великий день… принцип принят. И положено начало, если будет угодно Господу, восстановлению Израиля»38.
Теперь настало величайшее мгновение Эшли как «делателя епископов», поскольку Палмерстон соглашался принять любую кандидатуру, которую он назовет. Король Пруссии предлагал на этот пост Маккола, но его кандидатура была отклонена на том основании, что пост должен достаться выходцу из иудейского народа. Эшли придерживался того же мнения, и его выбор пал на преподобного доктора Александра, «израилита, принадлежавшего к англиканской церкви», который был заодно профессором иврита и арабского языка в Кингс-колледж.
Кандидатура была принята, но далее возникла заминка, когда Понсонби написал из Константинополя, что султан, скорее всего, откажет в разрешении построить в Иерусалиме церковь. Но Палмерстон не отступал. «Я написал лорду Понсонби, — рассказывал он Эшли, — и настоял, чтобы он приналег не одним, а обоими плечами»39 — так странно сформулированная директива возымела желаемый эффект и на посла, и на султана.
23 сентября билль о создании Иерусалимской епархии был принят парламентом. Эшли получил письмо, в котором сообщалось об «удивительнейшей сенсации, какую еврейский вопрос произвел в Ливерпуле. Двадцать четыре проповеди за одно воскресенье во благо нашего дела!» Возвращение евреев действительно стало любимым коньком «массы английского общества». Но такое рвение наблюдалось далеко не повсюду. Если пьюзеисты противились исходя из соображений доктрины, существовало еще несколько видных деятелей, сохранивших свойственное XVIII столетию пренебрежение к неуместному энтузиазму. «Вся молодежь с ума сходит по религии»40, — ворчал лорд Мельбурн, уходящий премьер-министр от партии вигов.
Но новый кабинет министров, который возглавлял Пиль и в котором преобладали консерваторы, был подхвачен полной энтузиазма — если только согласие не вырвал шантажом сам Эшли. Он объяснил Пилю, что сейчас оппозиция со стороны консервативного правительства явилась бы «крайне губительным контрастом теплому приему, какой это дело нашло» у Палмерстона, и предостерег Эбердина о «сильных чувствах населения и последствиях помех». Также он заявил, дескать, сам он полагает, что «любовь к народу Божьему», воплощенная в Иерусалимской епархии, есть «истиннейший принцип консерватизма и спасет страну». В ней, похоже, его рецепт для устранения кризиса, вызванного неурожаем ржи, который тогда охватил страну.
По крайней мере, пока его старания приносили плоды. Пиль заверил его, что не станет выдвигать возражений, и «даже Абердин расслабился». Бунсен признается, что был «тронут до слез»41 при виде того, как его дорогой друг Эшби, «будущий пэр сего королевства», совершил столько добра. (Есть своего рода немецкий сентиментальный снобизм, благоговеющий перед образом английского джентльмена, коего Бунсен имел перед глазами архитипический пример.)
Теперь все было готово к освящению церкви. И опять засновали между прусским королем, Эшли и Бунсеном письма. «Никогда со времен Давида король не произносил подобных слов!» — восклицает Эшли, получив поощрительное послание от Фридриха Вильгельма. На их сторону перешли даже многие поборники «Высокой церкви», включая будущего кардинала Мэннинга и, наконец, самого Гладстона. По словам Эшли, Гладстон «сорвал с себя часть своих пьюзеитских одежд, заговорил как человек благочестивый» и поднял тост за нового епископа. Согласно Бунсену, он произнес изысканную речь, которая текла, как «нежный и прозрачный поток» — самое невероятное определение, какое давали красноречию Гладстона.
Архиепископ Кентерберийский, которому предстояло провести церемонию, просидел с Эшли «в библиотеке два часа, говоря про евреев. Милый старик полон рвения и благочестия» и подтверждает, что «вопрос глубоко укоренился в сердце Англии». 12 ноября состоялась торжественная служба. Собравшихся переполняли чувства. Для Эшли она стала вершиной всех его трудов. Он счел, что «трогательно видеть, как урожденный иудей, назначенный англиканской церковью, понесет в Святой город истины и благодать, которые неиудеи когда-то получили из него». Возможно, пьюзеистам трудно было скрыть тот факт, что «им невыносима сама мысль, что в сан епископа возведен иудей… Пусть так, я могу лишь возрадоваться Сиону в качестве столицы, церкви в Иерусалиме и иудею в роли царя».
18 ноября епископ Александр выступил с первой проповедью «еврейской церкви», как назвал ее Эшли, а 29 ноября собрался выехать в Иерусалим. В последнюю минуту возникла заминка, поскольку Пиль отказался предоставить правительственный пароход, который отвез бы новоиспеченного епископа в Сирию, чего, как полагал Александр, требует достоинство его сана. Новоиспеченный епископ записал в дневнике, как Пиль «говорил о том, что не стоит провоцировать Османскую Порту, — он говорил о том, чтобы сделать все тихо.