Обнаружив отсутствие трех строк подряд. Донцов даже чертыхнулся.
«…и не лом вовсе, а внушительных размеров шатер, вход в который охраняли молодцы бандитского вида, с ног до головы увешанные оружием, не совсем привычным даже для моего наметанного взгляда: мечи странной формы, боевые топоры, которые с тем же успехом можно было назвать боевыми молотами, дубинки, изготовленные из костей какого-то огромного животного, крючья, попарно соединенные между собой куском веревки, копья с серповидными наконечниками и копья-трезубцы.
Стражники низко кланялись моему предку (интересно, с какой стороны — отцовской или материнской?) и почтительно называли его «Бхагаван». что означает «владыка». Впрочем, как выяснилось впоследствии, это был не только титул, но и имя, одно из многих.
Сам же владыка, весьма озадаченный тем, что покинул постель в такую рань (это уж моя заслуга), принялся вымещать свое неудовольствие на слугах, немедленно явившихся к нему с тазиками для омовения, благоуханиями (вариант нынешнего одеколона), и свежими одеждами.
Слуги здесь имели черный цвет кожи, а господа — белый, но это были вовсе не североамериканские штаты времен рабства, и не колониальная Африка.
Где вы, спрашивается, видели босых колонизаторов в домотканых рубашках, вооруженных костяными дубинами и щитами, сделанными из воловьих шкур?
Судя по всему, меня занесло в глухие времена раннего Средневековья, когда достижения античной цивилизации уже позабылись, а свои собственные еще только зарождались. Окружающая материальная культура выглядела довольно бедновато, хотя мечи имели железные клинки, горшки были явно изготовлены на гончарном круге, а мои пальцы украшали вычурные перстни с драгоценными каменьями, в которых я, кстати говоря, разбираюсь.
Итак, с эпохой все было более или менее понятно. Осталось определить географическое положение страны, в которой я оказался по воле случая.
Жаль, что звезды уже угасли — они могли бы подсказать широтные координаты. Хотя ясно, что это не север, и даже не средняя полоса. Снега здесь, наверное, отродясь не видели, хотя утро довольно свежее.
Растительность также какая-то неопределенная — такие деревья, например, мне случалось видеть и вблизи Геркулесовых столпов, и в оазисах Магриба, и в болотах Колхиды…
Определенную ясность в мои прикидки внес трубный глас, раздавшийся неподалеку. Так мог изливать свои чувства только слон-самец в гоне. Уж слонов-то в разных своих жизнях я повидал предостаточно. Приходилось мне не только кататься на этих ушастых великанах, но и сражаться с ними.
Если исключить вероятность того, что слон сбежал из ближайшего зоопарка, то вывод напрашивался сам собой — я нахожусь сейчас на юге Индии или на острове Цейлон, где в изобилии водятся слоны и проживают чернокожие люди, называющиеся, кажется, дравидами.
По всему выходило, что мне подфартило вселиться в тело какого-то местного раджи, которых здесь во все времена было предостаточно. Наверное, не меньше, чем слонов. По крайней мере, такое впечатление создается после просмотра индийских кинофильмов.
Впрочем, стражники мало походили на киношных индусов, смуглых и черноусых. Кожа у них, правда, не отличалась белизной, но исключительно по причине пренебрежения личной гигиеной. Зато глаза светились нездешним льдом, а с бритых голов свешивались на плечо длинные светлые чубы, прообраз запорожских «оселедцев». Ну, прямо вылитые викинги, только от тех всегда воняло ворванью, тухлой рыбой и дрянным пивом.
Ясное дело, это кшатрии, военная каста ариев, захвативших Индостан где-то во втором тысячелетии до нашей эры. А чернокожие слуги, продолжавшие увиваться вокруг непроспавшегося господина, — шудры, существа более бесправные, чем обезьяны, потомки туземного населения.
Скорее всего я ошибся с оценкой нынешней исторической эпохи. Это не ранний феодализм, а что-то куда более архаическое, поскольку пришельцы-арии еще не успели смешаться с аборигенами. Мой раджа приходится современником не Карлу Мартеллу, а Александру Македонскому.
Обойдя шатер по кругу, предок, ведомый мною, как бычок на веревочке, вернулся в шатер. Он — дабы продолжить прерванный сон. Я — для того, чтобы поразмыслить над создавшимся положением.
Пока все вроде бы складывалось удачно. Какое-то время можно прожить и в облике индийского раджи. Лишь бы он не вмешивался в междоусобицы и всякие конфликты, за которые в восточном государстве можно запросто лишиться головы.
Конечно, смерть не страшна бестелесному существу. Просто мне надоело умирать. Боже, какими только способами меня не убивали!
И на медленном огне жгли, и топили в болоте, и сажали на кол, и хоронили живьем в каменном саркофаге.
Для меня это, понятное дело, лишь неприятная процедура, что-то вроде медосмотра у проктолога, но пока дождешься заветного момента развоплощения, дурных ощущений нахватаешься через край.
Вот так мы и зажили в обобществленном теле моего предка-раджи, которого называли то Бхагаваном, то Варшнеей, то Дамодарой, хотя мне больше всего нравилось имя Ачьюта — «Вечный». В каком-то смысле оно подходило и мне.
Язык, на котором разговаривали между собой кшатрии, был мне, в общем-то, незнаком (хотя благодаря громадному опыту общения с представителями самых разных народов некоторые слова все же угадывались), но я понимал его через восприятие предка.
К шудрам арийцы обращались вообще на какой-то тарабарщине. Впрочем, я был уверен, что в самом скором времени освою оба эти наречия. Когда знаешь двадцать языков — двадцать первый уже не проблема.
Нельзя сказать, что образ жизни, которого придерживался Ачьюта, полностью отвечал моим представлениям о безмятежном отдыхе, так необходимом исстрадавшейся душе.
Конные прогулки, игра в кости, ежедневные упражнения в стрельбе из лука, изысканный флирт с женами, особами весьма деликатного воспитания, сочинение возвышенных стихов, созерцание танцев и медитация в принципе соответствовали моим запросам, зато ночные оргии с наложницами, травля чернокожих рабов хищными зверями, охота на тигров, неумеренное употребление всевозможных дурманящих напитков, среди которых вино играло отнюдь не главную роль, обжорство и все его тягостные последствия — повергли в депрессию.
Разумеется, я мог бы отключиться от всех телесных ощущении, уйти в себя, словно в кокон, витать в эмпиреях, но ради этого не стоило покидать ментальное пространство. Чего другого, а покоя и тишины там хватает. На мой вкус даже с избытком.
И тогда я взялся за перевоспитание своего буйного и сластолюбивого предка (все равно надо было чем-то заполнить досуг) — исподволь, ненавязчиво вмешивался в ход его мыслей, старался удержать от опрометчивых поступков, отвращал от садистских выходок, практикуемых и любовных играх, не позволял опрокинуть лишний кубок сомы, всячески препятствовал обжорству — и при этом все время оставался как бы в тени.
Вскоре я даже стал находить в этом занятии некоторое удовлетворение. Всегда приятно что-то создавать самому — хоть книгу, хоть котлеты, хоть новую личность.
Дабы мои усилия оказались более действенными, я решил привлечь на помощь религию, чьи стрелы, по выражению Рабиндраната Тагора, страшнее боевых, поскольку проникают в сердце гораздо глубже.
Как и большинство кшатриев (в отличие от брахманов), Ачьюта не отличался набожностью, хотя почти ежедневно посещал храм, вместе с другими верующими распевал заунывные гимны и приносил предписываемые традицией жертвенные дары — топленое масло, рисовые клецки и пальмовое вино.
Чаше всего он поклонялся богу по имени Индра, повелителю грома и молнии, великому воину, вдохновителю певцов, забияке и большому любителю дурманящей сомы, под воздействием которой и были совершены все его главные подвиги, как-то: победа над демоном вод Вритрой и поединок со змеей-пожирательницей Шушной, — короче, самому подходящему для кшатриев богу.
Индру в религиозных гимнах называли «Тот, который ведет к куче добра», и «Брюхатящий незамужних женщин», и «Сокрушитель чужих черепов», и «Утоляющий жажду океаном сомы».
Ясно, что пример такого бога вряд ли мог наставить заблудшего человека на путь истинный, скорее наоборот. А если брать шире, то народу, боги которого крушат чужие черепа, брюхатят посторонних женщин и упиваются наркотой, стоит посочувствовать.
Лучше будет, если я сам придумаю кумира для Ачьюты. Пусть он, сохраняя все внешние атрибуты воинственного индуизма, сеет разумное, доброе, вечное, то есть славит общечеловеческие ценности, а не скотские выходки.
В пантеоне местных небожителей я разбирался слабо, но, покопавшись в сознании Ачьюты (предок воспринимал это как краткое помутнение сознания), отыскал бога по имени Вишну, о котором было известно немногое — он преодолевал вселенную в три шага, и однажды помог Индре в борьбе с демонами.
Лучше будет, если я сам придумаю кумира для Ачьюты. Пусть он, сохраняя все внешние атрибуты воинственного индуизма, сеет разумное, доброе, вечное, то есть славит общечеловеческие ценности, а не скотские выходки.
В пантеоне местных небожителей я разбирался слабо, но, покопавшись в сознании Ачьюты (предок воспринимал это как краткое помутнение сознания), отыскал бога по имени Вишну, о котором было известно немногое — он преодолевал вселенную в три шага, и однажды помог Индре в борьбе с демонами.
Имея немалый опыт манипуляции чужим сознанием, я стал потихоньку прививать Ачьюте интерес к этому богу, которому моими стараниями был придан самый что ни есть положительный облик.
Надо сказать, что ум моего предка, хоть и не развитый учением, от природы был довольно гибок, и любые новые идеи он впитывал достаточно легко, тем более что эти идеи рождались у него как бы сами собой.
Зерна, посеянные мной, упали на благодатную почву. Некоторое время спустя Ачьюта несколько смирил свой буйный нрав, перестал травить людей хищными зверями, а на ложе любви вел себя как обычный эротоман, а отнюдь не как садист. Сложнее всего было отучить его от злоупотребления сомой, но, в конце концов, некоторые успехи наметились и на этом поприще.
Теперь, беседуя с женами или наставляя приближенных, Ачьюта все чаще заводил разговор о боге Вишну и о его титанических усилиях по наведению мирового порядка, благоустройству вселенной и воспитанию человека в духе сострадания, всепрощения и доброты — то есть о том, что я постоянно нашептывал ему.
Вскоре Ачьюта повелел построить кумирню, внутри которой находилась каменная скульптура, изображавшая четырехрукого Вишну, хоть и снаряженного для битвы (булава, лук, чакра и сигнальная раковина), но благостно улыбающегося.
(Кстати, о многорукости. Воинственные кшатрии, которым в битве двух верхних конечностей было, наверное, недостаточно, всех своих ботов изображали именно в таком паукообразном виде.)
Дела постепенно шли на лад, хотя одно обстоятельство несколько смущало меня — сравнительно небольшое княжество Ачьюты содержало многочисленную, хорошо вооруженную и вышколенную профессиональную армию, привыкшую кормиться войной.
Ремесленники-вайшьи целые дни напролет ковали оружие и сооружали боевые колесницы. Возничие-суты, представители весьма привилегированной касты, в чьи обязанности входило не только управление колесницами, но и сочинение хвалебных гимнов, обучали лошадей разворачиваться на крошечном пятачке и топтать копытами поверженных врагов. Молодые кшатрии с восхода до захода совершенствовались в боевых искусствах, а по ночам охотились за дасью, воинственными аборигенами, продолжавшими скрываться в лесах.
Кому как не мне было знать, что бесконечное нагнетание военной мощи приводит к тем же результатам, что и нагревание наглухо закупоренного сосуда с водой — рано или поздно он обязательно взорвется.
Дело, похоже, оставалось за малым — подыскать врага, не самого сильного, но достаточно богатого, чтобы потом было чем поживиться.
Все мои попытки обуздать агрессивные устремления Ачьюты ни к чему не приводили. Во-первых, несмотря на царский титул, он был практически заложником своих собратьев по касте, у которых давно руки чесались. А во-вторых, как я убедился, проще было волка приучить к вегетарианству, чем внушить миролюбие кшатрию. Идея абстрактного человеколюбия не играла здесь никакой роли, ведь даже святой Петр, любимый ученик Спасителя, и тот частенько хватался за меч.
Ничего не поделаешь, таковы уж были эти люди, посвященные в воины еще при рождении, сражавшиеся всю свою сознательную жизнь и собиравшиеся умереть на поле брани, поскольку иная смерть считалась у кшатриев позором.
Однажды в ставку Ачьюты, по обычаю предков-кочевников постоянно менявшую свое месторасположение, прискакали вестники. Новости, которые они доставили, относились к категории самых дурных.
Несколько дней назад на западной границе владений Ачьюты появился неоседланный рыжий конь необыкновенной красоты и стати. Никому не даваясь в руки, он бродил по самым лучшим пастбищам, отбивал косяки кобыл у местных жеребцов, но нигде не задерживался подолгу, словно был не конем, а тигром-бродягой.
Опытные люди, заподозрившие неладное, прикладывали ухо к земле и слышали, как с запада надвигается мерный грозный гул, словно по равнинам соседнего царства катится ожившая каменная лавина. Небо в той стороне даже в ясный день было затянуто странной дымкой, а ночью полыхало отсветами далеких пожаров. Разом пропали все птицы-стервятники, почуявшие богатую поживу.
А конь тем временем двигался все дальше и дальше, и там, где он встречал закат, назавтра появлялся высокий жертвенный столб, словно выросший из земли сам собой.
Ачьюта сразу понял, что речь идет о древнем обряде «Ашвамедха», совершаемом царями, позарившимися на верховную власть.
При этом на волю выпускался специально обученный жертвенный конь, который самостоятельно странствовал по всей стране, из царства в царство. Горе было тому, кто осмеливался обидеть благородное животное, находящееся под особой защитой бога Индры.
Вслед за конем всегда двигалась огромная армия, подчинявшая себе все земли, на которых остался след священных копыт. Местные царьки либо добровольно присоединялись к захватчикам, признав тем самым вассальную зависимость от узурпатора, либо принимали безнадежное сражение, теряя власть одновременно с головой.
По прошествии времени, необходимого коню для того, чтобы обойти все владения ариев, именуемые Семиречьем, его приносили в жертву Индре, что и знаменовало собой восшествие на престол нового великодержавного правителя.
Ачьюта по моему наущению проявил благоразумие, и присоединился к экспедиционной армии на правах союзника. Уж лучше вкушать жертвенное мясо в компании других царей, чем самому стать поживой для шакалов.
Поход, не всегда мирный, продолжался около года и завершился на берегу полноводной реки, называемой Сарасвати. Как ее именуют нынче, я не знаю.
Здесь, при огромном стечении брахманов и кшатриев, конь был торжественно заколот, изжарен и поделен между людьми и богами. Богам достались требуха и голяшки, людям — все остальное. Пир продолжался трое суток. Выпитого и съеденного в ходе его хватило бы двору Ачьюты как минимум лет на сто.
А на четвертый день ариям был представлен…»
Следующий листок отсутствовал, зато имелось краткое разъяснение, сделанное кем-то из лингвистов: «Стр. 36 была переведена ранее по просьбе старшего следователя Донцова Г.С., и в настоящее время находится в его распоряжении».
Буркнув: «Все верно», — Донцов приступил к чтению тридцать седьмой страницы.
«…поговаривали, что он якшается с самыми темными силами, включая сюда колдунов-дасью, наводивших порчу не только на людей, но и на арийских богов, а также тайно поддерживает сношения с варварскими племенами как запада, так и востока.
Презрительно глянув на своих многочисленных вассалов, которые и глаз на него поднять не смели, Ганеша заявил, что это было последнее жертвоприношение коня и отныне благородных животных заменят люди, как того требуют обычаи Ариев, причем не только пленники, но и отступники всех мастей, вне зависимости от происхождения и прошлых заслуг.
После этого он перешел, так сказать, к вопросам внутренней и внешней политики.
По мнению Ганеши, Семиречье, некогда покоренное героическими предками ариев, ныне было уже не в состоянии прокормить их расплодившихся потомков. Пахотные земли истощились, пастбища иссушены зноем, в лесах перевелась дичь, и скоро может случиться так, что на каждый кусок будут претендовать сразу двое желающих.
Искать военную добычу почти негде. На юге Семиречье ограничено океаном, на севере — снежными горами, на востоке — непроходимыми болотами, отравленными лихорадкой.
Остается лишь один доступный путь — на запад, на родину предков, ныне заселенную варварскими племенами, у которых всего в достатке: и лошадей, и молочного скота, и золота, и драгоценных камней, и невинных девушек.
Кто— то из присутствующих посмел возразить:
— Тот, кто имеет такие богатства, крепко держится за них. Вряд ли варвары согласятся добровольно поделиться с нами скотом, золотом и девушками.
Ганеша ответил, что золотыми слитками сражаться не будешь, а девушки, даже самые красивые, не могут заменить боевые колесницы. У варваров нет ни силы духа, ни боевого опыта, ни оружия ариев. По натуре они рабы, а не господа, и безо всякой борьбы подставят свои шеи под ярмо завоевателей.
Затем наступила очередь конкретных распоряжений.
Всем царям предписывалось оставить в своих владениях ровно столько войск, сколько требуется для устрашения шудров, а главные силы, снабженные провиантом и полностью экипированные, вести на запад, к великой реке Синдху, через которую уже наводятся переправы.