Правда же выглядит следующим образом.
Это вовсе не лозунг Французской Революции. Это библейская догма. И не перед законом все равны, но в глазах Создателя. Как все революционеры, французы лишь воспользовались невежеством толпы, плохо знающей, или совсем не знающей, Библию.
Далее. Дело не в том, что, к примеру, индекс полезности, значимости и благожелательности консьержа равен индексу полезности, и так далее, Моцарта. Вовсе нет. Этот самый консьерж ведь не настолько идиот, чтобы не управиться приметить очевидное. И я вообще против такого определения — консьерж. В некоторых условиях (вот, к примеру, в сегодняшних) Моцарт вполне рад бы был работе консьержа. Сегодня моцарты работают на много худших работах. Да и вообще — ничего плохого в труде консьержа нет. Как и вообще в любом виде труда во имя пропитания. Собственно труд — он труд и есть. С куплей-продажей сложнее, но не о том речь.
С некоторых пор класс мещан сделался на планете нашей настолько многочисленным, что с ним вынуждены считаться решительно все — и правители, и чиновники, и ученые, и литераторы. И даже армия. Во многом, безусловно, виновата именно та, первая, Французская Революция. Американская Революция была всего лишь войной за независимость от Англии (ее так часто и называют, кстати говоря). Французы же впервые в христианской истории использовали мещан, как основную, главную силу. А мещане, как известно, склонны к ханжеству и фарисейству. Ибо мещанин — это человек, чьи материальные возможности превышают его духовный и культурный уровень.
Мещанин прекрасно понимает (в глубине души), что он самодоволен, жаден, нагл, склонен к эксплуатации ближнего, жесток, и так далее. Он также прекрасно понимает (в глубине души), кто такой Моцарт. И он понимает, что ни физического, ни интеллектуального, ни духовного равенства на самом деле не бывает, а в Бога он, по большей части, не очень верит. Но он, мещанин, требует, чтобы равенство было. Равенство?
О том, чтобы он, мещанин, был как Моцарт, речи нет, естественно. Ибо дураков мало. Жизнь моцартов всегда сопряжена с определенными трудностями — опасность впасть в нищету, неустроенность, неприкаянность, да, кроме того, ведь и работать надо каждый день, композиторством заниматься, предварительно выучив теорию. А мещане напрягаться не любят. Кроме этого, моцартам свойственна, несмотря на явный эгоизм, некая степень щедрости по отношению к ближнему. Они часто за бесплатно готовы работать, лишь бы люди услышали их музыку (или увидели бы их картины, или прочли бы их стихи, романы, пьесы, или порадовались бы вместе с ними открытию новой звезды, и так далее). Для мещанина такая экстравагантность поведения неприемлема. У мещанина есть квартира, загородный дом, мобильник, жена, любовница, домашние животные, любимое блюдо, и все это самого лучшего качества, а если нет, то признаваться в этом нельзя. И так далее. Нет, мещанин не хочет быть как Моцарт. Не это равенство ему нужно.
Также, мещанин понимает (опять же в глубине души), что Моцарт не может быть, как он. То есть, у моцартов бывают и жены, и любовницы, и даже дома. Но жен и любовниц они зачем-то воспринимают частенько, как ровню себе, а не как предмет роскоши, вызывающий зависть коллег, а к потере дома оказываются порой неожиданно равнодушны. У них главное — музыка.
Мещане не требуют физически невозможного. Они, повторяю, вовсе не идиоты. Разговоры мещан о равенстве, о том, что «о вкусах не спорят», о том, что «я не запрещаю тебе любить оперу, но я люблю эстраду», и «раньше я много читал, а сейчас времени нет» и так далее, сводятся более или менее к такому вот требованию:
Я — гадость, и я это знаю. Не вздумайте об этом говорить вслух. Я хочу, чтобы Моцарт открыто признал, что он такая же гадость, как я. Чтобы его заставили это сделать! В конституционном, б(непеч.)дь, порядке чтобы! Чтобы он каждый день признавался в этом публично! Более того, чтоб он при этом заискивающе улыбался — мне!
В общем — «чтоб служила мне золотая рыбка и была бы у меня на посылках». Такое вот равенство.
Предполагаю, что Джон Уилкс Бут решил отгородиться от мещанских наездов — деньгами. Самое надежное средство, наверное, и в наше время тоже. Он решил разбогатеть настолько, чтобы мещане просто не смели к нему подходить, не согнувшись трепетно пополам, глаза долу. Поскольку, когда речь идет о больших деньгах, все разговоры мещан о равенстве тут же сходят на нет. Деньги у мещан — бог. Ну, вы помните. Золотой телец. Глава «Исход».
И Джон Уилкс Бут временно уходит из театра и вкладывает сбережения (возможно, немалые, все-таки он знаменитый актер) — в нефтяную компанию, которую называет забавно — Драматическая Нефтяная Компания. Через полгода Драматическая прогорает полностью, остаются только долги.
В 1864-м году Джон Уилкс Бут в первый и последний раз выступает вместе с обоими своими братьями на сцене Зимнего Сада, в Нью-Йорке, в пьесе Шекспира «Юлий Цезарь». Был такой римский полководец, по хроникам — бисексуал. И Шекспир написал о нем пьесу, потому что в Англии в то время любили пьесы о полководцах-бисексуалах.
В Зимнем Саду — головокружительный успех. Весь сбор идет на сооружение и установление в Центральном Парке памятника Шекспиру. Памятник стоит там до сих пор.
В то же время, пользуясь славой и привлекательной внешностью, Джон Уилкс Бут заводит знакомства в разных приличных кругах и обществах. Он тайно обручен с дочерью американского посла в Испании, зовут ее Люси Хейл. Она приводит его на инаугурационный бал в Белом Доме (после избрания Линкольна на второй срок), где Бут перебрасывается несколькими фразами с Президентом (а Линкольн — заядлый театрал и, конечно же, знает Бута и видел его несколько раз на сцене). Затем Бут уезжает на три месяца в Монреаль, где собираются беженцы-диссиденты с южных территорий, захваченных северянами.
Заговоры против Линкольна зреют, их много, и Бут примыкает (возможно) к нескольким сразу. Из всех этих заговоров (наличествующие в США тайные общества, которых было, напомним, множество — масоны, Рыцари Золотого Круга, Рыцари Колумба, иезуиты, и прочие, заговоры не поддерживают, по разным причинам) действительно вызревает только один. И Бут — в центре его. Линкольна решено похитить после спектакля в вашингтонском Театре Форда, перевезти через речку, запереть в тайном месте, и потребовать, чтобы отпустили пленных южан, и еще чего-то (требования в таких случаях почти всегда не очень вразумительны). Накануне, ночью, Бут, будучи в дружеских отношениях с дирекцией Театра Форда, множество раз там игравший (Линкольн присутствовал на нескольких его спектаклях), пользуясь ключами, данными ему дирекцией, чтобы он мог приходить когда ему будет угодно, заходит в театр и поднимается в третий ярус, в ложу, в которой любит сидеть Президент. Специально заготовленным сверлом он буравит дверь под замочной скважиной таким образом, что через отверстие это можно видеть — в ложе Линкольн или нет. Возможно, есть и еще какое-то назначение у этого отверстия. История по этому поводу молчит.
Вернувшись в окраинный отель (собственно, постоялый двор), Бут обнаруживает, что участники заговора решение свое отменили. Его любовница (имя варьируется от хроники к хронике, но, очевидно, это не Люси Хейл) пытается его утешить, но Бут в шоке.
Наступает вечер следующего дня. В Театре Форда идет пьеса модного британского драматурга под названием «Наша Американская Кузина». Пьеса как пьеса. С ужимками, водевильного типа. Бут знает ее наизусть.
Оставшиеся участники распавшегося заговора — Пауэлл, Херолд, Атцеродт — уведомлены Бутом о его намерениях. Более того, Бут приказывает им (!) действовать заодно и сообща. По задумке Бута, Пауэлл должен застрелить Госсекретаря Сюарда (или Соарда), а Атцеродт — вице-президента Андрю Джонсона. Таким образом, по плану Бута, правительство северян лишится верхушки, будет паника, и в этот момент правительство конфедератов сумеет перегруппироваться и продолжить войну.
Бута не удерживают, но приказам его не подчиняются.
Бут является в театр, где его все знают. Он беспрепятственно во время представления поднимается к ложе Линкольна, вооруженный старомодным однозарядным пистолетом сорок четвертого калибра. В ложе находятся, помимо Линкольна, его жена Мэри, некий полковник, и еще какие-то приближенные. Линкольн приглашал также генерала Гранта, но тот отказался, поскольку его жена, Джулия Грант, ненавидела жену Линкольна. Также Линкольн приглашал своего старшего сына Роберта, и тот тоже отказался. Также не присутствовал телохранитель Линкольна Уорд Хилл Лэймон (!) которому Линкольн ранее рассказал, как видел во сне, что его убивают (!!).
Зная текст наизусть, Бут ждет смешной реплики. Реплику произносят на сцене, зал взрывается хохотом. Воспользовавшись этим шумом, Бут распахивает дверь в ложу, делает шаг к Линкольну, и стреляет ему в затылок.
Зная текст наизусть, Бут ждет смешной реплики. Реплику произносят на сцене, зал взрывается хохотом. Воспользовавшись этим шумом, Бут распахивает дверь в ложу, делает шаг к Линкольну, и стреляет ему в затылок.
На него пытаются броситься, но мешают обитые бархатом тяжелые стулья. Бут прыгает на перила ложи и с них — вниз, на сцену, в газовый свет рампы, с восьмиметровой высоты. При приземлении он ломает ногу (так он пишет в сохранившемся (!!) до наших дней дневнике), но, пользуясь замешательством, умудряется выскользнуть из театра, вскочить на коня (!!!) и уйти от преследования. Он скрывается в доме доктора Самюэля Мадда, который чего-то там делает с его, Бута, ногой. Впоследствии Мадд будет арестован и приговорен к пожизненному заключению во флоридской тюрьме за измену, но через три года выйдет на свободу за то, что содействовал ликвидации эпидемии желтой лихорадки в этом регионе (возможно, по системе Батлера…).
Двадцать шестого апреля преследователи догнали Бута в Вирджинии. Бут спрятался в амбаре, содержащем вирджинский табак, и отказался выходить. Амбар подожгли. Бут сунулся в двери с пистолетом, и сержант по имени Бостон Корбетт выстрелил в него несмотря на приказ брать живым, и попал в горло.
По некоторым теориям, Буту удалось бежать, а вместо него преследователи убили кого-то другого.
Раненного Линкольна перенесли в дом напротив, известный сегодня как Дом Петерсена. В сознание он не пришел, и смерть установили в семь утра следующего дня. Похоронили его в Спрингфилде, штат Иллиной, провезя в траурном поезде через несколько штатов.
Ростом шестнадцатый президент США был шести футов и четырех дюймов, то есть сто девяносто два сантиметра — самый высокий из всех президентов на сегодняшний день.
В 1862-м году Линкольн подписал указ о налоговом обложении в размере трех процентов любого нанятого, чей доход составляет от восьмисот до тысячи долларов в год. Это превышало обычный доход представителя среднего класса приблизительно в два раза.
На этом заканчивается часть первая этих художественных заметок об истории Америки.
Окончание Гражданской Войны привело к беспрецедентному взлету активности и мысли во всех областях человеческой деятельности на территории Соединенных Штатов. Люди творческие хлынули с оккупированного Юга на индустриальный Север, миграция продолжалась много лет, и начался расцвет американской культуры. Солдаты-ветераны, сохранившие в целости тела свои и здоровье, оказались не у дел, а к повседневности были совершенно не готовы — как любые другие ветераны. Поэтому многие из них, и северяне, и южане, устремились в необжитые территории на Западе, в пограничье, стали там как-то устраиваться, перестреливаясь между собой и с индейцами, дав начало легендам о Диком Западе. На Севере как из рога изобилия сыпались одно за другим изобретения. И повсюду шло строительство. Наметились первые пики золотодобычи и нефтедобычи. Прельстившись на активность, из Европы хлынула новая, небывалая волна эмигрантов. Многим из них удавалось быстро разбогатеть. А потом наступила в мире эра, известная историкам, как Бель-Эпокь. Но все это — темы второй части этих заметок.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ. БУРНЫЕ СЕМИДЕСЯТЫЕ
Семидесятые годы девятнадцатого столетия переполнены событиями настолько, что очень трудно выделить главное и проигнорировать остальное.
В одном и том же году родились два интересных персонажа — Владимир Ульянов-Ленин и Франц Легар.
Легар доставил человечеству чрезвычайно много радости. Из сегодняшнего далека кажется совершенно логичным и единственно правильным, что именно пуччинист должен был возродить оперетту, поскольку парижский и венский варианты этого жанра всем надоели (появилось много бюрократов от музыки, писавших в парижском и венском стиле, и они обесценили жанр начисто). Возродил. И открыл дорогу другому пуччинисту — Эммериху Кальману. Благодаря последнему, жанр оперетты пережил в начале двадцатого века головокружительный взлет.
Опять же из сегодняшнего далека кажется, что появление Ульянова-Ленина на исторической сцене совершенно неизбежно. Обрадовавшись нефти и Дарвину, человечество просто напросилось. Типа, доигрались. Но это — дальше. А пока что:
Войска Наполеона Третьего разгромлены Пруссией. Во Франции в связи с этим уходит в прошлое Вторая Империя и возникает Третья Республика. В это же время (и в том же году) заканчивается эпопея с объединением Италии (далеко не мирная эпопея), столицей объявляется Рим. После чего всем на радость изобретаются лампочка (в современном виде, Томасом Эдисоном, использующим постоянный ток, правда), телефон (Алекзандером Беллом), звуковоспроизводящее устройство (Эдисоном), а в городе Нью-Йорке делается попытка изобрести и внедрить пневматическое метро. Попытка (и последующие) проваливается. С тех пор под Нью-Йорком наличествует несколько забытых тоннелей. Их постоянно обнаруживают, удивляются, а потом опять забывают.
В штатах бывшей Конфедерации продолжается Реконструкция, и штаты один за другим принимают обратно в Союз с правом голоса и обычным распределением представителей — по два сенатора, количество конгрессменов в зависимости от штата.
В семидесятом году принимается Пятнадцатая Поправка к Конституции Соединенных Штатов, запрещающая препятствовать праву на голосование людям по расовому признаку. Дабы с этой поправкой бороться, некоторые южные штаты вводят интересные законы, вроде письменных тестов. Все бы ничего, начинание хорошее, неплохо бы и сегодня его ввести во всех странах — но беда в том, что могущие доказать, что один из двух их дедов голосовал на выборах, от теста освобождаются. То бишь, под тест попадают все негры (на этом историки делают ударение), а также все поголовно иммигранты в первом, втором, иногда третьем поколении. Те же ирландцы и немцы, те же поляки и евреи из Европы, и так далее. Тесты везде разные, и кто ж теперь, издалека, разберет, все ли было несправедливо или не все. Историки приводят случай, когда негр, желавший пройти тест (и являвшийся профессором университета, какого именно — не уточняется, хотя данные все есть и любой может проверить, какого именно университета), должен был написать без ошибок по памяти весь текст Конституции.
В 1870-м году в одном из штатов голосует первая женщина. На федеральном уровне женщины под давлением движения суфражисток получат право голосовать в разгар Первой Мировой Войны.
Собственно, чего именно добивались суфражистки? Об этом сегодня трудно судить, это нелегко осмыслить. Каких-таких прав?
Упор делается именно на право голосования. Это, мол, включает женщин в управление судьбами страны. Возможно, тогда это так и было. Вспомним, что институт выборов сильно изменился за последние сто лет. В девятнадцатом веке выборы не были еще целиком и полностью скучным полу-мистическим ритуалом, мессой атеистической бюрократии. В то время нет-нет, да и проскакивал куда-нибудь интересный кандидат. Вот женщинам и хотелось участвовать.
Это было не главным, естественно. Собственно весь этот треп о равноправии с мужчинами имел совершенно конкретные основы, и право голоса и право трудиться на каких-то там мужских работах были просто предлогом. Еще раз доигралось человечество. Предлог поставлен был во главу угла, и поэтому символ женского равноправия сегодня — женщина, укладывающая шпалы. Поздравляю. А неча ханжить.
На самом деле женщины, не родившиеся в обеспеченной семье, чувствовали себя обделенными по очевидной причине. Вот, к примеру, мужчина. Вот он чему-то учился в детстве, каким-то навыкам, а может ничему не учился. Вот он вступил во взрослый возраст и напился, как свинья. После этого ему можно следующие десять, двадцать, тридцать лет валять дурака и «искать себя», работая на подсобных работах или занимаясь ограблением банков, кому что больше нравится. Живет себе один, трубку курит. А что делать женщине, достигшей того же возраста? Либо выходить срочно замуж, рожать детей, готовить обед и прибирать в доме, чтоб не было на свинарник похоже. Либо идти в старые девы и библиотекарши. В клерки тоже можно. В гувернантки, ежели умная. И — все. Ни отдохнуть, ни развеяться. Кроме того, мужчине почему-то можно нарушать седьмую заповедь, ему прощается, а женщине нельзя, как нарушила, так она сразу б(непеч.)дь, и все смотрят косо, и с работы в библиотеке гонят в шею. Несправедливо. И замуж никто не берет после такого! И это в то время, как мужики запросто женятся после двадцати и тридцати лет разврата, и это называется «остепенился».
И решили женщины, такое бытовало среди них мнение, что если им дадут право голосовать, все остальное просто приложится. И вот странное ведь дело — бывают, конечно, женщины-пожарники, но считается, что это как-то не очень. Не женское это занятие. И, удивительно — все понимают, почему. А политика или предпринимательство — так нет. Раньше думали — не женское, а теперь даже не понимают, почему можно было так думать. В пылу феминизма недавно дошли даже до того, что женщин в цивилизованной Америке судят за изнасилование. Понятно, что бывают случаи, когда женщина действительно изнасиловала мужчину. Но давно я такого в прессе не видел. А изнасилование, за которое судят — это, стало быть, двадцатипятилетняя или тридцатилетняя учительница переспала с четырнадцатилетним школьником. Или пятнадцатилетним. Заметим — год они любовниками состоят. Год! И судят ее за изнасилование. Это примерно тоже самое, что женщина со шпалой, только круче, поскольку сюрреалистичнее. Женщина со шпалой — это, по крайней мере, физически возможно, хоть и стыдно. Но тридцатилетняя женщина, да еще и привлекательная, обвиняемая в изнасиловании пятнадцатилетнего засранца, не умеющего держать язык за зубами — это просто попытка феминизма доказать, что у женщины есть х(непеч.)й. Ни больше, ни меньше. То есть, понятно, что нету. И понятно, что в обратном никого не убедишь. А это и не нужно! Это — как коммунизм, прогресс и рост производства. Нужно, чтобы все говорили и соглашались, что это так. А собственно судьба женщин и их права никого, естественно, не волнуют в данном случае.