Компании парней в придорожной шашлычной выволакивали девок наружу, хлопали дверцами подержанных японских машин. Победоносно сигналили, разъезжались. На крыльце стоял тёмный хозяин, сплёвывая вослед, гостеприимно кричал: «Завтра жду похмеляться!» Неожиданно из приоткрытого окна последней машины пролилась случайная песня: «А Камчатка, а Камчатка от Москвы далековата…» И совсем уже от дороги «японец» донёс: «…здесь начинается Россия».
И стихло, как вымерло.
Вжилось в душу скудное поселение. На вопросы о его названии камчатцы пожимали плечами: «от речки Паратунка, наверно», и, чуя родной русский язык, уверенно отрицали: «но не от „пара“ горячих источников».
Из справочных книг, переписки с работниками областной библиотеки Петропавловск-Камчатского наскреблись малые крохи: в начале XVIII века в верстах 20–30 от нынешней Паратунки стоял острожек Паратун — одно из крупнейших поселений Камчатки. Был назван казаками так по имени тайона (старейшины) ительменского рода Паратуна. Это имя вошло и в название ближней речки, хотя сами ительмены и коряки не называли своими личными именами озёра, реки, горы, населённые пункты. В году 1740 его сменяет острожек Карымчин, а острог Паратун исчезает. Вскоре и Карымчин перестаёт существовать. Тоже вымирает. И теперь уже на новом месте зарождается (1828 г.) поселение, переняв имя реки Паратунка.
Не богато сохранилось истории.
Чистый воздух, живая вода, благодатные земли. «Несмотря на пасмурную погоду, постоянную сырость и сильные испарения, Камчатка всё же является одной из наиболее здоровых стран в мире»[3]. Прибывать бы народом здесь, набираться нации силы. «Вымираем.» — подтвердила сотрудница библиотеки. И с такой интонацией это сказала, будто полонянка в чужбине. И показалась на миг крышегорбая гостиница хищной железной птицей, закогтившей селение, островерхая башня-головка ещё и в небе выцеливает, что клювом схватить. И те два победителя на помосте — пируют, как все захватчики во все времена. А народу — халабуда пьяной шашлычной, да костью брошен небольшой деревянный храм.
ЗЛАТО-СЕРЕБРО
И снег на сопках истаял, и потеплело вроде, а Небо медлит чего-то, заслоняется тучами наглухо. Сырой полумрак, вязкость туманов. От земли ни единого запаха — и она изнывает по солнцу, серая, в бурых космах старой травы. Мрачнеют вулканы, — обнажились лавовые чёрные струпья. И ветер швыряется чем ни попадя. Даже вороны каркают жалобно. А солнца всё нет, май уже на излёте. И когда смиряешься, приведён камчатской природой в покорность, вмиг деваются куда облака, и в крутой синеве неба является солнце — маленькое, аккуратное. Золотая заклёпочка. Крохотка эта ничего, кажется, не сможет согреть. И тем удивительней его полная власть. Сильные до нажёга лучи свободно пронзают сырой воздух, просушают в мгновение камни. От неожиданной перемены всё вокруг замирает, блаженно жмурится горячему свету. И разбойный ветер унялся, не шевельнёт единой былинки сухой.
Ну, наконец-то! Думалось, холоду не будет конца, а тут из зимы сразу в лето! Сбросить быстрей волглую куртку, тяжёлую обувь и вбирать под чистейшей синью золотое тепло. И вот уже сопки завиваются цветной пеленой. Этот разноцветный обвой принимаешь сперва за обман. Цвета на Камчатке чёткие, с определёнными границами красок. И запахи тоже тонкие, едва уловимые. Опускаешь глаза и не веришь: сквозь укатанную половодьем сухую траву схватились подняться зелёненькие побеги! Почки каменок поспели распариться, приоткрылись, а до солнца были крепким зерном! Стремительность всхода невероятна. И весёлое сожаление — тайну главную проглядел! Но не раз ещё сожмутся от холода желторотики-почки, и пеленчатая окутка сопок будет приопадать. А вера теперь уже твёрдая — днями полностью отворится Небо.
В назначенный день или утро прекращает вовсе буйствовать ветер, полуостров охватывает устойчивое тепло. Начинается всеобщий разгул цветения. И серчавшие вулканы будто добреют, а какой-то не сдержится, удоволенно пыхнет солнцу дымком. Вороны — огромные, чёрные, не перебрёхиваются верными стражами, — мурлычут, осовели в ветвях свежей зелени. За всех отдуваются воробьи — стрекочут, толкутся, свиристят! Их не было на Камчатке до 70-х годов XX века; очевидцы утверждают: с материка попали на барже с зерном; выжили при человеке. Всё такого же простенького серого оперения, а голос набрали — на тебе, перепоют курского соловья.
Упоительно летнее светоношение. Оно изливается, нисходит и не ослепляет, до края даёт смотреть.
Вселенски развернулся и Океан — утишенный. Всю зиму пестовал побережье, прочь морозы сдувал. К весне потемнел тяжело, сейчас у неба перенимает цвет. Зато не на шутку разбушевалась на суше растительность. Разлапились еле выпростанные недавно листочки, поднялась до колен трава. И каждый день начинается с окропления: поостывший за ночь берёзняк быстро нагревается в лучах взошедшего солнца и брызжет, сеет влаги пыльцу — благословляется земля за долготерпение. А зелень уже штурмует вулканы, берёт подножия приступом, пластается, круто бурлит, не боится набегать и на холодные океанские воды. Ничто, кажется, не остановит её, сопки давно покорены. Наливается медвежья дудка, ей махануть в два метра — пустяк. Невиданно сочный папоротник — невольно поверишь, здесь он не может не зацвести. Все цвета по-прежнему чёткие, так же ясно границы красок проведены, никогда не смешаются, не примут бледных полутонов. А запахов нет, лишь едва их можно услышать в лесу. И веет, непрестанно веет с холодинкой воздух — от океана и не сошедших с вулканов снегов.
Быстро матереет листва, входят в ядрёную спелость травы. Наступает очередное преображение. Разом, как всегда, в один день прекратился всеобщий разгул. В благодетельной тихости развернулась из края в край круто заведённых тонов картина: берег океана, там где он неприступно скалист, строго делится на две части по цвету: верхняя, отданная солнцу, — серая; нижняя, обливаемая волнами, — чёрная до монашеских риз. И пологие берега черны, в старательно просеянном вулканическом, шелковистом песке. И с береговой границы без отступов и проплешин господствуют по всей земле роскошные зеленя. На сопках, потеснив деревья, разбросались куртины кедрового, ольхового стланика, вздулись шарами кусты рябины. Издали плотный покров смотрится рытым бархатом. В низинах и поймах рек он ещё гуще, темней, там — осина, тополя, можжевельник. В увалистой недоступной серёдке пушится реликтовая грациозная лиственница, в любом возрасте девичьей красоты! И настолько покров ворсист, что в нём и вулканы вот-вот утопнут, а были куда как велики! — в облачении чёрно-белом, работают кадилами празднично. Кое-где снежники в жаре уцелели, лежат на бархате нерпичьими шкурками. Чьим-то сметливым глазом и отзывом сердца точно определено: Камчатка — наш Северный Крым.
Разграничены краски. Цвета полны. Невозможной свежести воздух. В мерном дыхании Океан. Благодетельной высоты Небо. С ладошку землицы от России всей, а как нигде понимаешь: именно здесь хранится чистозвонное её сокровище — могутность. Нет, не за право ясачить стояли насмерть в середине XIX века камчатцы против англо-французской эскадры. И не по долгу одному и присяге. Бились неподневольно вдыхать могутную девственность первородного края. В том — русский народ, корень всей нации. И благодарно толкаешься сердцем к пращурам. Не иссыхают смыслы доблестных внешних Побед. Поднимается, крепится дух.
Усилия солнца зазря не пропали. В одно из утр находишь на каменушках обворожительную подмену: там и сям развешаны листочки из самородного крушца. Не увядшие, не зачахлые, не в болезненных пятнах — тонкокатаные, полупрозрачные, сработаны мастерски, ювелирно. И вновь посыпались на землю подарки. Горстями подбавляется золота, а то брызнет кропилом, или капнет крупно, или куском выложится. Поразительно, как жёлтая листва светится в сумерках! Это убывающему солнцу взамен. Покров держится темнозелёный, и грядки берёз на нём — шикарные золотины.
В такой же свой час ветер сдёрнет разом с деревьев листву, сопки натянут на себя бурую шкуру. И на их макушки опрокинется по ковшику свежего серебреца. А прежде того — на Корякский вулкан. Коряк шапку надел, — верная примета скорого снега. И пометёт длинно, без передыху. Всю зиму белейшие сугробья будет накручивать.
Над каким ещё краем трудится с такой любовью Творец?!
Счастье.
БЕЗДНА
Бесприютен поздней осенью Петропавловск-Камчатский — грязноват, обшарпан, гол. Ни дать ни взять промышленный городишко при каком-нибудь заводе, хозяин которого бессовестно обкрадывает рабочих и нисколько не заботится о быте рабов, полученных в придачу к бесплатно доставшейся фабрике. Всё повторяет Россию — разбитые донельзя дороги, чадящие смрадом автобусы, дикая дороговизна электроэнергии, топлива и всех жизненно необходимых товаров. В реках — стадища рыбы, но благородные лососёвые, икра, славного урожая креветки с океанских полей, — и те малодоступны на рынке, а уж о крабе, морских ежах, гребешках и прочих чудесностях и не помыслится — деликатесы, ими кормятся японцы, корейцы, многолюдный Китай. И ещё налетают полакомиться полезнейшими гадами материковые олигархи. Оленина — дефицит. И грибы, ягоды крайне дороги, а их на Камчатке божественное изобилие. Папоротник — лучшая на свете еда; пожаренный на постном масле — изысканнейшее мясо по вкусу забьёт. Его косят корейцы, солят столитровыми бочками, отправляют к себе. Нашим поехать собрать — нечем уплатить за бензин. Где-нибудь в пригороде чуток пощиплют. Крупнющую, неправдоподобно сладкую бруснику, голубику, жимолость, шикшу, белые грибы, ароматнейшую черемшу — сельчане по той же причине на городской рынок не привезут. Им себе бы управиться на зиму заготовить. Сама жизнь в её естестве становится недоступной. Впрочем, выйдет ещё дороже прежде времени помирать.
БЕЗДНА
Бесприютен поздней осенью Петропавловск-Камчатский — грязноват, обшарпан, гол. Ни дать ни взять промышленный городишко при каком-нибудь заводе, хозяин которого бессовестно обкрадывает рабочих и нисколько не заботится о быте рабов, полученных в придачу к бесплатно доставшейся фабрике. Всё повторяет Россию — разбитые донельзя дороги, чадящие смрадом автобусы, дикая дороговизна электроэнергии, топлива и всех жизненно необходимых товаров. В реках — стадища рыбы, но благородные лососёвые, икра, славного урожая креветки с океанских полей, — и те малодоступны на рынке, а уж о крабе, морских ежах, гребешках и прочих чудесностях и не помыслится — деликатесы, ими кормятся японцы, корейцы, многолюдный Китай. И ещё налетают полакомиться полезнейшими гадами материковые олигархи. Оленина — дефицит. И грибы, ягоды крайне дороги, а их на Камчатке божественное изобилие. Папоротник — лучшая на свете еда; пожаренный на постном масле — изысканнейшее мясо по вкусу забьёт. Его косят корейцы, солят столитровыми бочками, отправляют к себе. Нашим поехать собрать — нечем уплатить за бензин. Где-нибудь в пригороде чуток пощиплют. Крупнющую, неправдоподобно сладкую бруснику, голубику, жимолость, шикшу, белые грибы, ароматнейшую черемшу — сельчане по той же причине на городской рынок не привезут. Им себе бы управиться на зиму заготовить. Сама жизнь в её естестве становится недоступной. Впрочем, выйдет ещё дороже прежде времени помирать.
А поздняя осень гнетёт, давит безжалостно. Солнце исчезло. Резкий порывистый ветер переплетён ледяными струями. Не смягчает морозного его придыхания и туман. В горах и в центре полуострова давно выпал снег, там лето быстро перевернулось в зиму, жарят морозы вовсю. Окрестные чёрно-бурые сопки, как стадо лосей опустили морды понуро. Вороны конечно же злые, каркают недружелюбно. Давно скукожилась и облетела с деревьев листва, пригнулись одеревеневшие буздылки травы. Тягости добавляет разлетевшийся по городу мусор, горы опавшей листвы, чёрные намётины вулканического песка. У бетонных кубиков пятиэтажных домов, ещё как-то приукрашенных летом, оголились обитые заржавленным железом торцы. Эта ржа на домах выглядит особенно безутешно: как останки кораблей немалой флотилии — в одночасье потерпели крушение, выброшены на берег волнами Авачинской бухты. Люди чудом спаслись, пытаются на каменистой суше выжить. Дома плохо для этого приспособлены, в их скромных квартирах уют даётся с трудом.
Расстарывалась советская власть, бетона на коробки не пожалела, землетрясение и свыше десяти баллов, кажется, выдержат. Но как холодно, сыро в них, особенно осенью, пока не включат тепло. И весной, и летом. В летние дни, правда, иное, — солнечная сторона накаляется, комнаты превращаются в душегубки, а куда лучи не дотянут — по-прежнему погреба не теплей. В 90-е было — не отапливали вообще; зимой ставили в квартирах буржуйки.
Как люди выжили?! И край не бросили свой! Не предали землю! И продолжают отстаивать изо всех сил. Выдумывают оберечь жилища, сочинили обить железом торцы — спасительная самоделка. Секущие то с запада, то с востока снега и дожди разрывают межблочные швы, крошат, высекают бетон. И никакая краска против сырости на железе не держится. Поёживаешься от внешнего вида коробок. На архитектурную мысль и намёка нет. Таким ли домам стоять в Господнем краю?! Сюда просятся деревянные, небольшие, индивидуального отопления, с придомным участком земли. Северные канадцы, финны смогли под холодный климат выдумать технологии, не упустили позаботиться и о красоте. Да и наши помнят, как правильно ставить, русский колорит сохранить. Пара таких исторических домиков стоят в центре, до сих пор справны, краеведческим музеем, престижным рестораном служат. И людей-то живёт на Камчатке — пятисот тысяч не наскребёшь! Но на удобную красоту для простого человека не бывает денег у земных властей.
Сеет, бесконечно капает дождь. Рванёт снежный ветер — накрап на минуту затихнет, унесётся порыв — опять принимается поливать. Пасмурность дни напролёт. Есть ли солнце вообще во Вселенной?! Кажется, всякая жизнь за стенами остановилась. Из-под крыши не хочется вылезать. Ан, нет! Охи напрасны, улицы народу полны, и на дождь никто не обращает внимания, без зонтиков ходят. Странно, — сверху покапывает непрерывно, а вроде не мокро, и холод не злой. Неиспорченная чистота природы. Душевная дурнота в ней — грех! И не встречаются унылые лица! Что-то не видать и сбитой в кучи листвы, — ветер распихал куда надо. И чёрный песок дождевыми водами смыло. Но мусор — глаза колет! — клочки бумаги весь город засеяли. «Да что ж так замусорено?» — «Ветер, вороны». Отвечено со спокойным признанием слабосильности человека против природных стихий. А слышится юмором — вороны беспорядок наводят. Хотя с ними и вправду не сладить — вездесущие, хозяева здешней земли. Знают: их легендарный предок Кутх по камешку сотворил в пустынном океане Камчатку.
Всё-таки плохо без солнца, от пасмури подустаёшь. Но если смотреть не в небо, а в даль, увидишь необычное осенней поры явление. Низко идущие тёмные тучи, обложившие землю даже с боков, на горизонте обрываются. И между ними и океаном сияет свет. Временами посвёркивает, будто поворачивается гранями прозрачный хрусталь — то ли утренняя заря задержалась, то ли вечерняя вступила до времени, а может, сошлись на краю? Завораживающе красиво. Горизонт виден так далеко, что сомневаешься — не обманка ли зрения.
В один из таких дней разлетелся по Петропавловску слух: «Абрамович приехал. На яхте в порту встал». Появление этой особы у берегов полуострова было загадочным. Никто его сюда не звал и не ждал. Вскоре таинственность разъяснилась: «Яхта олигарха с неопознанным предметом в океане столкнулась!» Ходившие на рыбалку и знавшие океан камчатцы насмехались: «Топляк тронул борт, а он…» Заволновались чиновники, сам губернатор встречи искал, но олигарх не заинтересовался, сослался на частный визит.
Не проявляли интереса к нему и жители города. Без намёка на зависть пересказывали описание корабля. Редко-редко кто приостанавливался на самой высокой точке холма прибрежной Аллеи Флота и пытался развидеть за портовыми постройками стометровое чудо.
Яхта и впрямь прекрасна. Чёрное тело, точенное резать океанские волны, напоминает стремительными бокастыми линиями касатку. Белоснежные, сглаженных форм надстройки, торчащий спинным плавником радар усиливают сравнение с хищницей. К хребту прикреплены вертолёт, глиссер и ещё яхта — парусная. Всё — налаченное, чистоты безупречной. Подобные вещицы в мире наперечёт. В перекличку с бездонными водами яхта названа «LE GRAND BLEU» — «ГОЛУБАЯ БЕЗДНА».
Вдоль причала протянута красно-белая дорожная лента, а там, где не хватило её, наставлены мятые железные бочки. По эту сторону ленты отаптывается женщина в форме пограничницы. По ту — сидит за раскладным столиком обряженный в новый костюм круглощёкий детина. Следит за передвижениями портовых рабочих, записывает в амбарной книге загружаемые продукты. Служба личной безопасности олигарха. У пограничницы нет ни будочки, ни навеса над головой, пост обозначен её туловищем.
— К яхте подойти можно?
— Нельзя. Государственная граница.
— Так причал же — наш!
— Корабль — иностранный.
Пониже «Голубой бездны» означено — Hamilton, порт приписки.
— Это что же, Абрамович внутри страны уже границы проводит?
— Проводит.
Женщина подняла воротник, сунула в рукава озябшие руки, устало привалилась к бочкам; обвисшая старенькая шинель, стоптанные сапоги. Ветер потрепливает светлые волосы непокрытой головы. На лице полное безразличие к «Бездне», «границе», «посту». И вправду, зачем мёрзнуть ей здесь? Всё равно камчатцы не прибегут с дрыном наперевес возвращать украденное у народа имущество. У них из-под носа и порт этот увели, и корабли. Полоска щербатого причала у государства осталась.
Неожиданно сверху спланировал ворон, перемахнул «госграницу» и встал против детины. Ух ты, здоровущий! чернющий! породистый! Ветер с Авачинской бухты взъерошил на вороновой спине перья, отчего он стал ещё больше, грозно-горбатым. Какое-то время птица целила длинный нос в детину, разглядывала, изучала. Уяснив ничтожное значение человечка, ворон повернулся задом, церемонными перепрыгами прошёлся вдоль «Бездны» и вернулся назад. При приближении докеров, таскавших на горбу бутыли с питьевой водой, он и с места не двинулся. Мужики уважительно обошли пернатого. А тот стоял и смотрел, резко вертя головой, на яхту, работу докеров. Красив, красив и могуч! Недаром ительмены назначили его своим божеством. Такое же во взгляде лукавство, и в форме носа читается весёлое озорство.
Ворон расставил прямые крепкие ноги, дёрнул плечами, как бы примеряясь к той тяжести, что носили на себе грузчики, и сильно ударил носом в бетонный причал. Отвага, однако — постройка нехай древняя, а всё же каменная. Но дело своё он знал, видать, хорошо. В несколько приёмов выломал из бетона увесистый голыш и, оживляя на глазах сказку о Кутхе, подбросил камень вверх. Звук упавшего на причал голыша достиг борта яхты, отразился эхом, со стороны послышалось, кто-то колет в чреве кита орехи. Ворон заинтересовался звуком, с ловким вывертом шеи бросил камень ещё пару раз. Пограничница, радуясь пустячному развлечению, с улыбкой следила за работой птицы. А он вдруг подхватил орудие и перелетел с ним на борт судна. Пограничница засмеялась. Ворон приземлился у китового плавника и вновь подбросил океанский голыш. Камень с грохотом ударился о наблещенные части корабля. Охранник подбежал к яхте, замахал руками, но высоченный борт безопасил птицу. Кутх упорно долбил камнем хищницу. Позабыв караульный устав, заливисто хохотала пограничница. Насупленный охранник включил рацию, вызвал подмогу. Над головами мелькнул чёрный взъерошенный ком, раздалось карканье: «Вон, вор! Вон, вор! Позор!» И унеслось вместе с ветром в сторону города. Детина привязанно вернулся на место. Обрела скучающий вид пограничница. Трепетала надставленная пустыми бочками куцая ленточка государственной границы. Стыла «Бездна», наглухо застив горизонт.