Петр, не глядя на диакона, опустил голову на руку, упершись локтями в стол, и как бы про себя сказал:
- Народ?! Глупый, неразумный ты вождь слепых... Царевич Алексей умер, сделал несчастным меня, отца, и детей своих, но не народ. Народу его смерть убытка не принесла... А будущему государства - наипаче.
Петр передернулся, забарабанил пальцами по столу, ноздри его раздувались.
- Уведи! - приказал он.
Макаров подхватил диакона под руку.
- Сдай Ушакову! - крикнул ему вслед Петр. И после увода Александра угрюмо произнес:
- Жаль человека, таких немного осталось...
Взяв у Питирима доношение диакона, он написал: "Диакона пытать - к кому он сюда приехал и приставал и кого здесь знает раскольщиков потаенных, а по важным пыткам с добрым офицером и с солдаты от гвардии послать в Нижний и там казнить за его воровство, что мимо выборного старца воровски учинил".
Написав, Петр отдал доношение Питириму.
- Вручи Андрею Иванычу.
И указал Варсонофию на дверь:
- Выйди!
Оставшись наедине с царем, Питирим сказал:
- Мое мнение, всеконечно, в Нижний возить его не надо б и не полезно весьма, лучше казнить здесь, понеже дорогою отбить его могут, да и будучи там, развращать может. Кандалы и казнь на народе вменить может себе, яко страдальцу, претерпевшему гонение...
Царь задумался.
- Нет, - после некоторого раздумья твердо решил он. - Мы сильный караул на дорогу дадим, а чтобы страдальцем его не сочли, ты мудрое слово свое на площади молвишь... На войне силу имеет железо, в церкви - слово. Казнь на глазах у друзей всегда пользу приносила. Оное испытано и не одним мной. Так и будет!
Затем Петр стал расспрашивать Питирима о Нижнем, о том, как идет сбор окладов. Выразил неудовольствие мягкостью Ржевского. Питирим ссылался на неучастие в платеже налогов керженских жителей и "крыющихся там беглых людей".
Питирим указал на Нестерова, как на пособника раскольников. Достал из кармана несколько записок Нестерова к Олисову, а также и опросный лист многих свидетелей, в том числе и Степаниды. Рассказал, о чем болтает жена Нестерова на посаде с кумушками про царский двор, и многое другое.
- Нестеров и его жена, - большая помеха в деле борьбы с расколом, заключил Питирим.
- Судить обоих... - зевнул Петр. - И пытать.
- А диакона Александра мертвое тело прошу разрешения сжечь, дабы могилы после него не осталось.
Петр в знак согласия кивнул головой. Затем быстро поднялся и похлопал епископа по плечу:
- Идем ко мне... Угостись с дороги.
Вечером в этот день в соборе, в присутствии царя, Варсонофий перед лицом большого собрания выступил с ответами керженцев на имя епископа Питирима. Варсонофий клялся перед крестом и евангелием, что ответы его истинные, всеми скитами удостоверенные, и что многие керженские согласия решили перейти в православие и стать верными сынами царя, церкви и родины.
Собранные здесь из разных мест России вожаки раскольничьих согласий с великим недоумением и скорбью слушали Варсонофия, и хотя каждый из них не доверял ему, все же возразить ему никто не решался.
Царь сидел на скамье, имея по правую руку судью Монастырского приказа Василия Ершова, по левую - епископа Питирима. Дьяк Дмитрий Протасьев записывал то, что говорил Варсонофий. Написал акт о согласии всех присутствующих расколоучителей считать ответы керженских старцев подлинными их ответами.
Тут же царь объявил всем, что вопросы раскольников и ответы епископа Питирима он повелел отпечатать в одной книге, названной "Пращицей". Книга эта и будет разослана по всем епархиям и раскольничьим местам Монастырским приказом.
Расколоучители поклонились царю низко до земли за "его милость", заявив о своей преданности.
Кое-кто дорогой все же выразил сомнение в правильности ответов, а тем более слухи о приезде диакона Александра и об отречении его от керженских ответов пошли по всему городу. И многие расколоучители попали вместо своих скитов в тайный приказ Ушакова, в казематы под Петропавловской крепостью. Брали их на постоялых дворах и сажали в крепость ночью - незаметно.
Особенно рассердился царь на Иону - раскольщика, подбросившего подметное письмо на патриаршее место. Ради него, Ионы, был вызван и Питирим с Варсонофием из Нижнего. Он же не признал и теперь ответы керженцев правильными и говорил то же, что и Александр, будто силою они вынуждены у раскольников.
Петр написал на его деле Ушакову: "Иону пытать до обращения или до смерти, ежели чего по розыску не явится".
Тем и кончилось свидание иногородних раскольников с Варсонофием.
X
К постоялому двору на окраине Мурома подъехало двое дровней. В передних везли накрытого тулупом закованного в кандалы Софрона, под конвоем сержанта Боголюбова и унтера, в задних - четырех вооруженных гвардейцев.
Сержант тер уши и прыгал по снегу, выскочив из саней. Он был высок, худ, оброс бородой; голос хриплый, жидковатый. Вместо треуголки напялил меховую шапку, как только отъехали от Нижнего. Кричал он на ямщика, чтобы тот поскорее вылезал из саней и убирался бы в сторону. Ямщик испуганно побросал вожжи на спины лошадям и вылез, получив вдогонку удар хлыстом. Сержант злился на то, что постоялый двор тесный, неудобный и находится на краю посада. Плевался, топал ногами.
Из полей и лесов уже поползли ледяные сумерки, смывая последние капли заката с куполов и крестов соседней церковушки.
- В избу его! - указал он гвардейцам на Софрона. - Всех вон оттуда! Мешать будут - колите! Именем царя: "слово и дело".
Гвардейцы вывели Софрона из саней. Большой, в косматом тулупе, неуклюжий, поднялся он, гремя цепями. Солдаты попятились с ружьями наизготовку. Офицер вынул саблю. Стихло. Караул насторожился.
На пороге появился хозяин постоялого, а с ним несколько лапотников гостей. Осторожно выйдя на волю с котомками, с мешками, низко поклонились сержанту и быстрехонько расползлись по закоулкам. Только пятки засверкали.
Впереди браво двинулся к избе сам сержант, за ним - Софрон, а позади - четыре гвардейца с ружьями. Шли медленно, крадучись за колодником. Офицер пятился задом, не сводя глаз с колодника и держа напряженно саблю наготове, когда подошли к лестнице.
После того как они скрылись в избе, кое-кто из выгнанных с постоялого лапотников появился снова, между ними - неизвестный странник. Он шепотом стал расспрашивать, почему их выгнали. Ответили, что привезен какой-то опасный колодник из Нижнего. Странник вздохнул, перекрестился на церковь и заторопился прочь. Поползли в разные стороны и лапотники от греха.
В избе Софрону приказано было лечь на полу. Кругом него на скамьях расселась стража. Сумрак окутал уже весь город. Выступали звезды. Где-то торопливо оттрезвонил колокол. Мороз крепчал. В садах, увитых снежным пухом, утонули дома, как в раскинутых кругом воздушных белых сетях. Лаяли псы на задворках. Кое-где боязливо замигали ночники.
Сержант решил в Муроме переночевать, а утром двинуться дальше, к Москве. Под навесом, во дворе, возились ямщики, ворча и проклиная свою судьбу. Лошади фыркали, били копытами. А затем ямщики отправились в ночевку на соседний двор.
Тишина, грузная, мрачная, объяла окраину Мурома. Придавила. Даже лошади на дворе присмирели. Близилась ночь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По тропинке от древнего Муромского монастыря через овраг к постоялому двору пробиралось десять человек пешеходов. Осторожно приблизились они к избе. Вошли в ворота, быстро впрягли лошадей и вывели их на зады, к дороге. Однако, как ни были осторожны они, из избы все же вышел сержант, окликнув:
- Эй, кто там?
- Ямщики!
- Пошто собрались?
- Поразмяться вышли, ноги затекли.
Сержант исчез в избе. А если бы он вышел во двор или закоулок, да с фонарем, увидел бы он таких же, как и сам, сержантов и таких же, как его, гвардейцев. И даже тюремного пристава нашел бы среди незваных ночных гостей. Разница та, что эти сержанты и гвардейцы были более подвижны и расторопны, более веселы и дружны между собою, чем Боголюбов и команда его, и то еще, что вооружены они были не по форме, а кто как попало. Самое же главное - цель их приезда сюда была совершенно другая, чем у нижегородского сержанта. Тот, словно пес, напыжился над колодником, готовый при всяком его движении наброситься на него и загрызть. Совсем другое сидело в голове у этих. Они думали о том, как бы им освободить Софрона, а вместо него обрядить в кандалы нижегородского сержанта.
"Тюремный пристав" командовал:
- Масейка с Назаркой, отойдите поодаль, вон туда, к амбару! Не пускайте в заулок. Евстифеев и Климов, айда со мной в избу! Стойте остальные у крыльца! Ты, Сыч, стереги лошадей. Греческий филозоф Пифагор сказал: "У друзей должно быть все общее, а дружба есть равенство"... Избегайте поспешности, дабы не ошибиться. Нам некуда торопиться, у нас есть время и сила. Все убытки свои мы возместить успеем. Чесалов с Филаткой, где вы? Да ямщиков кто-нито пускай разбудит. Я выманю начальника на крыльцо, а вы с ним обнимитесь... Идем.
"Тюремный пристав" влез на ступеньку, тихо постучал в дверь.
- Кто там? - грубо окликнули из-за двери.
- Тюремный пристав Клюшников.
Дверь дрогнула, заскрипел засов.
- Начальника скорее!
Высунув голову в дверь, гвардеец прошептал:
- Спят...
- Буди! Скорее! Тюремный пристав из Нижнего приехал.
Послышалась возня в избе, тяжелые шаги, ругань. На крыльцо вышел Боголюбов.
- Кто ты есть, что рвешься ночью?
- Из посада прислан. С гвардейцами пришел. Разбойников ловим. На пути они сидят...
- Много вас?
- Десять.
- Начальник где?
- Недужится ему. Лежит в санях... просит вас...
- Однако ж... надо одеться.
- Одевайтесь.
Сержант ушел в избу, а через некоторое время снова вышел, захватил с собой саблю.
Но... недалеко он отошел от крыльца. "Тюремный пристав" его остановил.
- Солдаты! - крикнул он. - "Слово и дело!"
Из темноты выскочили "гвардейцы". Набросились на дылду-сержанта, повалили его, не успел он ахнуть, и стали вязать.
- Приказано тебя в кандалах вернуть в Нижний, в Духовный приказ. Из Питербурха указ получен. Строгий.
Связанного сержанта поволокли во двор. Положили его там на солому. Около него оставили двух караульных.
- Солдаты! - кричал в сенях "тюремный пристав" так, что сержант все слышал. - Колодника Софрона Андреева приказ мой, по повелению его величества государя императора, из железа вынуть... а ваше начальство нами связано будет, заковано и отвезено в Нижний... и подвергнуто нещадной пытке святым огненным калением.
- Так им, иродам, и надо! - одобрил чей-то сочный голос.
Слушал сержант, и как ему ни было больно после вязания его дюжими "гвардейцами" и как ни тяжело ему было вдруг лишиться свободы, однако его охватило страшное любопытство: что же за начальник такой вдруг объявился ночью, привел гвардейцев на постоялый двор, разбудил его, именем царя шутовки освобождает колодника, а его, сержанта, дворянина чистых кровей, верностью престолу отмеченного, кует в кандалы и отправляет обратно в Нижний, да еще в Духовный приказ? "А может быть, власть изменилась, раскольники захватили город и распоряжаются гвардией?" Сержант Боголюбов никогда не доверял солдатам, в его глазах они мало отличались от разбойников. И мужикам он не доверял, и купцам, и монахам. "Только на дворянство по-настоящему может опираться царь". Это известно. А тут дворянина же арестовывают и куют в кандалы? Явное дело, в государстве произошло какое-то изменение... Тем паче - атамана разбойников, прославленного своими зверствами над дворянами, да и раскольщика, притом же, на волю отпускают. И кто же? Сами же гвардейцы, царевы же слуги, защитники престола и дворян... Что такое?!
Пока чистокровный дворянин размышлял о непонятности неожиданного превращения его из офицера в колодника, "тюремный пристав" продолжал действовать. При свете фонаря расковывали солдаты под его покрикивания Софрона. Да и сам колодник весьма помог этому, ибо зело опытен был он в отмыкании кандальных затворов.
- Теперь отдайте нам ваше оружие, - сказал новоявленный командир удивленным конвоирам колодника. - Ваш начальник уже сложил его. Вот его сабля...
"Тюремный пристав" показал саблю Боголюбова. Солдаты подчинились. Софрон взял у них одно из ружей. "Тюремный пристав" заговорил торжественно:
- Вас мы отпускаем на волю. Не служите больше царю... Не надо. Места у нас на Руси много, а привалиться бедняку негде. В тесноте люди живут, а простору кругом - что хошь...
Софрон дернул "тюремного пристава" за рукав:
- Будет. Идем! Надо дело доделывать!
Утром муромцы были разбужены тревожным набатом. Из дома в дом пошла весть: ночью разбойники напали на постоялый двор, опасного колодника освободили, связали и неизвестно куда увезли офицера, конвой разогнали, обезоружив. Ямщики с ними заодно, тоже скрылись. Ловко обстряпано дельце!
Правда, для обывателей города Мурома не было особою новостью появление разбойничьей шайки - на то и дремучие муромские леса, чтобы там ворам таиться, - однако все же разговора было немало. А главное, объявились люди, которые уверяли, будто это и не разбойники даже, а такие же гвардейцы, как и конвой колодника. Пошли против власти. Какая-то старуха, жившая рядом с постоялым двором, сама видела.
- Уж не бунт ли, однако?!" - екало сердце у обывателей.
"Уж не сгонят ли Петра с престола?" - ворочались в головах грешные мысли. - "Послал бы господь!"
Питирим застрял в северной столице - всем это известно, проезжал он через Муром же, - без него солдаты и взбунтовались, это теперь не трудно. Как говорится: "поп в гости - черт на погосте". А уж известно чуть ли не с сотворения мира, что "без кота мышам масленица". Да и мыши-то эти самые изголодались, особо в лесах Позаволжья. Ой! Мыши! Если бы то правда была, все бы люди вам в ножки поклонились!
Мучаясь в догадках, крестились обыватели на иконы усердно, от всей души, с радостной надеждой на лучшее будущее...
XI
Из Дмитровской башни на Благовещенскую площадь перед кремлем под командой Волынского вели гвардейцы диакона Александра. В кремле - ни души. Вход обывателям закрыт.
Ночью нападал снег. Теперь таял. Солдаты сапожищами месили грязь: "раз-два, раз-два!" Волынский шествовал во главе с громадной саблей наголо, неуклюжий, толстый, длинноусый. Оборачивался, покрикивал то на одного, то на другого гвардейца, косясь в сторону архиерейского дома.
Высокий и спокойный, босыми ногами шагал по снегу диакон. Отборные преображенские урядники шли у него с боков: желтые, бесстрастные, словно из дерева выдолбленные истуканы. В их кулаках - широкие лезвия палашей. Звенели ручные и ножные кандалы, а шею диакона сжимала железная рогатка. Острые ее зубья торчали во все стороны над плечами его, над спиной и над грудью.
Неистово бил в барабан пестрый какой-то, старательный барабанщик. Он закатил глаза к небу, ошеломленный сам тем грохотом, который наделал в утренней тишине.
Воронье всполошилось, побросав косматые гнезда в недрах берез. Взлетело, стараясь заглушить карканьем барабанный бой; нахохлившись, расселось на зубьях стены.
Волынский сердился: "Ржевский хитер, заболел. На меня все свалил. Не выдержал. Да выдержу ли и я-то эти казни египетские?"
А епископ все лютее становится. Как вернулся из Питера, так принялся за колодников. Ночью бес его разбирает. Бродит по тюрьмам, расспрашивает кандальников... И на кой черт ему понадобилось!
Злобно гаркнул Волынский на гвардейцев, с ненавистью оглядев диакона: "Туда тебе и дорога, сиволапый черт! Тоже в пророки полез!"
У окон маленьких деревянных домишек застыли бледные, испуганные лица кремлевских жителей. Заскулила собака у самых Дмитровских ворот, подняв морду и задрав одно ухо кверху.
На площадь по всем улицам, по всем переулочкам и закоулочкам и снизу, с Рождественской улицы, по тропинкам среди кустарников, по нагорью, стекался народ, извещенный попами накануне о предстоящей казни диакона Александра.
Событие незаурядное. Давно уж нижегородские палачи не нюхали крови. Люди озабоченно торопились, обгоняя друг друга, чтобы протискаться заранее поближе к помосту. Среди любопытных было много попов и монахов. Будто муравьиную кучу, разворотила монастырские гнезда весть о приговоре к смерти диакона Александра.
Собрались смотреть на казнь и Филька со Степанидой. Нарядились по-праздничному. А почему? Степанида сказала - чтобы "народ уважал". А на кой рожон это, когда диакона сжигать будут? Филька высказал Степаниде свою мысль. Она посмотрела на него недовольно. "Чай, не тебя будут сжигать, а его..." Надула губы. Вот и пойми ее. А накануне слез реки пролила, жалеючи диакона.
К десяти часам утра вся громадная площадь перед кремлем, окаймленная маленькими бревенчатыми домиками и пустынными садами, была уже заполнена народом. Вдруг, словно по команде, всполошились нижегородские колокола. Мощно и торжественно загудели кремлевские соборы, им принялись поддакивать посадские церкви и монастыри. Люди стали креститься, стеснило дыхание у многих. Филька влез на дерево около таможенной избы и принялся следить за диаконом.
Проглянуло солнце из-за облаков. Сразу стало теплее, потекло с крыш. Порыжелая ряса в клочьях на диаконе, его большие босые ноги в оковах, цепи и железные зубья рогатки - все это страшно ожило в лучах солнца. Он внимательно вглядывался в толпу, словно искал знакомых среди этих сотен людей, таращивших на него в любопытстве и страхе глаза. Фильке даже показалось, что диакон смотрит на него, смотрит так, будто хочет сказать: "Не ты ли ковал меня, не ты ли открыл мне путь к моему последнему смертному часу?!" - Чуть с дерева не свалился Филька с перепуга. Но... нет! Диакон смотрит не на него. "Слава богу! - думал Филька. - Мало ли тут народа и кроме меня. Зачем ему на нас смотреть?! Мы такие же люди, как и другие... А ковал я по приказу, а не сам... Не я, так другой заковал бы. Законное дело!"