Он протянул руку и мягко нажал на мех:
— А это?
Она засмеялась.
— Это все, что у меня осталось.
Она вернулась в тень. Большой сверток, бесформенный и темный. Но его взгляд все еще хранил ее облик. Он сложил обе руки на животе и стал глазеть в потолок. Бланшар тихо храпел; больные начали переговариваться между собой, по двое, по трое; поезд со стоном мчался в пространство. Она была бедной и больной, ее одевали и раздевали, точно куклу. И она была красива. Она пела в мюзик-холле, сквозь длинные ресницы она смотрела на него и желала с ним познакомиться: ему казалось, будто его снова поставили на ноги.
— Вы были певицей? — вдруг спросил он.
— Певицей? Нет. Я играла на фортепьяно.
— А я принимал вас за певицу.
— Я из Австрии, — сказала она. — Все мои деньги там, в руках у немцев. Я покинула Австрию после аншлюса.
— Вы уже были больны?
— Да, я уже была на доске. Родители увезли меня поездом. Все было, как сейчас, только было светло, и я лежала на полке первого класса. Над нами кружили немецкие самолеты, мы все время опасались, что нас начнут бомбить. Мать плакала, я же не унывала, я чувствовала сквозь потолок небо. Это был последний поезд, который они пропустили.
— А потом?
— Потом я приехала сюда. Моя мать в Англии: ей нужно зарабатывать нам на жизнь.
— А этот старый господин, который вас возил?
— Это старый идиот, — жестко сказала она.
— Значит, вы совсем одна?
— Совсем одна. Он повторил:
— Совсем одна на свете, — и почувствовал себя сильным и крепким, как дуб.
— Как вы узнали, что это я?
— После того, как вы чиркнули спичкой.
Он еле сдерживал радость. Она была здесь, про запас, тяжелая и безымянная, почти забытая; это из-за нее его голос горько подрагивал! Но он решил сохранить свою тайну на ночь, он хотел понаслаждаться ею один.
— Вы видели свет на перегородке?
— Да, — сказала она. — Я глядела на него целый час.
— Смотрите, смотрите: дерево проезжает.
— Или телеграфный столб.
— Поезд идет тихо.
— Да, — сказала она. — А вам хотелось бы, чтоб побыстрее?
— Нет, все равно. Ведь не знаешь, куда едешь.
— Это верно! — весело согласилась она. Ее голос тоже слегка дрожал.
— В конечном счете, — заметил он, — здесь не так уж и плохо.
— Много воздуха, — подхватила она. — И потом, хоть как-то развлекают проплывающие тени.
— Вы помните миф о пещере?
— Нет, а что это за миф?
— Это о рабах, привязанных в глубине пещеры. Они видят тени на стене.
— Почему их там привязали?
— Не знаю. Это написал Платон.
— Ах, да! Платон… — неуверенно сказала она.
«Я расскажу ей, кто такой Платон», — в опьянении подумал он. У него побаливал живот, но он жаждал, чтобы путешествие было бесконечным.
Жорж подергал ручку двери. Сквозь стекло он видел высокого усатого человека и молодую женщину с тряпкой, повязанной вокруг головы; женщина мыла за деревянной стойкой стаканы и чашки. Какой-то солдат дремал за столом. Жорж сильно дернул за ручку, и стекло задрожало. Но дверь не поддалась. Женщина и мужчина, казалось, ничего не слышали.
— Они не откроют.
Он обернулся: какой-то немолодой толстяк, улыбаясь, смотрел на него. На нем был черный пиджак, военные брюки, обмотки, мягкая шляпа и крахмальный отложной воротничок. Жорж показал ему на табличку: «Столовая открывается в пять часов».
— Сейчас десять минут шестого, — сказал он. Толстяк пожал плечами. Объемистый рюкзак висел на левом боку, на нравом — противогаз: толстяку пришлось раздвинуть руки и держать локти на весу.
— Они открывают, когда хотят.
Двор казармы был заполнен мужчинами средних лет, у них был скучающий вид. Многие, уставя глаза в землю, прогуливались в одиночку. На одних была военная куртка, на других — брюки цвета хаки, третьи остались в гражданском и в совсем новых сабо, которые хлопали по казарменному асфальту. Высокий рыжий тип, которому повезло получить полную форму, задумчиво расхаживал, засунув руки в карманы военной куртки и лихо сдвинув котелок на ухо. Лейтенант рассредоточил группы и быстро направился к столовой.
— Вы что, не ходили за формой? — спросил маленький толстяк. Он подтягивал ремни рюкзака, чтобы забросить его за спину.
— У них больше ничего нет. Толстяк плюнул себе под ноги.
— А мне вот что выдали. Я в этом задыхаюсь на солнце, хоть подыхай. Какая неразбериха!
Жорж показал на офицера:
— Ему нужно отдавать тесть?
— А каким образом? Не могу же я снимать перед ним шляпу.
Офицер прошел мимо, не посмотрев на них. Жорж проследил взглядом за его худой спиной и почувствовал себя удрученным. Было жарко, стекла военных строений были покрашены в голубой цвет; за белыми стенами простирались белые дороги, вдалеке зеленели под солнцем аэродромы; стены казармы прорезали в середине лужайки маленькую гладкую и пыльную площадь, где усталые мужчины ходили взад-вперед, как по улицам города. Это был час, когда его жена открывала жалюзи; солнце вплывало в столовую; оно было повсюду: в домах, в казармах, в деревнях. Он сказал себе: «Всегда одно и то же». Но он не слишком хорошо знал, что одно и то же. Он подумал о войне и понял, что не боится смерти. Вдалеке раздался гудок поезда — словно кто-то ему улыбнулся.
— Послушайте, — сказал он.
— А?
— Поезд.
Маленький толстяк, не понимая, посмотрел на него, затем вынул из кармана платок и стал утирать лоб. Поезд загудел еще раз. Он уходил, полный штатских, красивых женщин, детей; вдоль окон скользили безмятежные поля. Поезд засвистел и замедлил ход.
— Сейчас остановимся, — сказал Шарль. Заскрипели оси, и поезд остановился; движение вытекло из Шарля, он остался сухим и пустым, словно из него вытекла вся кровь, это была репетиция смерти.
— Не люблю, когда поезда останавливаются, — сказал он.
Жорж думал о пассажирских поездах, которые спускаются к югу, к морю, к белым виллам на побережье; Шарль ощущал зеленую траву, растущую под полом между рельсами, он чувствовал ее сквозь листы железа, он видел в светящемся прямоугольнике, выделявшемся на фоне перегородки, бесконечные зеленые поля, поезд был окружен лугами, как пароход льдом, трава поднимется по колесам, пройдет между разошедшимися досками, поле местами пересекало неподвижный поезд. Поезд, попавшийся в ловушку, жалобно свистел; отдаленный свист разносился так поэтично; поезд шел очень медленно, голова соседа Мориса тряслась в бежевом воротнике, это был тучный человек, от которого пахло чесноком, с самого отъезда он пел «Интернационал» и выпил два литра вина. В конце концов он, бормоча, свалился на плечо Мориса. Морису было жарко, но он не решался пошевелиться, сердце подступало к горлу из-за этого пекла, белого вина и белого солнца, слепившего его сквозь пыльные стекла, он думал: «Приехать бы уж что-ли…» У него чесались глаза, он таращил и напрягал их, затем он прикрыл глаза и услышал, как кровь шумит в ушах и солнце проникает сквозь веки; он чувствовал, как подступает белый, потный, ослепляющий сон, волосы товарища щекотали ему шею и подбородок, какой безнадежный день. Толстяк вынул из бумажника фотографию.
— А вот моя жена, — похвастался он.
Это была женщина без возраста, как обычно бывает на фотографиях, о ней нечего было сказать.
— Она в теле, — заметил Жорж.
— Уплетает за четверых, — пояснил сосед.
Они сидели друг против друга в нерешительности. Жорж не испытывал особой симпатии к этому толстому, красномордому типу, говорившему с сильной одышкой, но ему захотелось показать ему фотографию своей дочери.
— Ты женат? — Да.
— Дети есть?
Жорж, не отвечая, посмотрел на него, немного посмеиваясь. Потом быстро сунул руку в карман, вынул бумажник, взял из него фотографию и, опустив глаза, протянул ее толстяку.
— Это моя дочь.
— У вас хорошие ботинки, — сказал тип, беря фотографию. — Они вам еще пригодятся.
— У меня мозоли, — смиренно признался Жорж. — По-вашему, они их мне оставят?
— Скорее всего. Может, у них нет обуви на всех.
Он еще с минуту смотрел на ботинки Жоржа, потом с сожалением отвернулся и бросил взгляд на фото. Жорж почувствовал, что краснеет.
— Какой красивый ребенок! — воскликнул толстяк. — Сколько она весит?
— Не знаю, — признался Жорж.
Он оцепенело смотрел на толстяка, устремившего бесцветный взгляд поверх фотографии. Потом сказал:
— Когда вернусь, она меня не узнает.
— Наверняка, — согласился человек, — если вообще…
— Да, если вообще… — повторил Жорж.
— Так как? — спросил Сарро. — Так мне идти?
Он вертел между пальцев листок. Даладье перочинным ножичком обстругал спичку и сунул ее меж зубов; обмякнув на стуле, он молчал.
— Так мне идти? — повторил Сарро.
— Это война, — тихо сказал Бонне. — И война проигранная.
Даладье содрогнулся и посмотрел на него тяжелым взглядом. Бонне невинно ответил ему бесцветным незамутненным взором. У него был вид муравьеда. Шампетье де Риб и Рейно стояли немного сзади, хмурые и молчаливые. Даладье, казалось, на глазах уменьшался в размерах.
— Идите, — проворчал он, вяло махнув рукой.
Сарро встал и вышел из комнаты. Он спустился по лестнице, думая о своей мигрени. Он вспомнил, как они одновременно замолкли, как они напустили на себя деловой вид. «Какая банда подонков», — подумал Сарро.
— Сейчас я зачитаю вам коммюнике, — сказал он. Раздался гул, он воспользовался этим, чтобы протереть очки, затем прочел:
— Совет правительства Французской республики выслушал доклад господина Президента Совета и господина Жоржа Бонне о меморандуме, переданном господину Чемберлену рейхсканцлером Гитлером.
Он единогласно одобрил заявления, которые господа Эдуар Даладье и Жорж Бонне намерены отвезти в Лондон английскому правительству.
«Ну вот, — подумал Шарль. — Я хочу с…ть». Это произошло сразу: его живот наполнился до краев.
— Да, — сказал он, — да. Я думаю, как вы.
Голоса слышались разом, умиротворенные. Он хотел бы весь спрятаться в свой голос, превратиться только в него рядом с этим красивым певучим светлым голоском. Но он был прежде всего этим пеклом, этим неодолимым страхом, этой массой влажного вещества, булькавшего в его кишечнике. Наступило молчание; она молчала рядом с ним, свежая и снежная; он осторожно приподнял руку и провел ею по влажному лбу. «Ух! — простонал он вдруг.
— Что случилось?
— Ничего, — сказал он. — Это мой сосед храпит.
Его желудок скрутило подобие безумного смеха, его охватило темное, сильное желание открыть нижние шлюзы и опорожниться; обезумевшая от ужаса бабочка била крыльями между его ягодицами. Он их крепко стиснул, пот заструился по его лицу, потек к ушам, щекоча щеки.
«Я сейчас обделаюсь», — с ужасом подумал он.
— Вы больше ничего не говорите, — сказал светлый голос.
— Я… — сказал он, — я думал-… Почему вы хотели со мной познакомиться?
— У вас красивые надменные глаза, — сказала она. — И потом, я хотела знать, почему вы меня ненавидели.
Он слегка передвинул бедра, чтобы обмануть свою надобность, и сказал:
— Я ненавидел всех, потому что беден. И вообще, у меня скверный характер.
Это вырвалось у него под давлением его желания; он открылся сверху; сверху кии снизу, но ему необходимо было открыться.
— Да, скверный характер, — задыхаясь повторил он. — Я завистник.
Он никогда такого не говорил. Она кончиками пальцев коснулась его руки.
— Не надо ненавидеть меня: я тоже бедна. Щекотка пробежала по его члену: это было не из-за ее худых теплых пальцев на его руке, это шло издалека, из большой голой комнаты на берегу моря. Он звонил, приходила Жаннин, поднимала одеяло, подсовывала ему под ягодицы судно, смотрела, как он оправляется, и иногда брала его дружка большим и указательным пальцем, он это обожал. Теперь его плоть была выдрессирована, привычка укоренилась: все его желания облегчаться были отравлены горькой истомой, изнемогающим желанием открываться, освобождаться под профессиональным взглядом. «Вот я какой», — подумал он. И мужество изменило ему. Он был противен сам себе, он тряхнул головой, пот обжег ему глаза. «Поезд что, не поедет?» Ему казалось, что если бы вагон тронулся, он вырвался бы от самого себя, он оставил бы на месте двусмысленные болезненные желания и он смог бы еще немного сдержаться. Он подавил еще один стон: он страдал, вот-вот он разорвется, как ткань; он молча сжал такую худую мягкую руку. Руки, мягкие, как миндальное тесто, искусно берут его дружка, его дружок ликует, вялый, немного наклонив головку, девушка из колбасной берет пальцами сосиску на слое желе. Совсем голый. Расщепленный. Видимый. Скорлупа треснула, это весна. Ужас! Он ненавидел Жаннин.
— Какие у вас горячие руки, — сказал светлый голос.
— У меня температура.
Кто-то тихо застонал в солнце, един из больных рядом с дверью. Медсестра встала и пошла к нему, перешагивая через тела. Шарль поднял левую руку и быстро покрутил зеркальце; зеркальце вдруг выхвашш медсестру, согнувшуюся над толстым краснощеким лопоухим подростком. Вид у него был торопливый и требовательный. Медсестра выпрямилась и вернулась на свое место. Шарль видел, как она роется в своем чемодане. Потом она повернулась к ним лицом, держа в руках «утку». Она громко спросила:
— Больше никто не хочет? Если кому-то нужно, лучше сказать об этом во время остановки, так удобнее. Не терпите и не стесняйтесь друг друга. Здесь нет ни мужчин, ни женщин — только больные.
Она оглядела всех строгим взглядом, но никто не отозвался. Толстый паренек поспешно схватил «утку» и сунул под одеяло. Шарль крепко стиснул руку своей подруги. Достаточно было сказать хоть вполголоса: «Я, я хочу». Медсестра наклонилась, взяла «утку» и подняла ее. Она сверкала на солнце, заполненная красивой желтоватой пенистой жидкостью. Сестра подошла к двери и наклонилась наружу; Шарль видел ее тень с поднятой рукой на перегородке, пересекающей световой прямоугольник. Она наклонила «утку», из нее вылилась тень янтарной жидкости.
— Мадам!.. — послышался слабый голос.
— Ага! — сказала она. — Вы тоже решились. Иду.
Они капитулируют один за другим. Женщины будут терпеть дольше мужчин. Они засмердят своих соседок, как они после этого будут с ними разговаривать? «Негодяи», — подумал Шарль. На уровне пола поднялась возня; сконфуженные шелестящие призывы слышались изо всех углов. Шарль различил женские голоса.
— Терпение, — сказала сестра. — Ждите своей очереди.
«Здесь только больные». Они считают, что им все дозволено, потому что они больные. Ни мужчины, ни женщины: больные. Он мучился, но гордился своей мукой: я не сдамся, все-таки я мужчина. Сестра ходила от одного к другому; ее туфли поскрипывали по полу, и время от времени слышалось шуршание бумаги. Пресный и теплый запах наполнил вагон. «Я не сдамся», — думал он, корчась от боли.
— Мадам!.. — произнес нежный голос.
Он подумал, что ослышался, но стыдливый и певучий голос повторил:
— Мадам! Мадам! Сюда.
— Иду, — сказала сестра.
Теплая и худая рука скрючилась в его руке, потом выскользнула. Он услышал скрип туфель: сестра стояла над ними, суровая и огромная, как архангел.
— Отвернитесь, пожалуйста, — пролепетал умоляющий голос. А потом еще раз: — Отвернитесь.
Он отвернулся, ему хотелось заткнуть нос и уши. Сестра наклонилась — огромный косяк черных птиц, — затемняя его зеркальце. Он больше ничего не увидел. «Она — больная», — подумал он. Она, должно быть, откинула мех: на мгновение душный аромат покрыл все, а затем мало-помалу пробился едкий сильный запах, он забил ему ноздри. Она — больная; прекрасная гладкая кожа была натянута на жидких позвонках, на гноящихся кишках. Он колебался, раздираемый отвращением и звериным желанием. А потом, вдруг, он закрылся, его внутренности сжались, как кулак, он больше не чувствовал своего тела. Она — больная. Все его желания, все его влечения стерлись, он почувствовал себя сухим и чистым, как будто вновь обрел здоровье. Больная. «Она сопротивлялась, сколько могла», — с любовью подумал он. Зашуршала бумага, сестра выпрямилась, уже многие звали ее из другого конца вагона. Он ее не позовет; он парил над ними в нескольких пядях от пола. Он не вещь; он не был грудным младенцем. «Она больше не смогла противиться», — подумал он с такой нежностью, что глаза его наполнились слезами. Она больше не говорила, она не смела обратиться к нему, ей было стыдно. «Я буду ее защищать», — с любовью подумал он. Стоя. Стоя, склонившись над ней, созерцая ее нежное растерянное лицо. Она тяжело дышала в темноте. Он протянул руку и на ощупь провел по меху. Молодое тело напряглось, но Шарль встретил руку и завладел ею. Рука сопротивлялась, он привлек ее к себе, он сжимал ее изо всех сил. Больная. Он был здесь, сухой и твердый, освобожденный; он будет ее защищать.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Ну что ж, читайте! — нетерпеливо потребовал Чемберлен.
Лорд Галифакс взял послание Масарика и начал читать. «Ему нет необходимости читать с выражением», — подумал Чемберлен.
«Мое правительство, — читал Галифакс, — изучило документ и карту. Это ультиматум de facto[45], какой обычно предъявляют побежденной нации, а не предложение суверенному государству, выказавшему максимальную готовность сделать все возможное для умиротворения Европы. Правительство господина Гитлера еще не выказало и грана подобной готовности. Мое правительство удивлено содержанием меморандума. Требования намного превышают предложения, которые мы высказали в так называемом англо-французском коммюнике. Они ставят под угрозу нашу национальную независимость. Нам предлагают сдать без боя наши глубоко эшелонированные укрепления и открыть путь германским войскам задолго до того, как мы заново подготовимся к самозащите. Наша национальная и экономическая независимость автоматически исчезнет с принятием плана господина Гитлера. Вторжение немецких войск вызовет сильнейшую панику среди той части населения, которая не примет фашистский режим. Люди вынуждены будут покинуть свои дома, оставив личное имущество, а крестьяне — домашний скот.