17
Хильда вовсе не желала заседать в суде по делам несовершеннолетних, но Морис однажды заявил беспрекословным тоном, дескать, пора бы ей «завести себе какое-нибудь хобби за пределами кухни», а жена его коллеги как раз предложила место в магистрате и помогла продвинуть ее кандидатуру. Муж одобрил затею:
— Думаю, ты принесешь там пользу. В магистрате — сплошь верхушка среднего класса. Где им знать, какую жизнь ведут их подопечные! Эти мелкие снобы поросли мхом удобных предрассудков, которые не мешало бы вытрясти. Твой опыт здесь будет весьма кстати.
Морис намекал на ее детство, прошедшее в крохотном домике с террасой в беднейшем квартале Руислип, где занавески вешали рисунком наружу, поскольку мнение соседей подменяло собой уют и свод морали, на общеобразовательную школу, на рабочих-родителей, чьей самой большой мечтой было устроить единственную дочь служащей в банк; семье приходилось отказывать себе во многом ради ежегодного отпуска в одном и том же пансионе в Брайтоне.
Так-то оно так, да только здесь, по левую руку от председателя, под самым королевским гербом, ее прошлое не имело значения. К примеру, леди Дороти, ее обычная соседка, всю жизнь прожила на Итон-сквер, проводя выходные не где-нибудь, а в окрестностях Норфолка, в подновленном доме приходского священника, построенном аж в семнадцатом веке. Однако, даже не разделяя судьбы детей и родителей, взирающих на нее с покорностью, злобой или страхом, женщина без труда разделяла их чувства. В общении она неизменно проявляла бойкий здравый смысл и чуткость, которую трудно было заподозрить, глядя на это грузное тело, облаченное в твидовый костюм, и слушая резкий, надменный голос. Стоило ей пробежать глазами заключение общественной комиссии с неизбежным упоминанием о супруге, находящемся в местах лишения свободы, о множестве детей и недостатке всего остального, как леди Дороти наклонялась вперед и оживленно спрашивала мать малолетнего правонарушителя:
— Вижу, вашего мужа сейчас нет дома. Тяжело, должно быть, воспитывать четверых сыновей в одиночку. И офис, где вы работаете уборщицей, неудобно расположен: в самом Холбоне. Далековато добираться. Как же вы ездите, по Центральной линии?
Видимо, уловив непритворный интерес и сострадание, которых миссис Пэлфри никак не могла расслышать в голосе своей соседки, бедная женщина, раскачиваясь на краешке стула, с готовностью изливала душу, как будто судебный зал опустел и они с леди Дороти остались наедине: дескать, верно, за этой ребятней нужен глаз да глаз, и туго приходилось, да уж, а Вейн — он мальчонка хороший, дома не балует, вот только скучает по папке, да еще связался с шайкой Биллинга, ну а в школу не ходит, потому как обижают его там кто постарше, и пыталась было водить силком, но ей самой к восьми на работу, час потеряешь — вычтут из зарплаты, да и вообще, сынок поддался дурному влиянию, а на работу ездить нетрудно, разве что дорого, цены-то подскочили, а на автобусе бесполезно, они с утра почти не ходят…
Леди Дороти слушала — и кивала, словно с детства ездила на переполненном общественном транспорте, добираясь в Холборн, чтобы помыть чей-то офис. Между ними возникала некая связь. Несчастная женщина ощущала нотку сострадания, пусть и не высказанного вслух, от чего ей сразу становилось легче. Как, по-видимому, и ее собеседнице. Хильде припомнились чьи-то слова, относящиеся к леди Дороти: «Она цацкается с каждой подопечной, как с женой начальника своего мужа. Смешно — а ведь срабатывает!»
Однако несоответствие навязанной роли еще не так терзало миссис Пэлфри: долгий брак с Морисом приучил ее чувствовать себя на чужом месте. Совсем не поэтому любое заседание превращалось для хозяйки шестьдесят восьмого дома в сущую пытку. Дело в том, что Хильда панически боялась покраснеть. И рано или поздно это происходило. Женщина знала: глупую кровь не остановят ни сила воли, ни отчаянные молитвы. Она прикрывалась ладонью, изображая глубокое раздумье; с очень серьезным видом склонялась над бумагой, пытаясь загородиться волосами; поднимала к лицу платок, симулируя приступ кашля, — ничто не помогало. Сердце сжимал уже знакомый страх, реальный, как боль от укола, и начиналось. Краска обжигала шею, поднималась выше, покрывая пунцовыми пятнами стыда подбородок, щеки, лоб. Все, кто находился в зале суда, Хильда это чувствовала, смотрели в этот миг на нее. Непоседливые детишки, их нервные родители, писарь, в изумлении оторвавшийся от судебного реестра, социальные работники с их профессионально-жалостливыми взглядами… Даже председатель сбивался на секунду и с досадой отводил взор, а дежурные полисмены вообще глазели неотрывно. Затем багровый пульсирующий прилив отступал, оставляя галечный берег души холодным и вылизанным до чистоты.
Сегодня миссис Пэлфри удалось перетерпеть утреннюю сессию без особых волнений. Перед началом нового заседания — а это происходило в час дня — члены магистрата, как правило, втроем обедали в итальянском ресторанчике на Кроуфорд-стрит. Нынче компанию Хильде составили полковник авиации Картер и мисс Беллинг. Полковник, чопорный седовласый педант, проявлял в обращении старомодную учтивость, которую иногда можно было принять за доброту. Мисс Беллинг, прямолинейная остроглазая дама в очках в роговой оправе, работала учительницей английского языка в общеобразовательной школе, и рядом с ней миссис Пэлфри чувствовала себя не очень умной школьницей, что, впрочем, совпадало с ее собственным мнением и потому не обижало. В целом парочка не слишком пугала Хильду, и та почти с удовольствием съела бы свою лазанью, если бы не страх, что полковник, всегда интересующийся делами ее семьи, вздумает спросить, как поживает Филиппа.
Однако стоило начаться первому слушанию, как спустя каких-то двадцать минут сердце предательски забилось и жаркая волна окатила шею и лицо. Женщина подняла с колен загодя приготовленный платок, чтобы прикрыть нос и рот, якобы внезапно закашлявшись. В обед и во время утренней сессии беспокойные руки измяли его до неузнаваемости; влажная тряпочка издавала резкий запах пота и мясного соуса. Пока несчастная мучилась мнимыми спазмами, с ужасом понимая, что никого обмануть не удастся, социальная работница, дававшая показания, запнулась, покосилась на членов магистрата и продолжила свою речь. Мисс Беллинг, не глядя на Хильду, пододвинула к ней графин с водой. Миссис Пэлфри потянулась дрожащей рукой за стаканом. Как только затхлая, тепловатая вода смочила нёбо, жена Мориса ощутила: худшее уже позади. На сей раз приступ оказался недолгим и слабым. Багровый прилив отступал. Теперь до конца заседания ей ничего не грозило.
Нервно комкая платок на коленях, миссис Пэлфри застенчиво посмотрела в зал — и наткнулась на взгляд, полный ужаса. Сначала ей показалось, что девушка, одиноко сидящая в двух футах от членов магистрата, и есть малолетняя правонарушительница. Потом в голове прояснилось. В зале разбирается дело о жестоком обращении с младенцем, и эта худая блондинка со спутанными волосами, мертвенно-бледным лицом и заострившимся носом, полной, красиво изогнутой верхней губой и безвольной, обескровленной нижней — мать пострадавшего малыша. Девушка не накрасилась, разве что размазала черную тушь вокруг огромных, широко распахнутых серых глаз, которые и смотрели прямо на Хильду с отчаянной мольбой.
Хозяйка шестьдесят восьмого дома только сейчас обратила внимание на ее нелепый наряд. Должно быть, кто-то внушил юной матери, будто в суд положено являться в шляпе. И вот — с широких соломенных полей свисает пучок вишен с поникшими блеклыми листьями; пожалуй, украшение покупалось ради свадьбы, не иначе. Коричневатая майка из хлопка с неразборчивой надписью, застиранная донельзя; металлическая брошка в виде розы оттягивает своим весом тонкую ткань на груди; из-под коротенькой черной юбки торчат голые исцарапанные коленки, костлявые, точно у подростка; на ногах — сандалии с толстыми пробковыми подошвами, искусственные завязки обвиты вокруг лодыжек. На коленях — пухлая черная сумочка устаревшего фасона. Девушка вцепилась в нее, словно боясь, что кто-нибудь набросится и отнимет это сокровище. А глаза, необычайные, расширенные от испуга, продолжали сверлить Хильду, безмолвно крича о помощи.
Женщина вдруг ощутила острую, болезненную жалость. Ей захотелось броситься к девушке и заключить в объятия напряженное, окаменевшее тельце. Возможно, им обеим полегчало бы. Приемная мать Филиппы отлично знала, что значит жить под гнетом осуждения, получить приговор в непригодности, лишиться ребенка. И губы Хильды дрогнули в неловкой, запрещенной протоколом улыбке.
Девушка — почти девчонка — не ответила даже на этот стыдливый, робкий знак человеческого радушия. Ее сын, мальчик десяти недель от роду, находился в детском доме под защитой закона, и местные власти просили продлить срок его пребывания там, пока дело не будет готово к слушанию.
Девушка — почти девчонка — не ответила даже на этот стыдливый, робкий знак человеческого радушия. Ее сын, мальчик десяти недель от роду, находился в детском доме под защитой закона, и местные власти просили продлить срок его пребывания там, пока дело не будет готово к слушанию.
Выслушав доклад, мисс Беллинг повернулась к полковнику, потом к соседке и прошептала:
— Продлеваем еще на четыре недели, что тут думать?
И так как Хильда не ответила, она повторила:
— Продлеваем, да?
Неожиданно для себя мисс Пэлфри выпалила:
— Я думаю, это следует обсудить.
Не выказав ни тени досады, мисс Беллинг сообщила суду о том, что члены магистрата удаляются на краткое совещание. Присутствующие удивленно встали с мест, зашаркав ногами, и троица вышла из зала. Миссис Пэлфри нечего было сказать, по крайней мере ничего такого, что изменило бы ситуацию. Бесплодный порыв сострадания и бессильного гнева! Ребенок нуждается в защите. Машина правосудия — величественная, благонамеренная и порочная — неумолимо покатится дальше, невзирая на слабые протесты никчемной домохозяйки, ну а если все-таки остановится, вполне возможно, малыш опять пострадает, а то и погибнет. Коллеги по магистрату отнеслись к Хильде с пониманием: ведь раньше она не доставляла хлопот. В полутемном, тесном кабинете полковник авиации Картер попытался изложить то, о чем и так было известно:
— Мы всего лишь продлеваем срок на двадцать восемь дней. Местные власти еще не готовы принять окончательное решение, а пока ребенка следует оградить от любой опасности. За это время суд определит его дальнейшую судьбу.
— Но ведь сына забрали у матери шесть недель назад! И теперь еще четыре. А что, если его совсем не вернут?
— Решать суду, — проговорила мисс Беллинг с неожиданной теплотой в голосе. — Возвращать ребенка домой слишком рискованно. Вы слышали заключение врача. Круглые ожоги на внутренней стороне бедра, похожие на сигаретные ожоги, заживший перелом бедра, синяки на ягодицах не могли появиться сами собой.
— Соцработница сказала, что муж оставил семью. Если все случившееся — его вина, малыш будет в полной безопасности.
— Только ли его? Мы не знаем. Наше дело — не искать виновных, а печься о благополучии ребенка.
— Да ведь она потеряет его! Малышу только десять недель, из них целых шесть он провел без матери. Между прочим, кто защищает ее права?
— Вот это и беспокоит меня в подобных делах, — признала мисс Беллинг. — Ребенку адвокат положен, родителям — нет. Однако и это не наша забота. Ничего не попишешь. Единственное, что мы можем сделать, — это решить, продлевать ли срок нахождения малыша под опекой государства. В действительности у нас нет выбора. Нельзя запретить отцу вернуться домой, когда он пожелает. Вдруг девушка даже хочет этого? Если она и не обижала сына, то оказалась не в силах защитить.
Миссис Пэлфри склонила голову и прошептала:
— Забрать бы ее с ребеночком к себе домой!
Женщине представилась чистая опустевшая комната Филиппы. Приемная дочь отказалась жить в этих стенах, а вот юная мама обрела бы здесь покой и счастье. Колыбель можно поставить у южного окна, где больше солнышка. Девчушку не мешало бы подкормить. Как это, наверное, приятно: готовить для того, кто на самом деле голоден… Тут до ее ушей донеслись слова мисс Беллинг:
— Постарайтесь вспомнить, чему вас учили во время подготовки. Государство само позаботится о малыше. Здесь не благотворительная организация, а суд. Нам полагается действовать рассудительно, в рамках закона и правил.
Облеченная властью троица занимала свои места, и мисс Беллинг в двух словах огласила ожидаемое всеми решение. Хильда уже не смотрела в глаза несчастной девушке. Лишь смутно отметила про себя, как, прижимая к себе нелепую безразмерную сумку, обреченно поднялась тощая фигурка и как потом она быстро исчезла.
Остаток дня миссис Пэлфри изо всех сил пыталась внимательно выслушивать каждое дело. Перед ней тянулась печальная процессия неудачников, преступников, лишенцев. Женщина вчитывалась в страницы, полные нищеты, безысходности, отчаяния, — и чувствовала, как растет и давит на плечи бремя ее собственного бессилия, собственной ненужности. Потом, когда заседание окончилось и Хильда в одиночку вышла из здания суда на солнце, ее охватило желание проведать Филиппу. Приемную мать потянуло поговорить с ней, убедиться, всели в порядке… Пустые, несбыточные грезы. Девушка ясно дала понять, что хочет хотя и временного, но полного разрыва. С другой стороны, когда еще Хильда окажется так близко к Дэлани-стрит? Почему бы просто не взглянуть на дом, где они живут?
И женщина тронулась, потупив, как обычно, глаза, избегая наступать на узкие трещинки между камнями мостовой. Даже малым детям известно: от этого все невезение… Кстати, время выбрано самое неподходящее. Они ведь наверняка работают. А значит, скоро вернутся. Хоть бы не столкнуться с ними на улице. Филиппа примет мать за какую-то шпионку. Она так настаивала на уединении. Велела не заходить, не говорить никому, где поселится. Девушка и адрес-то свой дала неохотно, только ради писем, которые могут ей прийти. Ну и просто на случай непредвиденных обстоятельств. Каких, интересно? Насколько плох должен быть Морис, чтобы получить право на разговор с дочерью? Ибо проблемы Хильды вряд ли кого-то всерьез обеспокоят… «Господи, — взмолилась женщина, — не дай им увидеть меня, пожалуйста». Всю свою жизнь она забрасывала небеса отчаянными, неразумными петициями: «Прошу Тебя, Боже, пусть крем-брюле получится вкусным», «Пожалуйста, помоги мне понять Филиппу», «Пожалуйста, Господь, не дай мне покраснеть на этом заседании», «Умоляю, пусть Морис опять меня полюбит». Крем-брюле неизменно выходило на славу, хотя, конечно, с этим она и сама бы как-нибудь справилась. Что же касается наивных и глупых просьб о любви, то они оставались без ответа. Миссис Пэлфри не удивлялась. После свадьбы она перестала ходить в церковь, доказав тем самым, кого боится больше: Мориса или же Бога. С какой стати Бог станет ее слушать?
Хильда продолжала брести, не замечая молчаливого провожатого, который тенью следовал за ней подругой стороне тротуара, пусть на почтительном расстоянии, зато копируя каждый шаг, торопясь пересечь дорогу на тот же сигнал светофора.
18
Наконец-то нашлись!.. Внешне спокойный и невозмутимый, Норман стоял посреди улицы, кротко моргая за толстыми стеклами очков. На самом деле его подмывало воздеть руки, вопя от восторга. Забытый мальчишка, проводивший воскресенья в брайтонской методистской церкви, мечтал преклонить колена прямо на жестких камнях мостовой. Все-таки он был прав: парочка никуда не делась из Лондона. Вот их жилье, рукой подать, квартира над лавкой зеленщика, дом номер двенадцать.
Десять минут назад миссис Пэлфри помедлила здесь, подняла взгляд, торопливо миновала магазин, вернулась обратно, снова запрокинула голову. Ей бы в полицию тайной осведомительницей, и то ни за какие деньги не сработала бы лучше! Минуты две она так расхаживала, потом купила два крупных апельсина с лотка, опасливо косясь на окна квартиры. Видимо, боялась встретиться с Филиппой и ее матерью нос к носу. Что же так растревожило миссис Пэлфри, к чему эта скрытность? Быть может, девушка сама потребовала оставить их в покое. Неизвестно еще, какие отношения у нее с приемными родителями, если его догадка насчет удочерения вообще соответствует истине. Ну разумеется! Девчонка похожа на убийцу, как родная, но при этом носит фамилию Пэлфри. Пожалуй, новая семья не в восторге от ее ухода из дому. Скейса охватило радостное предчувствие: а вдруг таинственный визит — первый шаг на пути к примирению? Если Филиппа вернется на Кальдекот-Террас, оставив убийцу жить в одиночестве, задача преследователя упростится.
Купив апельсины, женщина ускорила шаг, засеменила по Мелл-стрит в направлении Эджвер-роуд и заняла очередь на двадцать шестой автобус до Виктории. Явно собралась домой. Норман решил не тратить время на проводы и чуть ли не бегом устремился обратно, опасаясь упустить момент появления убийцы с дочерью — реальное доказательство победы. Впрочем, мужчина уже не сомневался в своей удаче. Сердце пело знакомый гимн торжества и страха. Скейса вновь обуревал пьянящий восторг десятилетнего мальчишки, затаившегося на мокром песке под брайтонским пирсом: в ушах грохочет море, а худенькие руки сжимают богатую добычу последней «прогулки». Тогда, как и теперь, Норман совершено не испытывал угрызений совести. Странно подумать: долгие годы невинный ребенок постоянно жил под гнетом непонятного стыда, избавившись от него, как только стал воришкой. Вот и сейчас: лишь вонзив кухонный нож в горло Мэри Дактон, мужчина по-настоящему отделается от вины, терзавшей его со дня смерти Джули, отделается навеки. Трудно сказать, полегчает ли усопшей супруге, но он-то уж точно обретет свободу.