Скейса потянуло в то единственное место, которое он уже привык считать домом, — в маленький номер на верхнем этаже «Касабланки». Одновременно он решился: довольно таскаться за убийцей и ее дочерью, точно собачонка на привязи. Раз уж их ничто не разлучит, придется искать доступ в квартиру. Настала пора выкрасть ключи.
2
Молчаливо согласившись не обсуждать пока события потерянных в разлуке лет, Филиппа и Мэри Дактон много беседовали о книгах. Когда прошлое под запретом, а будущее туманно, о чем же еще говорить, как не о шедеврах английской литературы? Это была самая безболезненная тема, одинаково касавшаяся обеих. По иронии судьбы как раз одна из подобных ни к чему не обязывающих бесед за завтраком в пятницу пятнадцатого сентября привела их прямо в руки Габриеля Ломаса.
— Что ты читала там, кроме Шекспира? — между делом поинтересовалась девушка.
— В основном викторианскую прозу. Библиотека оказалась приличнее, чем люди обычно думают. Книги для заключенных отбирают по двум критериям: во-первых, неимоверная длина и, во-вторых, способность автора создать особый, не похожий на наш мир. За эти годы я стала знатоком трехтомных романов об интеллигентных, тяготеющих к страданиям извращенках, решивших связать свою судьбу не с тем человеком или вообще обойтись без мужа. Ты знаешь, о чем я: «Портрет леди», «Середина марта», «Маленький домик в Аллинтоне».
— Надеюсь, тюрьма не испортила впечатление от книг? — спросила дочь.
— Нет, конечно, ведь, читая их, я была далеко от своей камеры. Роман «Середина марта» позволил продержаться в здравом уме целых шесть недель. Там восемьдесят шесть глав, и я ограничивалась двумя вдень.
В тысяча восемьсот семьдесят первом году, когда впервые вышло это произведение, мать Филиппы непременно повесили бы. Разве что без большого стечения зевак. Кажется, публичные казни отменили тремя годами раньше?.. Морис наверняка сказал бы точно.
Девушка промолвила:
— Не скажу, чтобы я одолела все это, лишь бы поупражняться в самообладании. По-моему, «Середина марта» — прекрасный роман.
— И был бы еще прекраснее, не поддайся Джордж Элиот условностям времени. Что это за книга, если одна из главных ее тем — супружество, а мы даже не знаем, вступали ли муж с женой в настоящие брачные отношения? Как полагаешь, Казобон — импотент?
— Безусловно. Все доказательства налицо.
— Но я не хочу строить догадки, читая реалистичную прозу. Пусть автор говорит как есть. Понимаю, викторианская эпоха не располагала к открытости, однако и такая застенчивость в интимных вопросах ни к чему.
— Вот уж никогда не считала Джордж Элиот застенчивой, — улыбнулась дочь. — Впрочем, если ты так хорошо разбираешься в романах того времени, почему бы не побаловать себя и полотнами? Давай сегодня же утром отправимся в Королевскую академию[38] на выставку викторианских шедевров. Она открыта до семнадцатого. А потом, как собирались, можем пойти в Галерею Куртолда,[39] если, конечно, не пресытимся искусством.
— Вряд ли я сумею хоть чем-то пресытиться, даже искусством.
И вот наконец они столкнулись лицом к лицу с человеком из прошлого Филиппы. Ничего не попишешь, рано или поздно такое должно было случиться. Досадно только, что этим человеком оказался не кто иной, как Габриель Ломас.
Он тихо подкрался к ним во внутренней галерее, когда мать и дочь стояли перед «Банями Каракала» кисти Альма-Тадема[40] и внимательно изучали пояснения в музейном каталоге. Юноша был совершенно один, но Филиппу удивило даже не это. Зачем он вообще здесь появился?
Тронув Мэри Дактон за локоть, девушка произнесла:
— Это мой приятель, Габриель Ломас. Габриель, это моя мама. Она теперь в Лондоне, и мы решили побыть вместе.
Молодой человек проявил завидное хладнокровие. На секунду — не дольше — его надменное лицо окаменело, и пальцы чуть не смяли край каталога. Потом он с легкостью проговорил:
— Приятное времяпрепровождение, ничего не скажешь. А почему бы нам не оторваться от этих сверкающих глазных яблок и не сходить подкрепиться в «Фортнум энд Мейсон»? Ну а после я собирался заглянуть в «Тейт». Выставка Генри Мура[41] уже закрыта, но разве для ее посещения нужен особый повод?
Губы юноши улыбались, в голосе звучала приличествующая случаю смесь интереса и удовольствия, однако глаза, старательно избегавшие в открытую пялиться на мать Филиппы… Это был взгляд инквизитора. Девушка прямо посмотрела собеседнику в лицо.
— Благодарю тебя, Габриель. Мы идем в Галерею Куртолда, а отобедаем чуть позже. У нас на сегодня очень большие планы.
Филиппа знала: воспитание и гордость не позволят молодому человеку навязывать свое общество.
— Я тут беседовал по телефону с твоей приемной матерью, — как ни в чем не бывало продолжал он. — Она сказала, мол, ты залегла на дно. Меня заинтриговала ее таинственность.
— Не понимаю, с какой стати. Разве Хильда не объяснила, что я решила три месяца пожить отдельно? Проверить, как я справлюсь без их помощи, а заодно накопить материал для книги.
Вторая отговорка прозвучала довольно жеманно, и девушка предпочла бы вовсе без нее обойтись, зато в отличие от первой она больше походила на правду. Половина выпускников до сих пор «набиралась опыта» для первого романа, словно бы тот валялся подобно мусору на гладкой поверхности их прилизанных жизней.
— А как же Париж, Рим, Равенна? — допытывался Габриель. — Сначала ты вроде копила на Великое Путешествие перед Кембриджем.
— Не такое уж и великое. Мозаики Равенны подождут. У меня вся жизнь впереди.
— Может, возьмешь выходной и сходишь со мной на вечерний балет… втроем, разумеется?
Глаза Ломаса так и косились на Мэри Дактон, горя любопытством.
— Нет, Габриель, спасибо. Сейчас я ни с кем не встречаюсь. Иначе затея потеряет смысл. Не хочу ни разыскивать друзей, если станет одиноко, ни бежать домой при первых же трудностях.
— Глядя на тебя, я бы не сказал, что вам живется хорошо. С другой стороны, тебе не грозит одиночество-Женщина отстранилась от них и стала с нарочитым вниманием читать каталог, явно не желая принимать участие в беседе. Молодой человек проводил ее изумленным, слегка презрительным взором.
— Ладно, увидимся в Кембридже.
— До Кембриджа.
— Разрешишь себя подвезти?
— Ох, Габриель, не знаю! Впереди еще уйма времени. Возможно, я с тобой свяжусь.
— Что ж, как говорил Цицерон: «abiit, excessit, evasit, erupit».[42] Передавай привет Альфреду Сислею.
— Какому Сислею?
— Ну как же, «Снег в Лусьенне». Вы же собирались в Галерею Куртолда. Удачного эксперимента.
Он приподнял правую бровь, изобразив гримасу легкого сожаления, в которой девушка, однако, уловила намек на мину соучастника в заговоре. Юноша повернулся, учтиво поклонился Мэри Дактон — и был таков.
Девушка подошла к матери.
— Извини. Я думала, он уехал из Лондона. Вот уж кого не ожидала увидеть здесь, да еще в одиночестве. А ведь прикидывался, что презирает викторианское искусство. Впрочем, рано или поздно мы должны были наткнуться на кого-нибудь из моих знакомых. Надеюсь, тебя это не слишком беспокоит.
— Меня беспокоит другое: теперь ты не можешь приглашать их в гости.
«Приглашать в гости». От этих слов повеяло уютом гостиной комнаты, ароматом домашних лепешек на салфеточках и бутербродов, щедро намазанных рыбной пастой, благоуханием чая, разлитого в лучший сервиз. Филиппа никогда не сидела в подобных комнатах; странно, что образ возник в ее голове с такой отчетливой живостью.
— Да я и не собиралась никого звать, — возразила девушка. — Нам ведь и так хорошо. За три года в Кембридже Габриель мне еще надоест. Лучше скажи, тебе здесь не скучно?
— Ну что ты. Скучно! Даже не думай.
— Как он тебе показался?
— Красивый молодой человек. Красивый и уверенный в себе.
— Уж этого ему не занимать. Да иначе и быть не может. За всю свою жизнь парня ни разу не стряхнуло с трона в центре Вселенной.
Девушка вдруг нахмурилась. В самом ли деле Габриель воспринял то давнее постельное поражение философски? Что, если он из тех мужчин, которые способны на мелкую, подлую месть? Словно прочитав ее мысли, мать произнесла:
— Мне он показался опасным.
— Не льсти ему. Ломас не опаснее любого другого молодого самца, тем более для нас. Нам с тобой некого бояться.
В памяти всплыли слова: «Друг другу преданных предать не можно».[43]
Филиппа усомнилась про себя, что узница Мелькум-Гранж читала Донна,[44] а вслух сказала:
— Забудем, ладно? Ломас ведь не испортил нам день, правда?
— Нет-нет, это ему не по зубам. И никому другому… — Женщина нерешительно помолчала, потом спросила: — Он тебе нравится?
— Мне он показался опасным.
— Не льсти ему. Ломас не опаснее любого другого молодого самца, тем более для нас. Нам с тобой некого бояться.
В памяти всплыли слова: «Друг другу преданных предать не можно».[43]
Филиппа усомнилась про себя, что узница Мелькум-Гранж читала Донна,[44] а вслух сказала:
— Забудем, ладно? Ломас ведь не испортил нам день, правда?
— Нет-нет, это ему не по зубам. И никому другому… — Женщина нерешительно помолчала, потом спросила: — Он тебе нравится?
— Похоже, мы не переносим слишком долгих разлук, но чтобы нравиться… Выбрось его из головы. Пойдем-ка лучше в кафе, пока еще есть свободные места. А потом — непременно к Куртолду. Хочу показать тебе настоящую живопись.
3
Тем же вечером, примерно в половине седьмого, пронзительный звонок заставил сердце Хильды подскочить и забиться сильнее. Она не любила подходить к телефону; к счастью, днем тот почти не тревожил хозяйку. Большинство коллег Мориса искали его прямо в институте. Дома же муж или приемная дочь, как правило, отвечали сами; подразумевалось, что Хильде никто не станет звонить. Однако с тех пор, как ушла Филиппа, миссис Пэлфри научилась бояться этих внезапных, назойливых сигналов. Может быть, просто неправильно положить трубку? Да, но вдруг ей пожелают сообщить о переносе очередного судебного заседания? Или Морис захочет предупредить, что поздно вернется, а то и позовет на ужин гостя? Супруг не поймет, почему номер постоянно занят.
Дом казался напичканным телефонами; от них не было спасения. Один — на столике в прихожей, один — у кровати… Морис не поленился провести параллельную линию даже в кухню. Иногда Хильда вовсе не отвечала, замирая у аппарата, как статуя, страшась пошевелиться в его присутствии, точно тот обладал собственной запредельной жизнью и мог разоблачить обманщицу. Вот только потом наступала столь гнетущая тишина и женщина так терзалась от собственной никчемности, так долго корила себя за слабость, что легче было пересилить ужас — и будь что будет. Миссис Пэлфри сама толком не ведала, почему робеет, но сердцем предчувствовала: однажды повелительный звонок накличет большое несчастье.
В этот раз она кое-как вытерла руки о фартук, сняла трубку и уловила ухом, как на том конце опустили монетку. Ладонь была еще влажной, и трубка едва не выскользнула между пальцами. Придержав ее левой рукой, хозяйка назвала свой номер и с облегчением услышала знакомый голос:
— Миссис Пэлфри? Это я, Габриель Ломас.
Вот ведь педант. Можно подумать, ей известна дюжина других Габриелей. В конце концов, хватило бы и простого: «Это я». Хильда всегда уважительно побаивалась этого юношу. Он чересчур предупредительно расшаркивался перед ней, смущал своим непринужденным шармом. Порой молодой человек исподтишка бросал на женщину насмешливые, уничижительные взгляды, говорившие: «Мы оба знаем, что ты не заслуживаешь любезного обхождения, тогда к чему эти хлопоты, моя дражайшая, несравненная серая мышь миссис Пэлфри?» И все-таки это был живой, родной голос, а не зловещий шепот мистического незнакомца.
— Как дела, Габриель?
— Прекрасно. Знаете, я тут видел Филиппу с матерью. Мы повстречались на выставке викторианской живописи в Королевской академии. Они любовались полотнами Абрахама Соломона: «В ожидании приговора» и «Оправдание». Признаться, это приятное столкновение не удивило меня. Филиппа всегда восхищалась викторианцами. Надо сказать, я и сам испытываю некий священный трепет перед шедеврами данной эпохи. Каждая картина — целая история, да еще какая! А упадническое буйство красок, помилуй Боже, царственная величавость, пафос, особая чувственность и грозные предостережения о страшной участи неверных жен!.. Вы ведь уже посмотрели выставку?
— Нет еще.
Парню отлично известно: она никогда не ходит по музеям. Морис выкраивал для них время или в обеденный перерыв, или по дороге домой. Филиппа любовалась живописью в обществе друзей, иногда — в компании Габриеля. Правда, как-то раз она попыталась приобщить к искусству приемную мать и затащила ее на выставку шедевров из Прадо. Ничего хорошего из этой затеи не вышло. В залах толпилось слишком много посетителей, да и картины показались Хильде чересчур темными. В памяти остались лишь мрачные вытянутые лица древних испанцев, их тяжелые черные одеяния. Женщина с трудом изображала хоть какой-то интерес. Холсты на стенах не имели ни малейшего отношения к ее жизни.
Голос в трубке внезапно стал затихать, и миссис Пэлфри напрягла слух. Наконец прозвучало то, чего она ждала:
— До сих пор не могу прийти в себя. От живописи, разумеется, а не от нашей встречи. Впрочем, столкновение по-своему тоже сбило меня с толку.
— Как она там, Габриель? Довольна?
— Филиппа? Разве можно сказать наверное? Никто лучше ее не умеет скрывать свои чувства. Она хотела поговорить, однако беседа получилась недолгой. Мать Филиппы отошла от нас — я так и не понял, что ею двигало: соображения тактичности, то есть желание оставить нас наедине, или же досада на мое неожиданное вторжение. Во всяком случае, эта женщина переместилась к противоположной стене и принялась с преувеличенным интересом разглядывать «Кончину Англии» кисти Форда Мадокса Брауна. Что ж, если какое-то полотно и заслуживало внимания, так это «Кончина Англии». Поразительная ситуация, вы не находите? Я имею в виду Филиппу и ее мать.
Запутанная, озадаченная, Хильда еще больше растерялась.
— Она тебе сказала?
— Ну да, в общих чертах. Мы оба спешили. В четверг она приглашает меня на чай: похоже, мать в этот день куда-то уходит. Филиппа вроде бы обмолвилась, будто хочет мне что-то такое поведать.
У Хильды заныло сердце. С какой же легкостью девушка проболталась, несмотря на ее настойчивые просьбы никому ни в коем случае не выдавать тайны! Ни единой душе. Хотя, наверное, Габриель — иное дело. Порой миссис Пэлфри чудилось, что он мог бы занять особое место в жизни приемной дочери. Да, но сколько та успела ему выложить? И к чему он там приплел приговор и оправдание?
— Что именно? С ней все в порядке?
— Филиппа не больна, если вы об этом. Разве что выглядела слегка напряженной — должно быть, сказалось влияние Альма-Тадема. Они торопились уйти, поэтому, как я уже говорил, у нас не было времени посекретничать. Я узнал только, где ее мать провела эти годы.
Значит, проболталась. Ну, раз ему все известно…
— Постой, она сама?..
— Я бы и так догадался. Глаза у нее настороженные. Только увидел — сразу понял: либо из больницы, либо из тюрьмы. Казалось, и в галерее она затем, чтобы привыкнуть, приспособиться к современному Лондону. Я пытался уговорить их пойти вместе в «Тейт», однако эта женщина намекнула на нежелательность моей компании.
— Да, но как они смотрелись? У Филиппы все хорошо, ты уверен?
— Вряд ли эксперимент проходит удачно, если я вас правильно понял. Похоже, на эту тему она и собирается потолковать.
— Габриель, постарайся, убеди ее вернуться домой. Пускай ненадолго, пускай хотя бы заедет, побеседует с нами.
— Так я и намерен поступить. Глупо с ее стороны взять и порвать с родителями. Купилась на досужие домыслы по поводу разных там биологических уз. Но ведь вы — ее настоящая мать, в любом смысле слова.
Габриель не верил в то, что говорил. Хильда тоже не поверила. Зачем они все ей лгут — грубо, бессовестно, пошло, даже не потрудившись придать обману вид правдоподобия? Ладно, по крайней мере парень видел Филиппу. И возможно, еще раздобудет какую-нибудь весточку.
— Вообще-то я должен быть у нее к шести часам в четверг, да вот беда: куда-то подевал адрес. Помню, записал на обложке каталога, а где он теперь? Никак не найду. И фамилия…
— Дактон. Ее фамилия Дактон. А живут они к северо-западу от Мелл-стрит. Дэлани-стрит, двенадцать.
— Да-да, у меня вертелось на языке. Где-то рядом Мелл-стрит, дом двенадцать… Вот только улицу и забыл. Точно, Филиппа говорила: Дактон. Может, ей что-нибудь передать?
— Только привет. Горячий привет. А лучше вовсе не говори, что звонил сюда. Но, Габриель, пожалуйста, убеди ее вернуться.
— Не волнуйтесь, — сказал молодой человек на прощание. — Вернется, куда она денется.
Хильда опустила трубку. От сердца наконец отлегло. В душе проклюнулось нечто вроде счастья. Раз они ходят вместе по выставкам, значит, не настолько все и плохо. Когда совсем припечет, тут уж не до искусства. Да и Филиппа общается со старым другом, к тому же своего возраста. Габриель обещал перезвонить, сообщить новости. Пожалуй, не стоит рассказывать Морису о сегодняшней беседе. Он, конечно, тоже тревожится, но никогда нипочем не заговорит об этом с женой. Дождаться бы четверга. Тогда она что-то узнает. Возможно, Филиппа уже надумала возвратиться. Возможно, все еще наладится.