Хильда изумленно уставилась на него, забыв о розах.
— А как же твой Орландо?
— Он тоже ни при чем, — оборвал ее муж. — Все случилось после его рождения. Примерно в шесть недель мальчик перенес свинку, и доктор считает, что я заразился… Такое бывает сплошь и рядом. Ничего не поделаешь.
Миссис Пэлфри продолжала таращиться; Морис попытался загладить неприятное признание, неловко пожав плечами и криво улыбнувшись: дескать, вот она, судьба-злодейка. Однако настороженный, немигающий взгляд жены не отпускал его. Он мысленно обругал себя глупцом. Из-за испорченного букета роз, из-за минутной слабости — взять и проболтаться! Хорошо хоть, не выложил все подчистую — ему бы такое и в голову не пришло, но ведь и этого более чем достаточно. Двенадцать лет у Мориса была тайна. Он уже сроднился с ней, точно с непутевым близким другом, и вот правда выплыла наружу. В свое время Пэлфри отнесся к постыдному секрету, как большинство мужчин: почти не думал о нем. Ради этого не приходилось даже прилагать усилий. У всех свои особенности. Не ломаем же мы голову о пищеварении, пока не возникнут проблемы! Время от времени бесплодие представлялось ему частью собственной сложной натуры, достойной изучения, как, скажем, черты личного стиля у очередного студента. В глубине души Морису, точно маленькому ребенку, даже нравилось иметь пусть и некрасивую, но свою тайну. И совсем уж редко мысли о неполноценности досадно вторгались в его разум по утрам, портили настроение, тревожили, затрудняя дыхание — симптом, который можно было бы списать на угрызения совести, пользуйся Морис подобными выражениями… И вот у него больше нет секрета. Отныне в придачу к двенадцати летнему бремени придется терпеть упреки жены, груз ее нового разочарования. Ему стало безумно жаль себя. Ну зачем она так уставилась изумленными, неверящими глазами? Кому сейчас нужнее снисхождение? Кто из них двоих калека?
— Ты все это время знал, да? Не ври, будто ходил к Паттерсону. Тебе сообщили еще в тот раз, когда мы проходили эти ужасные тесты. Ты еще сказал, дескать, прекращаем, хватит с нас. А я-то себя обвиняла. Столько лет…
— При чем здесь обвинения? — простонал муж.
Все-таки он сошел с ума, решив, будто правда — единственное, чего недостает их браку. Трагедия — если применить столь возвышенное слово к заурядному, будничному невезению — заключалась не в том, что жена не отвечала его потребностям; она и не стремилась к этому…
— Выйди я за другого, давно родила бы.
— Возможно. Если бы нашла этого другого, да если бы он захотел ребенка плюс оказался подходящим отцом.
Наконец жена опустила глаза. И, неуклюже сгребая помятые розы, мрачно прошептала:
— Думаешь, я никому не нравилась? Джордж Бокок за мной ухаживал.
Какой еще, шут возьми, Бокок? Ах да… Прыщавый парень из университетской приемной комиссии. Так вот с кем соперничал Морис. Если это не пробьет бреши в его самооценке, значит, ей уже ничто не повредит.
За ужином Хильда вела себя еще тише обычного. Муж заподозрил, что ее занимают собственные мысли. Лишь когда разошлись гости, оставшись наедине с мужем в спальне, миссис Пэлфри заговорила — сердито, пересиливая себя, словно боялась возражений с его стороны:
— Не хочу больше ходить в этот суд.
— Сложи полномочия. А в чем дело?
— От меня никакого проку. Я никому не помогаю. И мне там не нравится. Дослужу положенные три месяца, и довольно.
— Тогда не стоит и продолжать. Лучше напиши лорд-канцлеру, только придумай повод посерьезнее.
— Неумение принести пользу — причина вполне уважительная.
— А чем ты заполнишь свободное время? Хочешь, потолкую с Гвеном Маршаллом, он подыщет место в школе? У них всегда не хватает людей.
— Вряд ли от меня там будет толк. Нет уж, сама найду чем заняться. — Она помолчала, потом заявила: — Я хочу завести собаку.
— В Лондоне? Ты не шутишь? Здесь даже негде их выгуливать.
— Почему негде? Эмбанкмент-Гарденс, Сент-Джеймсский парк…
— Полагаю, в общественных парках и так полно зверья. Впрочем, если уверена, выбирай породу, и поищем уважаемую псарню. Можно даже в эти выходные.
Морис и сам удивился своему великодушию. В конце концов, недурная затея. Филиппа с Хильдой были не лучшими соседками, но дом и в самом деле опустел с уходом приемной дочери. Да и проехаться до псарни — чем не экскурсия на выходные? Хорошо воспитанная собака — не такое уж неудобство.
— Порода меня не волнует, — ответила жена. — Возьму дворнягу из приюта.
— Но, Хильда, — возмутился Морис, — раз уж надумала, выбери хотя бы красавчика?
— Внешность играет роль для таких, как вы с Филиппой. А я хочу безродного пса, от которого все отказались, хочу спасти чью-то никому не нужную жизнь.
Тут она повернулась от маленького туалетного столика и впервые оживилась, промолвив чуть ли не умоляющим голосом:
— Я прослежу, чтобы он не портил клумбы. Знаю, как ты любишь свои розы. Я стану его дрессировать. Спать будет в корзинке на кухне. Да и обойдется недорого. Мы все равно выбрасываем кучу объедков. А мистер Пэнтли не пожалеет лишних костей для постоянной покупательницы.
— Ну ладно, — проворчал муж. — Если обещаешь сама за ним следить…
Казалось, он ублажает докучливого, капризного ребенка.
— Не беспокойся, — вздохнула Хильда. — Что-что, а ухаживать за другими я умею.
— Ты меня весьма обяжешь, если отдашь предпочтение мелкой и не самой брехливой особи.
Пронесло, смекнула она. Филиппа как-то заметила: когда Морис говорит подобно героям Джейн Остен — это признак хорошего настроения. Литературная аллюзия ничего не сказала Хильде, однако со временем она тоже научилась распознавать нужный тон. Теперь у нее точно будет собака. Миссис Пэлфри представила себе блестящие глаза, склоненную набок лохматую голову, виляющий хвост… Не следует, пожалуй, раньше времени придумывать кличку. Сначала нужно увидеть своего избранника. Вот бы назвать его Пиратом! Морис и Филиппа, конечно, скривились бы: слишком уж обыденно. Ну и пускай, такая собака ей и нужна. Ложась в одноместную кровать, которую столь редко посещал супруг, женщина ощутила небывалую уверенность, близкую к ощущению власти. Оказывается, она вовсе не бесплодна. Хильда больше не обязана заискивать перед мужем, пытаясь загладить несуществующую вину, тогда как в действительности позор лежит на нем. А вскоре она избавится и от необходимости заседать в суде по делам несовершеннолетних.
КНИГА ТРЕТЬЯ АКТ НАСИЛИЯ
1
Норман испытывал нарастающий восторг, покидая расписанную до минут рутину Пимлико и устремляясь в новый мир, мир убийцы и Филиппы. Настало время подготовить снос тело и разум к поступку, ради которого все затевалось, ибо заветный час был уже не за горами. Многое переменилось в жизни. Следуя по пятам за миссис Пэлфри, Норман, несмотря ни на что, чувствовал себя хозяином положения. Невидимая веревочка между ними натягивалась и в конце концов заставила женщину исполнить волю наблюдателя. Он и не сомневался в исходе, ощущая даже легкую эйфорию вместо положенного страха. Да и как было не привязаться к человеку, чья жизнь столь же одинока и пуста, как его собственная?
Теперь все обернулось иначе. Нога преследователя ступила на чуждую землю. Перед ним не один, а целых два объекта, к тому же девушка видела его и может узнать при встрече. Норману припомнилось их столкновение в розовом саду; по спине побежали мурашки стыда и ужаса. Филиппа моложе, проворнее, наверняка умнее, у нее острее глаза. Задача бесконечно усложнялась, и риск выдать себя вырос в несколько раз. Больше никаких поспешных шагов: осторожность и еще раз осторожность. Первым делом требовалось выяснить их ежедневное расписание.
Только через неделю Скейс узнал, куда уезжают женщины каждый вечер. Три дня кряду он провожал их по Мелл-стрит и наблюдал, укрывшись в аптеке, как дамы садятся в шестнадцатый автобус. Потом тайно подобрался к остановке вслед за ними. Убийца с дочерью заняли места на нижнем этаже, так что мужчине пришлось лезть наверх. Он взял билет до конечной остановки, боясь не угадать место назначения, и буквально прилип к окну. Спустя двадцать минут парочка сошла на Криклвуд. Норман увидел это и ринулся вниз по ступеням, соскочил с подножки у ближайшего светофора, метнулся назад — но женщин уже и след простыл.
На следующий вечер Скейс опять сел в автобус, на сей раз твердо зная, когда выходить, и тронулся за дамочками на расстоянии в тридцать футов. Обе свернули в рыбную забегаловку «Камбала у Сида». Мужчина неторопливо прошел мимо и присоединился к очереди на ближайшей автобусной остановке, поглядывая в сторону выхода. Убийца с дочерью не появлялись. Минут через десять Норман еще раз прогулялся вдоль витрины, покосившись на ряды столиков, покрытых огнеупорным пластиком, однако не увидел ни девушки, ни Мэри Дактон. Это его не удивило. Вряд ли женщины каждый вечер проделывали столь долгий путь ради незатейливого ужина. Значит, здесь они работают. Довольно странный выбор. Впрочем, вскоре стало ясно: парочка искала место, где Филиппа могла не опасаться нечаянной встречи со своими знакомыми, не бояться лишних вопросов.
Стало быть, отныне по вечерам, между пятью и одиннадцатью часами, он совершенно свободен. Не приканчивать же убийцу на работе или в автобусе? Да, но как насчет позднего возвращения по пустым улицам? Норман живо представил себе, как поджидает дамочек ночью, вжавшись в стену для незаметности, с ножом в руке. Как устремляется к горлу Мэри Дактон.
Короткое слово «Джули» слетает с его уст так тихо, чтобы услышала только жертва, безжалостный клинок поворачивается дважды, потом вырывается, порвав податливую плоть, и вот уже ноги грохочут по Мелл-стрит, спеша в укрытие… Какое? Нет, пожалуй, затея шита гнилыми нитками. Что, если нож засядет в мышцах, застрянет между костей? Вытаскивать будет некогда, а бросить никак нельзя. Чтобы скончаться, Мэри Дактон должна потерять много крови. Да и как быть с девушкой? Она моложе, сильнее, стремительнее, чем он, и не даст чужаку просто так уйти.
За всю неделю, что Норман следил за ними, парочка не разлучалась ни днем, ни, что гораздо существеннее, ночью. И если уж отказываться от мысли напасть на улице, значит, главное — не упустить момент, когда дочь убийцы оставит ее спать одну. Надо будет, конечно, подыскать подходящую причину для позднего визита… Хотя нет ничего проще. Достаточно сказать, что он, мол, явился с Кальдекот-Террас со срочным сообщением для Филиппы Пэлфри. То, что ему известно имя девушки, а также ее предыдущий адрес, подкупит Мэри Дактон, и та откроет дверь. Большего Скейсу и не нужно. Лучше бы зарезать хозяйку сонной — чище, надежнее, приличнее, не столь жутко. И все же самое важное — попасть в квартиру, застать убийцу в одиночестве.
Норман сопровождал женщин и во время дневных прогулок — не то чтобы ожидая нечаянной возможности осуществить задуманное, скорее из-за того, что терял покой, утратив обеих из виду. По дороге до подземки проблем не возникало. Пока убийца с дочерью ждали на платформе, преследователь медлил у тоннеля, затем заходил в другой вагон и вставал у самой двери, чтобы не пропустить остановки, которую выберут дамочки. А вот после этого начинались трудности. Порой осторожность заставляла Скейса так сильно отстать, что Мэри Дактон и девушка успевали затеряться в толпе. Иногда парочка бродила в уединенных местах по дальним берегам реки, где всякий попутчик сразу бросился бы в глаза. В такие дни мужчина наблюдал за ними в бинокль, пристроившись у парапета моста, укрывшись на пороге старой церквушки или же в дверях какой-нибудь лавки, замирал и уже не двигался, пока две золотые головки не таяли вдали.
Для него было уже не столь важно видеть женщин, следовать за ними по пятам, сколько разделить их занятия, интересы и радости. Норман сделался одержимым; он прямо-таки не находил себе места вдали от убийцы с дочерью, теряя разум от ужаса при мысли о том, что, несмотря на размеренный уклад их жизни, однажды придет на Дэлани-стрит и обнаружит квартиру пустой. Словно присушенный колдовским зельем влюбленный, Скейс алчно вбирал в свою память самые незначительные мелочи, подсмотренные во время прогулок. Например, он заметил, что именно девушка играет в этой паре ведущую роль: показывает, куда пойти, решает, когда пора перекусить, и, сняв с плеча сумку для пикника, открывает ее и передает матери. Филиппа всегда покупала билеты, у нее же находилась карта. Мужчина уже не представлял их порознь, и это его пугало. Как-то ночью Норману даже привиделся сбивчивый сон о том, как от его руки умирает не Мэри Дактон, а ее дочь. Девушка лежала на его постели в «Касабланке» совершенно обнаженная, с черной бескровной раной на шее, раскрытой, будто влажный рот. Выронив нож, мужчина отвернулся, потрясенный роковой ошибкой… На пороге стояли его покойная мать и убийца Джули. Женщины обнимались, восторженно хлопали в ладоши, визгливо хохотали над ним. Кошмар не отпустил и наутро; впервые за весь этот срок Скейс едва заставил себя покинуть гостиничный номер.
Не только ненависть связывала теперь преследователя и ни о чем не подозревавшую парочку; день изо дня в его сердце крепли узы жгучей зависти. На его глазах Мэри Дактон и Филиппа ни разу не касались друг друга и редко вели разговоры; зато они смеялись в один голос, над одним и тем же. Их близость была дружеской, не показной, сдержанной: дескать, мы вместе, потому что и не желаем ничего другого. Вот так же и Норман мог бы гулять, смеяться, дружить со своей дочкой.
Пожалуй, это продолжалось бы неделями: Скейс как привязанный бродил за женщинами весь день, возвращался ужинать в гостиницу, после чего ждал у щели в заборе, пока не услышит звуки шагов, стук запираемой двери, не разглядит прямоугольники бледного света под крышей двенадцатого дома. Мужчина и сам не знал, на что надеялся, скорчившись во тьме. Ведь не оставит же девушка свою мать одну поздней ночью! И все же, не увидев, как гаснут окна, Норман был не в силах уйти.
И наконец утром в субботу девятого сентября все переменилось.
Как и на прошлой неделе, парочка отправилась в этот день за покупками на рынок Мелл-стрит. Скейс осторожно пробирался следом сквозь толчею; стоило одной из дамочек обернуться, он спешно прятался среди развешанных рубашек из хлопка, летних платьев и длинных индийских юбок с набивными узорами. Утро после раннего туманца выдалось теплое, солнечное, и на рынке царила веселая суматоха. Скейс помедлил у прилавка с грудами сочных плодов манго и незрелых бананов, слушая, как две молодые индианки звучно и без умолку торгуются за связку незрелых бананов, и внимательно глядя через дорогу, туда, где убийца с дочерью копались в картонной коробке со старым бельем. По-видимому, они разыскивали хорошо сохранившееся кружево. Рядом с коробкой лежала широкополая австралийская шляпа с лихо загнутыми краями. Девушка вдруг схватила ее и нахлобучила на голову. Распущенные золотые волосы рассыпались сверкающим занавесом. Ремешок с маленькой пряжкой закачался низко у шеи. Филиппа развернулась на каблучках к матери и уверенным, радушным жестом приподняла край шляпы. После чего принялась копаться в кошельке. Когда она купила эту живописную диковину, Мэри Дактон от души расхохоталась. Ни шум оживленной дороги, ни задорное стаккато индианок, ни выкрики уличных актеров, ни захлебывающийся лай собак не могли заглушить ее заливистого, радостного смеха.
Она хохотала. Джули покинула этот мир, Мэвис ушла за ней, а эта женщина хохотала!.. Норман содрогнулся, но не от гнева, который он смог бы вынести. Мужчину охватила нестерпимая скорбь. Его единственное дитя гниет в могиле, почти ничего не успев увидеть, а убийца прыскает в кулак, наслаждаясь солнечным днем! У него больше нет ребенка, зато дочь преступницы блещет здоровьем и красотой! Мэри Дактон разгуливает на воле — он же бродит за ней по пятам, ожидая своего часа, словно зверь-падальщик. Парочка беззаботно проводит вечера вместе, в уютном доме, смеется, болтает, слушает музыку, в то время как он, Скейс, горбится на холоде ночь за ночью, не отводя глаз от щели в заборе, будто какой-нибудь извращенец. Мужчине послышался голос тетушки Глэдис, давно скончавшейся, как и его мать, жена и ребенок. Она и по смерти говорит еще: «У меня от него мороз по коже. Не ходит, как все люди, а точно за добычей крадется».[36]«Разве твой слуга пес, что ты так поступаешь с ним?»[37] Осталось лишь задрать левую ногу, чтобы горячей струей излить на останки машины свою никчемность и отвращение к самому себе. В ушах опять прозвучал голос матери — так ясно, словно и впрямь когда-либо произносил подобные слова: «Убийца! Ты? Не смеши меня!»
Опомнившись, Норман понял, что плачет — молча, беззвучно, безутешно. Слезы бежали по лицу соленым дождем, попадали в дрожащий рот, капали на беспомощные ладони. Мужчина вслепую побрел через толпу. Не было на свете такого места, куда он мог бы пойти, чтобы укрыться. В Лондоне человеку негде поплакать вволю. Перед глазами возникла Джули: тревожный взгляд сквозь дешевые очки в стальной оправе, скобки на зубах… Хрупкое личико, оправленное в металл. Скейс редко позволял призрачному образу просочиться в свой разум. Вот что самое жуткое в убийстве: оно омрачает память ушедших. Угасни девочка от болезни, погибни в дорожном происшествии, отец и поныне часто думал бы о ней с печалью, но в покое и смирении. Теперь же любые воспоминания марали ярость, какой-то сладострастный ужас и ненависть. Милые картинки из ее детства меркли перед страшным и унизительным концом оборвавшейся жизни. Убийца лишила Нормана и того утешения, которое доступно всякому человеку, потерявшему близких. Он почти не размышлял о дочери, чтобы не чувствовать боли. Любопытно: если бы преступников повесили, очистило бы это его душу или наложило бы еще более мрачный отпечаток?
Скейса потянуло в то единственное место, которое он уже привык считать домом, — в маленький номер на верхнем этаже «Касабланки». Одновременно он решился: довольно таскаться за убийцей и ее дочерью, точно собачонка на привязи. Раз уж их ничто не разлучит, придется искать доступ в квартиру. Настала пора выкрасть ключи.