Бимболат не хотел садиться в повозку. Но я его уговорил.
Приехали. Но тут оказалось, что кукурузу Гадацци еще и не мололи. Ну разве нельзя было узнать прежде, чем посылать человека? Ведь он с работы мимо мельницы шел, мог бы спросить. Но где там! Боится свою честь уронить. Вроде бы с него погоны сняли, если бы он лишний раз поговорил с мельником!
Но все-таки приехали не зря, погрузили муку Бимболата.
Уже совсем стемнело, когда мы вернулись в село. Уже и лампы зажгли. Только в окнах Цымыржа нет света, будто вечер к ним приходит позже, чем к другим. Вечно он с женой из-за этого ругается. «Не умеешь, — говорит, — керосин экономить!» А что однажды у него с сыном получилось… Об этом все село знает.
Как-то зимним днем Цымыржа сидел дома около горящей печки. Скрутил цигарку. В это время из школы вернулся сын.
— Подай мне огня, — сказал Цымыржа.
Мальчик бросил свою сумку, схватил коробку спичек, зажег и поднес спичку к его самокрутке. Цымыржа, вместо того, чтобы прикурить, размахнулся и дал мальчику пощечину.
Жена Цымыржа набросилась на него:
— Что с тобой случилось? Зачем ребенка бьешь?
— А пусть он попробует в следующий раз около горящей печки мне спички зажигать!
— Ты же сам огня попросил! Бог бы тебя наказал!..
— Попросил. Ну и что же? Свою голову не надо иметь?
— Чего ты от него хочешь, чтоб тебя бешеные волки съели!
— Надо же спички беречь! В печке поленья горят. Можно же было догадаться! Привыкли на готовом! Не знаете, почем фунт лиха! А следовало бы хоть раз поинтересоваться, откуда идут и дрова, и спички, и кое-что еще…
Все у нас уже знают, почему в окнах Цымыржа позже всех загорается свет.
На улице, под акацией, сидели старики — Ханджери и Каламыржа.
— По-моему, Дудтул уже на тот свет поглядывает, — сказал Каламыржа, — уж больно у него походка осторожная стала.
— Да что там говорить, — поддержал его Ханджери, — кляча — она и есть кляча.
Бимболат лукаво улыбнулся.
— Какая же это кляча? Девушка в двадцать три года о женихах помышляет, а ты хочешь Дудтула в этом возрасте к Бараштыру[6] отправить!
— Неужели ему уже двадцать три года? — удивился Ханджери.
— Ей-Богу, целых двадцать три, двадцать четвертый пошел. Мы его с Байма вместе покупали. Он за Дудтула такую корову отдал! А как начали строить колхозы, Байма сам отвел его на колхозный двор. Правда, с условием, что коня закрепят за ним. До самой войны на нем работал.
Байма — это мой отец. Поэтому я никогда не замахнулся кнутом на Дудтула.
А вскоре мне пришлось снова столкнуться с Гадацци. Я ехал с дровами из леса; набрал там сучьев, валежнику. Вот уже миновал кладбище. Дальше дорога вдет под гору. Я соскочил с арбы, иду рядом с Дудтулом, придерживаю его. Переехали через мост, теперь рукой подать до дома. Садиться в арбу не стоит, дойду и пешком.
Откуда ни возьмись Гадацци:
— Стой!
Я остановил коня.
— Ты где был?
Будто сам не видит.
— Почему взял коня без спросу?
Я молчал: я знал, что каждое мое слово будет еще больше выводить его из себя.
— Весь в отца пошел!
Ну, этого я уже выдержать не мог.
— Что плохого сделал мой отец?
— Весь заказник вырубил — вот что он сделал? А теперь ты взялся!
Я взялся! Не видит, что ли, какие дрова у меня на возу? Да еще и на отца клевещет!
— Вот когда отец вернется с войны, тогда ты это ему и скажи. Он поговорит с тобой!
— Ты мне зубы не заговаривай. Отвечай: почему взял коня без спросу?
— Захотел и взял! Еще что?
Руки у меня начали дрожать, гнев душил меня.
— Сейчас я тебе покажу, мерзавец!
— Попробуй! Попробуй только!
Я поднял с земли два камня. Гадацци не ожидал этого и растерянно остановился.
— Подходи, подходи, если такой храбрый!
Гадацци остался на месте. Я тронул коня. Дудтул сам повернул к нашему дому. Я же по-прежнему крепко сжимал в руках два влажных голыша.
— Завтра можешь не выходить на работу! — крикнул мне вслед Гадацци.
Я молчал.
— И послезавтра, и через неделю!
— Мне скоро в школу, не то стал бы я спрашивать твоего разрешения! — крикнул я ему в ответ и поспешил за арбой.
Переходя мост, я кинул голыши в реку. Но на всякий случай взял с арбы топор и засунул за пояс.
Дзыцца сразу увидела, что я расстроен. Я рассказал, что случилось.
— Нельзя так разговаривать со старшими, Габул.
— Пусть не задевает отца.
— А что он о нем говорил?
— Сказал, что отец весь заказник вырубил! Пусть не смеет отца трогать!..
— Хорош друг… — грустно сказала она.
К кому относился этот упрек? К Гадацци за то, что оскорбил отца? Или к отцу за то, что называл Гадацци своим другом?
— Твой отец никогда в заказнике не рубил, — продолжала Дзыцца. — Кто-то ночью там, в Кобошовом лесу, срубил самый ветвистый дуб. А твой отец в этот день был не в Кобошовом лесу, а в Большом лесу, взял на это разрешение. Люди увидели, что он сгружает с повозки дрова, и пустили слух, что именно он срубил тот дуб.
Лесник Караше пришел к нам и с ним еще какой-то человек из лесничества. А когда посмотрели, что это не дубовые поленья, то и ушли обратно. Видно, об этом-то случае и вспомнил Гадацци. Но ведь это же ложь! Наговаривает он на нашего Баппу!..
Дзыцца печально задумалась. Потом спросила:
— Значит, сказал, чтобы ты больше не выходил на работу? Так я поняла?
— Да.
— С твоим отцом они съели пуд соли… — Дзыцца глубоко вздохнула. — А теперь обливает его грязью… А ведь отец так надеялся на него… Достань-ка из ящика конверт.
Дзыцца не разрешала трогать этот конверт. Теперь открыла его и стала перебирать письма. Одно из писем протянула мне:
— Прочти-ка.
Я взял письмо и про себя удивился: она ведь неграмотная, как же она выбрала именно это письмо?
Развернул письмо, читаю. Написанные карандашом буквы местами стерлись.
— Читай вслух.
Я еще раз пробежал глазами листок, чтобы вслух читать без запинки.
— «Привет из далекой Украины. Вчера прибыли в Киев. Обо мне не беспокойтесь. Перво-наперво обними за меня Казбека. Только осторожно, смотри ребра ему не сломай. Впрочем, он, наверно, уже подрос, можно и не беспокоиться за него. Вот бы очутиться среди вас! Вот бы обрадовались Казбек и Дунетхан!..
Хлеба, наверно, уже убрали. А за кем закрепили Дудтула? Пожалуйста, присмотрите за ним, а то какой-нибудь разиня загонит его.
Часто ли ходите в магазин? Тотырбеку я написал, но и ты скажи ему, чтобы давал Казбеку конфет. Вернусь — разом расплачусь с ним.
Ни о чем не беспокойся. Хлеба вам хватит на весь год. Без дров вас Гадацци не оставит…»
Тут у меня к горлу подступил ком, и я с трудом дочитал фразу до конца. Как же это Дзыцца до сих пор ни разу не показала мне этого письма? Сегодня я впервые слышу о дружбе отца с Гадацци. А Гадацци всегда косо смотрит на нас. В прошлом году Дзыцца не пустил работать на кухню и мне житья не дает…
А Тотырбек остался отцу другом. Я каждый раз удивлялся — почему это он мне дает конфет без денег? Но не осмеливался спросить. Помню, еще маленький был. Иду из магазина с конфетами. На мостике через ручей споткнулся и уронил конфеты в воду. Я в слезы, конечно. В это время меня нагнал Тотырбек. Он закрыл магазин и шел домой обедать.
— Что с тобой, Казбек?
— Конфеты упали в ручей…
— Вот оно что! Да стоит ли расстраиваться из-за этого? Или не знаешь дорогу в магазин? Пойдем обратно.
Взял меня за руку и повел. Около магазина стоял Цымыржа.
— Ты чего это вернулся, Тотырбек?
— Да вот Казбек уронил свои конфеты в воду. Надо восполнить убыток.
Цымыржа удивился. Он свысока посмотрел на меня.
— Ради него шел обратно?
— А ты думал как? — ответил Тотырбек. — Казбек — сын моего лучшего друга. Это, братец, бесценное сокровище — друг!..
— Нашел же ты себе друга… — пренебрежительно сказал Цымыржа.
Тотырбек резко повернулся к нему:
— Что-что?
— Говорю — получше друга не мог найти себе?
— А по-твоему, Байма кто такой?
— Я его в число лучших никогда не ставил.
Тотырбек покачал головой.
— Не зря говорят, что в половодье навоз кверху всплывает.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Как же ты посмел о Байма так отозваться? Да ты при нем даже чихнуть боялся!
— Еще что скажешь?
— Если у тебя короткая память, могу напомнить кое-что. Или это не тебе на свадьбе у Дзаххотта Байма набил морду твоею же папахой за болтовню?
Цымыржа уже и не рад был, что затеял этот разговор, а тут, как назло, еще подошли знакомые люди. Цымыржа очень не хотелось, чтобы кто-нибудь услышал Тотырбека.
А Тотырбек не унимался:
— Исчезни с моих глаз, кучка навоза, и смотри: если еще раз плохо отзовешься о Байма — несдобровать тебе!
А Тотырбек не унимался:
— Исчезни с моих глаз, кучка навоза, и смотри: если еще раз плохо отзовешься о Байма — несдобровать тебе!
Цымыржа повернулся и быстро зашагал прочь.
Как я был благодарен Тотырбеку! Теперь Цымыржа, наверно, побоится даже и про себя подумать что-нибудь плохое о Баппу, а не то что дурное слово сказать.
Тотырбек вынес конфеты из магазина и протянул мне.
— Бери, Казбек. Только в воду больше не роняй, не то рыбы привыкнут к конфетам, а на них разве напасешься!
Мы — я и Дзыцца — задумались над письмом. Я понял: она хотела, чтобы я прочел именно это место, где говорится о Гадацци. Я еще несколько раз пробежал глазами письмо и снова сложил треугольником. Дзыцца бережно взяла, положила его вместе с другими бумагами и подала связку мне.
— Ступай положи на место. Дай Бог, чтобы поумнел Гадацци. Может, и для нас наступят лучшие времена…
Когда я вернулся, Дзыцца утирала слезы. Она старалась скрыть от меня, что плачет, отвернулась к окну. Я хотел успокоить ее, обнадежить. И не смог — заплакал.
— Я ему покажу!
Дзыцца повернулась ко мне:
— Кому это?
— Гадацци, вот кому!
— Перестань…
— Я ему как дам топором!
— Я сказала — перестань! И не смей говорить подобных вещей! Он втрое старше тебя, ты еще дитя.
— А тогда почему он детей обижает?
— Я сама с ним поговорю.
— Значит, он будет угрожать, издеваться над нами, а я должен смотреть на него?
— Он поймет свою ошибку и раскается. А мы не должны допускать ничего такого, чтобы пришлось раскаиваться.
Удивительный человек Дзыцца! Все перетерпит, лишь бы не заводить свары. Никто грубого слова от нее не услышал.
Вот ей и неприятно, что я поссорился с Гадацци. Поэтому не дает мне и слова сказать. А я так не могу. Почему это я должен прощать обиду? В чем я виноват? Вывез валежник, ни одного живого дерева в лесу не тронул. А что Дудтула взял без разрешения, так я лишнего на него не нагрузил, голодным не оставил. Никакой вины я не чувствовал за собой, потому и поспорил с Гадацци!
Дзыцца вынесла шерсть и начала ее перебирать.
Дзыцца еще молода. Свои иссиня-черные волосы, в которых совсем нет седины, она зачесывает гладко, скручивает узлом на затылке и захватывает широким алюминиевым гребнем. У нее и глаза черные, и брови. Большие серьги в ушах. На левой щеке маленькое бледное родимое пятнышко…
«Как я постарела!» — говорит она каждый раз, подходя к зеркалу.
И ничуть она не постарела. Вот бабушка Агубе — Гуашша — та действительно старая: все лицо у нее в морщинах, она еле переставляет ноги. А Дзыцца ступает легко, быстрым шагом.
— Удивительно, ведь так дружно жили твой отец с Гадацци, — сказала Дзыцца, перебирая шерсть, — как родные братья… Да, меняются времена.
Потом отложила шерсть в сторону и уставилась куда-то в стену. Наверно, припоминала минувшие дни. И, улыбаясь своим мыслям, проговорила:
— Я только-только вышла замуж… Отец твой тогда возил кукурузу на станцию и часто задерживался, приходил поздно. Я никогда не ложилась спать, пока он не вернется. Случалось, что сидела до самого утра.
Как-то отец опять задержался. Далеко за полночь услышала я его голос. И еще какие-то незнакомые голоса: «Что-то темно у вас в доме!»
Кажется, с гостями идет! Я встала, прибавила огня в лампе, подошла к дверям. Стук-стук-стук!..
— Кто там?
— Открой!
Слышу — твой отец. Откинула крючок, а сама отошла в сторонку.
«Хозяйка, к нам гости!»
Первым вошел Гадацци. За ним Бимболат. И еще кто-то. Все навеселе, где-то уже посидели. Я накрыла на стол, подала курицу — сварила еще накануне. Поставила графин с аракой[7]. Бимболат и говорит:
«А кажется, ты проспорил, Гадацци!»
Гадацци отвечает нехотя:
«Не торопись. Еще посмотрим…»
«Бедный барашек, — засмеялся Бимболат, — наступили его последние дни!»
Я узнала обо всем на другой день. Оказывается, твой отец и Гадацци были где-то в гостях. А у Гадацци всегда была привычка кого-нибудь задевать да с кем-нибудь поспорить. И поспорили: чья жена вот сейчас, среди ночи, быстрей накроет на стол? А поспорили на барана. Сперва нагрянули к нам. А потом, всей компанией — к Гадацци. Жена Гадацци Айшаду спокойно себе спала. Проспорил Гадацци, пришлось ему барана резать. А меня позвали готовить фыдджыны[8]. Хорошее было время… Не то что нынче. Война разорила всех. Гадацци о дружбе забыл. Знал бы твой отец, что так будет, никогда бы и близко к нему не подошел. Значит, дружба-то была ненастоящая. Так бывает. Хорошо живешь — и друзья около тебя. А нужда наступила — нет никого. Видно, и Гадацци из таких вот друзей…
Скрипнула калитка. Хуыбырш залаял и выскочил из-под крыльца. Но, узнав Кыжмыду, мать Гадацци, успокоился. Дзыцца встала, отряхнула свой фартук.
— Сиди, чего встала!
Кыжмыда прошла прямо на кухню. Дзыцца — за ней.
— Детям приготовишь что-нибудь… — услышал я шепот Кыжмыды. — Я ни на минуту не забываю о вас, да что поделать — невестка так и следит за каждым моим шагом…
Это она про Айшаду. Скупая. Никто и не заходит к ним из-за этого.
— Не надо, не провожай меня. А то Айшаду увидит, начнет допытываться.
Кыжмыда поспешно вышла на улицу, закрыв калитку.
— Мяса она принесла нам, — сказала Дзыцца. — Бедняжка, туга стала на ухо, внучата совсем ее не слушаются… Вчера, кажется, барашка зарезали, так она не осмелилась взять и принести открыто.
Семья Гадацци ни в чем не нуждается. Во время войны, когда люди жили впроголодь, они ели чуреки из чистой кукурузной муки. Гадацци охранял колхозный амбар — не удивительно, что в доме всего полно. И скотины полон двор. Каждый год режут теленка. А теперь вот зарезали барана.
Чу, кажется, кто-то зовет меня.
— Казбек? Где ты тут?
У ворот арба Бимболата. Он сбросил на землю несколько поленьев.
— Отнеси во двор, а то кто-нибудь возьмет себе.
Арба сразу тронулась, я даже не успел поблагодарить его.
Не такая уж близкая нам родня Бимболат. Но сколько хорошего видим от него. Никогда не проедет мимо. Едет на мельницу — обязательно остановится у ворот, спросит: не надо ли что отвезти туда или привезти оттуда. Едет из лесу — кинет несколько поленьев. И сегодня не изменил своему правилу, поделился дровами.
— Почему ты не пригласил его в дом? — сказала Дзыцца, когда я перетаскал поленья.
Сам не знаю, почему я не догадался. Я и забыл, что у нас есть арака.
— Не помешало бы ему выпить рюмочку-другую, — сокрушалась Дзыцца из-за моей недогадливости. — Иди отнеси ему бутылку да помоги сгрузить дрова. Всему-то тебя учить надо, сам ни о чем не догадаешься. Услужить старшему каждый обязан!..
Бутылку я передал Хадижат, жене Бимболата, а сам стал помогать ему разгружать арбу. Потом я распряг коня и вывел его на улицу.
— Уздечку не забудь, обратно принеси! — крикнул мне вслед Бимболат.
У конюшни стояло несколько человек. Обычно здесь собираются по вечерам. Мне нравится слушать их разговоры. Чего только тут не услышишь! Раньше я не смел подходить близко, но с тех пор как начал работать, я уже чувствую себя среди них своим. Раньше многие даже и не знали, чей я сын. Теперь же все называют меня по имени. Когда надо сбегать в магазин за табаком, они посылают меня, и я очень горжусь этим. Не каждому доверят такое дело!
— А я вам говорю, что в Даргхуымта кукуруза никогда не даст урожая! — говорит Ханджери, отец Агубе.
— Без ухода, конечно, не даст, — отвечает Каламыржа.
— Это топинамбур[9] отнимает у кукурузы воду! — возражает Ханджери. — В прошлом году здесь что было? Топинамбур. А сами знаете, всю ее, эту земляную грушу, из земли выбрать невозможно, она снова взошла по всему полю. Вот и сосет влагу. Хотя, правду сказать, я на эту грушу готов молиться. Если бы не она да не цахара[10] — хватили бы мы голоду.
— Я не к тому… — не сдается Каламыржа. — Лучше посеять пшеницу. Она и грушу осилит и урожай даст.
— Да, уж вам, даикауцам, все удается! — улыбнулся Ханджери. — Вы и на вершине горы можете водяную мельницу построить!
Все рассмеялись. Про мельницу я слышал. Говорят, решили как-то даикауцы построить большую мельницу. Выбрали и место — самую высокую вершину ближайшей горы и приступили к работе.
В полдень женщины послали к ним младшую невестку с обедом. Те проголодались, принялись за еду. Кто-то из старших и говорит невестке:
«Дочка, принеси-ка воды попить».
Невестка промолчала. И ни с места. Тот опять обратился к ней: думал, что она его не расслышала. Невестка хочет что-то сказать, но, по обычаю, ей нельзя разговаривать со старшими. Она молчит. И опять ни с места.
Старшие, почувствовав неладное, поручили младшему выяснить, в чем дело. Тот подошел, а невестка прошептала ему на ухо: