— Да погляди, — говорит Кыжмыда, — наверно, это его семья.
Я взглянула на фотографию. Под деревом на скамейке сидят четверо. В середине — мужчина. Я осторожно взглянула на немца — он. На коленях у него маленькая девочка лет трех-четырех. Справа сидит молодая женщина. Слева — девочка лет одиннадцати, руку положила ему на плечо.
Немец подошел ближе. Но теперь я его уже не так боялась. Бади тоже перестала плакать. Немец ткнул пальцем в мужчину на фотографии, потом показал на себя. И смотрит — поняли мы или нет? Мы с Айшаду молчали, а Кыжмыда закивала головой.
Потом немец показал на девочек, улыбнулся и показал на Бади. Достал еще несколько фотографий. То возле дома они стоят, то купаются в реке, то играют с собакой… И всюду они все вместе, веселые, беззаботные.
Немец взял Бади на руки, начал забавлять ее. Бади тоже ему улыбается, хватает его за лицо. Он качает головой, а Бади заливается смехом. Потом вместе с ней сел на коня. Я не очень доверяла ему, шла рядом, держалась за стремя. А Бади уже и не смотрела на меня. Она разворачивала конфету — немец ей дал.
Наконец мы вышли к Тереку. Лес остался позади. Немец начал оглядываться — наверное, боялся, как бы его кто из своих не увидел. Он осторожно передал мне Бади, снял мешок и протянул мне. Еще что-то сказал по-своему, стегнул коня и ускакал.
— Какой-то чудной он, непохожий на них! — сказала я, уже окончательно придя в себя.
— Да, как видно, и среди этих зверей попадаются люди… — со вздохом сказала Кыжмыда. — Его тоже семья ждет. Может, и не хотел воевать, да пришлось покинуть свой дом.
В Ставд-Дурта мы добрались уже вечером. Видно, затем и шли, чтобы увидеть, что шли напрасно: фашистов и там было полно…
Дзыцца замолкла, задумалась. Потом начала снова.
— Прошло несколько дней, вдруг фашисты куда-то исчезли. Ушли среди ночи, даже следов от них не осталось. Мы тоже собрались домой. Опять я взвалила на себя мешок. Вернулись к своему дому, а тут — разгром… Только стены остались целыми. Ни тарелки, ни чашки… А ты говоришь — сапоги!.. Кое-что потом у Гадацци обнаружилось, а многих вещей и след простыл. Цаманкуыд советовала съездить к его сестре: там, мол, все пропавшее найдется. Но я махнула рукой. Мне это сделать было бы слишком тяжело — пусть их Бог рассудит. Спасибо, что сами-то живыми пришли. А вещи — дело наживное. Только бы Баппу наш вернулся!
— Ну когда же он вернется? — уже в который раз спрашиваю я Дзыцца.
— Наступит и такое время.
— «Наступит, наступит»… Вот приедет, а чем мы его встретим? Что у нас на куывд[12] есть?
— Эх ты, дурень! — Лицо у Дзыцца сразу повеселело. — Да за одну ночь все было бы готово! Ты еще не знаешь, какой он, твой Баппу!..
На улице потемнело, а еще рано, еще солнце не зашло. Я вышел во двор. Небо затянуло черными тучами. Будет гроза. Люди говорят, что если над Казбеком появились тучи, то обязательно будет дождь. И действительно упало несколько капель. Потом все чаще, чаще… Крупные капли падают с шумом, распадаются на мелкие, поднимают пыль.
— Скорее, скорее, из-за тебя и я промокла! — кричит Дунетхан, торопя Бади.
Девочки, тяжело дыша, вбежали во двор и спрятались под яблоней.
— Бегите домой! — зову я их.
Загремел гром, и Бади больше не пришлось уговаривать. Она бросилась к дому, Дунетхан за ней.
— Габул, скорее на чердак!
Это Дзыцца. У нас кое-где разбилась черепица, и крыша протекает. В дождь мы подставляем туда миски, ведра. Где побольше дыра — ведро, где поменьше — миску. Надоедает это, особенно когда дождь затяжной. Без конца лазишь на чердак выливать воду.
Я быстро поднялся по лестнице. Сначала в темноте ничего не видно, пока глаза не привыкнут. Дождь все сильнее, уже кое-где капли со звоном падают в подставленную посуду. Когда там побольше наберется воды, шум станет глуше.
— Ну, что ты там делаешь? — кричит Дзыцца. — В крайней комнате уже капает!
Я осторожно перешагнул через балку, подошел к трубе.
Так и есть, вода здесь ручьем бежит. Я подставил ведро под капель. Эти дожди совсем измучили нас. Сколько раз, бывало, Дзыцца из-за дождя бежала с поля домой. Но, увы, каждый раз заставала наши постели совсем мокрыми. На мое одеяло просто стыдно смотреть — все в желтых пятнах, не отмывается даже в щелоке. А мыла у нас нет.
Дзыцца сняла со стен фотографии и отнесла к Жамират: боится, что намокнут, испортятся. Я часто хожу посмотреть на них. Когда же мы их снова на свои стены повесим? Наверно, когда починим крышу и в комнатах станет сухо. Но когда это будет? Черепицу найти трудно. Да если и найдешь, чем платить? А уже балки гниют.
— Чтоб мои беды съели этого Гитлера! — проклинала Дзыцца.
Сегодня она решила, что как только установится погода, нужно будет сходить за камышом.
— Если отпустят… — добавила она.
Одна сторона дома у нас покрыта камышом, и там почти не течет. Надо и другую половину накрыть плотным слоем. Но времени никак не выберем. Дзыцца некогда, она целый день в поле.
— Над Хадахцыко смеялись, — Дзыцца разговаривает сама с собой, — а ведь у него другого выхода не было.
Это она про соседа. Самый работящий человек у нас в селе. Днем и ночью в поле. Куда бы ни послали работать — идет. Так и привыкли посылать его на самые трудные участки. В прошлом году, весной, пришел он как-то в правление колхоза. Сидит, ждет. Народу собралось много. Один просит телегу, другой — лошадь, третий — борону. А когда стали расходиться, Хадахцыко подошел к председателю и громко, чтобы все слышали, сказал:
— А мне на завтра отдай меня самого!
Все засмеялись. Председатель было рассердился. Но увидел, что люди смеются, тоже скривил рот — так он всегда делает, прежде чем засмеяться.
Дзыцца недаром о Хадахцыко вспомнила. Боится, что не отпустят с работы. А самовольно уйти нельзя. Да кроме того, надо подумать, на чем привезти камыш. Срезать его нетрудно, но если председатель не даст лошадь, то камыш там и останется, а то и вовсе его кто-нибудь увезет.
Дзыцца мечтала о таком вот солнечном дне, как сегодня. Нам дали повозку и двух коней. Мы бы выехали пораньше, да пока искали председателя, солнце поднялось уже довольно высоко. Мы ходили к председателю еще вчера, но он велел прийти утром. А пока он писал записку, да пока мы искали повозку, время-то и ушло.
Дзыцца волнуется:
— Гони быстрее!
Я натягиваю вожжи, и кони прибавляют шагу. Но ненадолго. Опять еле плетутся. Обижаться на них нельзя — каждый день они у разных людей. Кто-то их, наверно, и бьет, кто-то старается нагрузить сверх силы. А кормят когда придется. Вот они и стали какими-то вялыми, безразличными. Жалко мне их. Скотина должна быть в заботливых руках, и чтоб хозяин у нее был один.
Вот и речка. Теперь нужно повернуть к северу. Я отпустил вожжи: здесь крутой спуск, кони хотят или нет, а побегут.
— Вон наша землянка, — говорит Дзыцца, показывая на тот берег речки. — Не помнишь? Мы там жили, когда фашисты пришли.
Как же я сам-то не увидел ее?
— Конечно, помню! — ответил я. — Около нее курган небольшой.
— Это отсюда небольшой, а так он огромный. Я нарочно выбрала место около него, тут легче спрятаться.
С нашей улицы многие тогда жили у речки. Немцы не пускали нас в дома, пришлось здесь устраиваться, вырыли себе землянки. Но немцы и тут покоя не давали, устраивали по ночам обыски. А однажды появились вечером. Земля здесь мягкая, мы и не услышали, как они подошли. Вдруг застучали в дверь, подняли шум. Дзыцца открыла. Теперь куда ж денешься? Не открыть нельзя.
Как вошли, так и стали шарить по углам. Дзыцца спрятала нас всех троих за спину и только смотрит на них. Фашисты все обшарили, даже постели перевернули. Видно было, что они недовольны: не нашли ничего стоящего. Но вот один из них направил луч фонаря на стену. А там Дзыцца устроила нишу для посуды и продукты тоже там прятала. Немец сорвал занавеску, и так резко он ее рванул, что концом задел Дзыцца и чуть не уронил лампу. Зазвенели ложки, тарелки. Немец увидел две банки варенья, внимательно их разглядел и передал другому. И пошли к дверям, о чем-то разговаривая по-своему.
«Чтоб вы сквозь землю провалились!» — крикнула им вслед Дзыцца, закрывая дверь…
Ехать осталось недалеко. Я начал тревожиться. А вдруг кто-нибудь увез наш камыш, который мы вчера заготовили? Но неужели у кого-нибудь рука на это поднимется? Хотя, вору все равно, вор никого не пожалеет… Скорей бы добраться до тополей. А там уже рядом…
— Вон наш камыш! — обрадовался я, увидев связки.
Я остановил повозку. Дальше ехать нельзя — завязнешь в трясине.
— Давай сюда перетаскаем. — Дзыцца показала на ровную луговинку рядом с повозкой. — Может, все за один раз увезем. А то когда нам еще дадут лошадей!
Мы начали таскать камыш. Дзыцца захватывает сразу три связки, а я только две. Но все же стараюсь. Я не могу захватить их как следует, они рассыпаются, и я злюсь. Пот с меня льет ручьями.
Мы начали таскать камыш. Дзыцца захватывает сразу три связки, а я только две. Но все же стараюсь. Я не могу захватить их как следует, они рассыпаются, и я злюсь. Пот с меня льет ручьями.
— Не торопись, — сказала Дзыцца, — бери по одной.
А мне досадно, что я не могу справиться с камышом и что Дзыцца видит это.
Возле повозки уже выросла целая гора связок. Теперь надо грузить. Но ясно, за один раз не увезти. Дзыцца не зря волновалась. Что делать? Оставить половину здесь? Увезут…
Вдруг послышался какой-то шум, шорох. Откуда-то появилось целое стадо овец.
— Здорово, джигит!
Я вздрогнул и обернулся. Это наш колхозный чабан Гажмат. Чего я испугался, и сам не знаю.
— Что ты здесь делаешь?
— За камышом приехали.
Дзыцца кинула в кучу последние связки, подошла к нам, поздоровалась с Гажматом.
— Помочь вам погрузить? — спросил Гажмат.
— Сказать по правде, я в этом деле не сильна. Но ведь и овец нельзя оставить без присмотра…
Гажмат снял камзол, кинул его на ивовые кусты и сказал, берясь за вилы:
— Казбек, последи за отарой, а то овцы разбредутся.
— Иди, иди! — крикнула мне Дзыцца.
Я взял посох Гажмата и пошел за овцами. Нет, я бы не смог стать пастухом. Мы своих овец пасем по очереди. Мне пасти приходится два раза в год, так я и от этого устаю! А Гажмату — как ему не надоедает каждый день ходить за ними? Привык, наверно. Правда, он иногда и рыбы половит, и ружье у него всегда за спиной — зайцев стреляет. Когда он пригоняет отару в село, мальчишки выбегают ему навстречу — посмотреть, принес он с собой что-нибудь или нет? Спрашивать не решаются, только тихонько заглядывают сзади в его сумку. Увидят зайца и начнут от радости прыгать вокруг Гажмата, будто и они тоже с ним охотились. А когда Гажмат убивает лису или другого зверя, чье мясо несъедобно, об этом никто не знает, он снимает шкурку, кладет в сумку и туго завязывает ее. А уток обычно привязывает к поясу. И когда он шагает, утки раскачиваются, будто хотят взлететь.
Гажмат искусный рыболов. На крючок ловит. В Куыройыдоне. И как ему удается поймать форель в этой родниковой воде? Ведь в самых глубоких местах вода прозрачная, как слеза, леску видно. Я знаю, как трудно поймать форель в такой прозрачной воде, а Гажмат ловит!
Я оглянулся. На повозке уже целая гора. А наверху — Гажмат. Увязывает воз.
Я повернул овец и медленно погнал их обратно. Мне стал слышен разговор Дзыцца и Гажмата.
— Я не очень надеюсь… — говорит Гажмат.
— Ничего, все будет хорошо, — успокаивает его Дзыцца.
— Но ведь я все слова забываю, когда нужно сказать…
— А ты как думал? Если бы так просто было засватать такую гордую девушку, как Жамират, она бы уже давно вышла замуж. Но если очень постараешься, все будет хорошо.
— Не знаю, как с ней и заговорить об этом… Да еще, кажется, Маирбег хочет посвататься к ней.
Дзыцца промолчала.
— Ну, готово! — сказал Гажмат и, держась за веревку, спустился с воза.
Он помог мне взобраться на повозку, и мы тронулись. Дзыцца медленно шла сзади. До самого дома она молчала, о чем-то думала.
Весь двор у нас завален камышом. Ребятишки со всей улицы собрались сюда и так шумели, что я и не заметил, как появилась Жамират. В руках у нее ведра и коромысло. За водой шла. Но увидела Дзыцца и завернула к ней. Они очень дружны, хотя и не родня.
Дзыцца спросила с любопытством:
— Ты, кажется, от меня что-то скрываешь?
Жамират улыбнулась:
— Почему ты так думаешь?
— Пусть счастливым будет этот день!
— Я тебя не понимаю, Дзылла.
— Эх ты, лгунишка, — толкнула ее Дзыцца, — прикидываешься! Но я отдам тебя только за того, за кого хочу!
Жамират покраснела. Дзыцца обняла ее.
— Чего испугалась? Я пошутила. Только за того, за кого сама захочешь.
— Я ни за кого не хочу…
— Хочешь, хочешь… Всему свое время. Пока молода, надо определить свою судьбу. В нашем селе много хороших джигитов. Маирбег, Гажмат…
— Маирбег? — вскинулась Жамират.
— А что ж? — удивилась Дзыцца. — Я ничего плохого о нем сказать не могу.
— В этой семье все одинаковы. Мне Маирбег казался лучше, но и он от них недалеко ушел.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
— Ну а все же?
— Ладно, открою тебе секрет. Хотя какой же это секрет! Недавно прибежала ко мне в поле Цаманкуыд и сунула несколько яблок: «Это он тебе прислал». — «Кто?» — спрашиваю. «Маирбег», — говорит. И подмигнула Потом встречаю Маирбега. «Тебе ничего не передавали?» — спрашивает. Я молчу, вспоминаю. «Цаманкуыд». — Это он напомнил. «Ах да, говорю, хорошие были яблоки». А Маирбег, гордый собой, спрашивает: «А сколько их было?» Ну, я говорю: «Не знаю, не считала». А он-то сосчитал, значит.
Дзыцца внимательно слушала ее.
— Не знаю, не знаю, Жамират… — вздохнула она. — Чтобы человека узнать, не один день нужен. Я нарочно про Маирбега заговорила, хотела услышать, что ты скажешь.
— Бывает, что люди зря говорят, — сказала Жамират, — но большей-то частью они бывают правы. Когда это в дом Уырышхана свободно входили гости? А Маирбег — не сын Уырышхана, что ли? Тоже будет чуреки считать да на сырах пометки ставить…
— Да Бог с ним!.. — прервала ее Дзыцца. — Вот Гажмат хороший парень…
Жамират схватила ведра и побежала. Дзыцца крикнула ей вслед:
— Подумай о том, что я сказала!
Но Жамират уже скрылась за воротами.
VII
Сегодня утром Бимболат, проходя мимо и заметив воз камыша, завернул к нам. Он долго смотрел то на камыш, то на крышу дома. Потом сказал:
— Не хватит его. Самое меньшее — еще один воз понадобится.
Дзыцца слушала его молча. Я подошел к ней поближе, потому что знал, что, по обыкновению, она опять не будет разговаривать с Бимболатом, а то, что она захочет сказать, должна передать через меня. Ни разу еще за всю мою жизнь мать не заговорила с ним.
— Скажи ему, — наклонилась ко мне Дзыцца, — что покроем пока среднюю комнату, а там видно будет.
— Это я тоже понимаю, — проговорил Бимболат, когда я передал сказанное Дзыцца, — но я хотел, чтобы вы все разом закончили. Ты бы лучше опять сходила к председателю — может, не откажет. Да и я попробую отпроситься. А не то будущего лета вам придется ждать.
— Правду говорит муж Хадижат.
Дзыцца так зовет Бимболата, потому что по адату имя старшего в роду невестка не должна произносить.
— Была не была, — сказала она, когда Бимболат ушел, — надо еще раз пойти к председателю. Пусть он мне откажет. Хуже этого ничего не будет, а лучше может быть.
Меня очень удивила щедрость председателя. Он без лишних слов распорядился, чтобы нам выделили пароконную повозку.
Доехав до большого тополя, свернули налево. Камыша нашего как не бывало. Ни одной вязки не осталось. Дзыцца сильно расстроилась. Такой я ее еще никогда не видел. Она повернулась к востоку — в это время солнце взошло — и сказала:
— О солнце солнц, будь ты моим защитником, обожгли своими палящими лучами того, кто не побоялся слез моих сирот, кто не пощадил одинокую женщину и присвоил труд моих израненных рук! О Бог богов, неужели ты оставишь это злодеяние нераскрытым! О святая Мария, не дай мне пропасть, за всю свою жизнь я даже кузнечика не обидела, так почему же со мной так поступают?..
Слова Дзыцца меня очень тронули. Я от горя будто окаменел. Но потом стало легче: я подумал, что укравший наш камыш после этих слов Дзыцца никоим образом не сможет скрыться.
Прошло два дня. Соседи пришли к нам и сказали, что камыш увез Гадацци. Дзыцца это очень удивило. Она давно уже поняла, что Гадацци забыл о своей дружбе с нашим отцом, но все-таки не допускала мысли, что он сможет пойти на такую низость.
— Ну, кому еще после этого верить! — удивилась пуще прежнего Дзыцца, когда сходила к Гадацци и своими глазами увидела, что соседи сказали правду. — Это наш камыш. След своего серпа я всегда узнаю, да и снопы, перевязанные много, я даже издали с другими не спутаю. Я чуть сквозь землю не провалилась от стыда. Ушла поскорее, чтобы меня никто из семьи Гадацци не увидал. Что бы я Гадацци сказала? Ты украл наш камыш, верни мне его?
— А как ты ему иначе скажешь? — Эти слова Гажмата заставили нас вздрогнуть. Оказывается, он стоял тут и все слышал.
Гажмат вошел к нам во двор и присел на ступеньку лестницы.
— Эту новость я только сейчас узнал, — продолжал Гажмат. — Кто идет в чабаны, тот над самим собой издевается. И днем и ночью от людей оторван. Новости в последнюю очередь до меня доходят.
— Не верила, Гажмат, я этому… Но вот сама увидела.
— Я в тот день там пас овец, — сказал Гажмат. — Вижу, кто-то нагрузил целый воз. Я думал, это вы. Хотел подойти, Да не успел. Повозка тут же тронулась и сразу скрылась за большим тополем. Мне даже неловко стало. Я-то думал помочь вам, когда грузить будете…