В другом месте дневника он добавляет: «Мы поселились на краю неизмеримого материка… Мы открыли проклятую страну. Мы нашли царство пурги и ветров».
Берега, к которым надо пробиваться через океан. Еще не открытые острова, подводные скалы, ледяные плато, айсберги, опасности, подстерегающие корабль днем и ночью. Мы прошли проливом Лена против мыса Ивана Хмары, героя-комсомольца… Салютуем в память о нем долгим гудком и приспуском флага.
В тот день все были молчаливы. А на другой день чуть не погиб я. Может, я тоже совершил геройский поступок, но явно по дури и, кроме выговора, ничего не заработал. Дело в том, что я рисковал жизнью ради кота. Его зовут Алхимик. Он собственность кока, взявшего его в плавание из-за корабельных крыс. Кота сначала звали просто Муркой, но, когда обнаружилось, что с именем явно ошиблись, пришлось найти ему другое.
Назвали Алхимиком — как припечатали. У него столь глубокомысленный вид, он так явно мечтает открыть «философский камень», к тому же это кот с «фокусами», странный кот. Он сразу стал откликаться на эту кличку.
Алхимик меня полюбил, не знаю за что. Он постоянно сидел возле меня и приходил ко мне спать, когда я отдыхал. Повар даже ревновал и ворчал, что есть же люди, которые приманивают чужих животных.
И вот этот Алхимик свалился во время снегопада с мачты прямо на льдину. Это высота пятого этажа, не меньше. Ребята сразу решили, что ему конец. Но снег моментами редел, и я ухитрился разглядеть его… Он лежал. на льдине — крохотный пушистый комочек.
Не спросив разрешения у начальства, только крикнув бородачам, что «попробую достать», я, не думая, ринулся по лестницам к самым нижним иллюминаторам. Я ли не акал корабля! Но иллюминатор обледенел, и я не смог его открыть. Тогда я кинулся на нижнюю палубу и, сбросив с себя кожаную куртку, спрыгнул в воду.
…Мне показалось, что я попал в огонь. Кажется, я заорал во все горло. Но льдину я видел хорошо и поплыл к ней. Я тотчас обледенел, отяжелел, ноги в ботинках потянули на дно, стало трудно двигать руками. Страх прибавил мне силы. Скоро я вскарабкался на льдину. Алхимик мяукнул не своим голосом и пополз ко мне. На том месте, где он лежал, осталась лужица крови. Я осторожно взял его на руки; он опять закричал. За несколько секунд я превратился в ледяную статую. Корабля нигде не было — только темная вода, лед да крутящийся темный снег. Тогда я закричал не своим голосом. Вспугнул какую-то птицу, отдыхавшую на льдине.
Но куда так быстро мог исчезнуть «Дельфин»? Словно растворился в этой серой мгле. И вот тогда я подумал: «Неужели все?» Но в смерть не поверил. Должны же меня искать! Я стал как сумасшедший бегать по льдине, делать гимнастические упражнения. Льдина была плоская, и ее то и дело заливало водой. Меня могло смыть вместе с котом запросто.
Меня нашли, когда я уже почти потерял надежду, — а всего-то прошла три минуты. Матросы в ужасе смотрели на мою обледенелую фигуру. Первым, кого я увидел на палубе, был дед. Он погрозил мне кулаком (совсем не академический жест!). Кота передали повару, а мною завладел врач.
— Ты, Санди, просто ненормальный! — сказал мне потом Мальшет. — Ведь погибни ты, даже звания Героя не дали бы тебе посмертно. Погиб при спасении кота. Черт те что!
Дня три меня отпаивали липовым чаем. Авторитет мой у команды возрос чрезвычайно. Некоторые даже автограф у меня просили. Алхимик поправлялся дольше.
Вчера нам повстречался китобоец «Космонавт Титов», по какой-то причине отбившийся от своей флотилии, и мы получили почту. Я забрал свою корреспонденцию и ушел читать в каюту. Кроме родных и друзей мне писали все из нашего бывшего «Б» и многие с морзавода.
Сидя на койке, я рассортировал письма, быстро пробежал глазами Ермаково и мамино и, отложив их в сторону, — потом прочту еще и еще! — взялся за письмо Аты.
Там была ее последняя фотография. Прекрасное лицо со странными светлыми глазами. Она смотрела прямо в объектив, чуть нахмурив разлетающиеся темные брови, — вызывающе и дерзко. Жаль, что она не улыбалась: у нее такая улыбка! Но на фотографии она плотно сжала губы, как будто чем-то была недовольна. Налюбовавшись, я взялся за письмо. Почерк у нее стал значительно хуже. Наверное, испортила, записывая лекции.
Дорогой Санди!
Пишу наскоро, у вас дома. Тетя Вика сказала, что можно передать с оказией письмо. Мы все очень по тебе скучаем. Третий год ты в плавании. Но я рада, что ты счастлив. Я всегда была уверена, что ты будешь счастлив в жизни. Иных жизнь балует со дня рождения и до самой смерти. Ты — счастливчик! Хотелось бы увидеть тех, кем ты так восхищаешься: Мальшета. штурмана Шалого, океанолога Лизу… Наверно, интересные люди, яркие. Меня больше окружают заурядные. На нашем курсе большинство девчонки. По-моему, они не так увлекаются медициной, как мальчишками. Мне пока ни один не нравился.
Всего доброго.
Твоя Ата
Р.S. Я часто думаю о тебе.
Меня позвали на вахту, и я пошел делать наблюдения. Дул ледяной ветер, нес мокрый, колючий снег; окоченевшие руки едва удерживали инструменты, а я ликовал: «Я часто думаю о тебе… Я часто думаю о тебе… Я часто думаю о тебе…» Я повторял это раз сто кряду.
Я беру фотографию и снова любуюсь прекрасным лицом. Хорошая моя, строптивая, упрямая. Я люблю тебя, Ата!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ШКВАЛ
Глава восемнадцатая КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ?
Беда пришла неожиданно, как всякая беда. И все же теперь, передумав обо всем, я пришел к убеждению, что иначе и не могло быть. Рано или поздно Добро непременно столкнется со Злом. Ничего уж тут не поделаешь! Только равнодушие умеет избегать всяких столкновений, борьбы.
И как всегда, сначала стронулся с места маленький винтик — отвинтился — и потянул за собой какие-то колесики, шестеренки, и вот уже перевернулся со скрипом огромный маховик, и вся гигантская машина пришла в движение, все мелькает в глазах, вертится, кружится — осторожно, оторвет руки! Л как же трудно ее остановить!
Началось с Гришки… Почему с Гришки? В бригаде переусердствовали, и он не выдержал. Мы увлеклись работой и забыли, что не каждого это может захватить. Все дело в том, что постройка корабля подходила к концу. Осенью спустят на воду. Вы скажете: ну и что? Но причина именно в этом. Когда я еще в детстве делал свои кораблики-игрушки, то вначале возился с ними понемножку — отвлекали игры, уроки, интересная книга. Но когда игрушка принимала форму корабля, мною овладевал какой-то азарт, что ли, и я резал, клеил, скреплял, вытягивал до обалдения, просто не мог остановиться — ничем заниматься не мог, пока не закончу свой корабль. Вот такой самый азарт овладевает людьми на стапеле. Тогда семичасовой рабочий день промелькнет, как два-три часа, не насытив ни рук, ни сердца. Люди норовят остаться на вторую смену, не договариваясь об оплате сверхурочной работы, далее не ставя в известность начальство. Человек, построивший хоть один корабль, целиком захвачен навсегда: он уже никогда но уйдет со стапеля. Так называемая текучесть кадров совсем незнакома на кораблестроительном. Даже мой отец, летчик по призванию, попав на морзавод неохотно, был захвачен навсегда. И здесь, по-моему, не только радость созидания вещи. Эту радость созидания знают, к примеру, и на шарикоподшипниковом заводе, тем более — создающие автомобиль, комбайн или самолет. Но создавшие самолет не узнают его потом среди тысяч самолетов этой марки, а создавшие корабль будут встречать его всю жизнь во всех гаванях мира и радоваться встрече, как будто они встретили родное детище, — ты дал ему жизнь, единственному, неповторимому, и он живет славно! Это — счастье!
Все, что я сказал, по-человечески понятно. Но если начальник цеха педант или перестраховщик, боящийся ответственности за нарушение режима дня, то он приходит сам и выгоняет рабочих домой, угрожая «составить акт».
Начальником стапеля был мой отец Андрей Дружников, сам человек увлекающийся. Теперь, когда проходили завершающие этапы работы, он, что называется, дневал и ночевал на стапеле. С ним бригадиру было легко и договориться:
— Андрей Николаевич, разрешите остаться часика на два-три: надо закончить установку комингсов.
— Если дело требует…
Довольный Иван спешил обратно, а через полчасика к нам, заглядывал старший Дружников: — Что тут у вас?
— Да вот комингсы деформировались. Ведет при сварке, и болты не помогают.
Начальник цеха сбрасывал пиджак и со всеми вместе начинал изыскивать новый способ прихватки комингсов. Комингсы — это стальные прямоугольники длиною в двадцать метров, которые устанавливаются при помощи натяжных болтов. Но если эти громадины деформировались, еще когда их сгибали на гидропрессе… Как уйдешь домой? Сменная бригада, что ли, должна за тебя устанавливать?
Для Гришки любая сверхурочная работа была наказанием за грехи. Он хотя и научился работать, но находил семичасовой рабочий день чрезмерно длинным и даже не скрывал своей радости, заслышав гудок. Он приобрел себе часы «Победа», постоянно поглядывал на них и первый всегда кричал:
— Ну, можно и пошабашить!
Кажется, и наше общество ему тоже осточертело. Рассказывать мне теперь было некогда. Да вроде и выросли мы. Прошли те времена, когда я приходил в общежитие ремесленного училища и рассказывал им интересные романы. А потом, я готовился к экзаменам в морской институт, а Ермак — в юридический. Гришка же… он ведь не хотел учиться.
Ермак в юридический не прошел, но не очень огорчился.
— Ничего, — сказал он, глядя по своей привычке прямо мне в глаза. — Ничего, Санди, ты не расстраивайся. На следующий год примут. Я еще лучше подготовлюсь.
А пока Ермак все свободное время уделял своим трудновоспитуемым…
Право, не знаю, детская комната милиции нашла Ермака или Ермак нашел детскую комнату милиции, только там были очень им довольны.
Однажды Ермак приходит ко мне чуть смущенный:
— Санди, у меня к тебе большая просьба!
— А что?
— Хочу просить тебя выступить… Расскажешь что-нибудь. Ну, хоть из истории кораблей… Про всякие аварии. О парусном флоте можно. У тебя это здорово получается!
Я был польщен.
— Ладно. Где же выступать?
— В спортивном оздоровительном лагере морзавода.
— А-а… Перед рабочими? Не лучше ли попросить кого-нибудь из инженеров?
— Перед ребятами… От двенадцати до четырнадцати лет. Они… Их называют трудновоспитуемыми. Обыкновенные ребята.
Оказывается, при детской комнате милиции собрался «актив», около сорока ребят, имеющих приводы в милицию. Кто воровал, кто хулиганил — кандидаты в колонию…
Так вот, Ермак отвлекал их от улицы, в частности от Жоры Великолепного, которого тоже интересовала «проблема воспитания». Вот у Ермака это здорово получалось! Ребята ходили за ним по пятам, как влюбленные. Ермак ездил с ними за город купаться, ходили вместе в кино, помогали вдове какого-то погибшего моряка починить дом. Он их и на маяк возил, и в аквариум, и в Дом офицеров, где перед ними выступали ветераны войны. Ребята и домой к нему приходили, но ужасно боялись Аты, которая их не жаловала. Потом об этих Ермаковых делах случайно узнали в заводском комитете комсомола. Секретарь Женя Терехов глубоко обиделся на Ермака:
— Как же так, Зайцев? Развернул такую работу, милиция просто тобой не нахвалится, и ни слова нам?! Никто даже не знал. Разве так можно? А нас ругают, что комсомольцы мало выполняют общественную работу. Вот недавно отчитывался в райкоме. Знаешь, как вздрючили?
С тех пор Женя Терехов всюду «фигурял» Ермаковой работой с подростками. А завод даже выделил этим ребятам средства на спортивно-оздоровительный лагерь. На три дня. А Ермака командировали туда воспитателем.
Я, конечно, согласился выступить, и Ермак возил меня в этот самый лагерь на берегу моря. Там ущелье, заросшее лесом. Вообще красиво. Ребята с интересом слушали мое выступление о кораблях. И я по их просьбе остался ночевать — на воскресенье. И вечером у костра рассказывал уже не про корабли, а «Таинственный остров». Им очень понравилось. Приходилось считаться и с их вкусами. Накануне приезжал Женя Терехов и читал им вслух. Они все улизнули кто куда, и Женя сильно обиделся. Он сказал: «Безобразие! Хороших ребят небось не привезли бесплатно на три дня, а этих хулиганов — пожалуйста. За что их премировали — за приводы в милицию?» И тотчас уехал. Меня же слушали не дыша и умоляли рассказать еще. Я им потом рассказал роман Стивенсона «Катриона».
Ермак вернулся через три дня, очень довольный своими питомцами. Кого уговорил идти в ремесленное училище, кого учиться в школе. Но вскоре Ермак заподозрил: что-то неладно с Гришкой!
В перерыве он позвал меня и Гришку.
— Надо нам поговорить!
— О чем еще говорить? — загнусавил Гришка. Он иногда гнусавил, когда чувствовал себя виноватым.
— Пошли!
Мы привыкли слушаться Ермака и последовали за ним. Он провел нас тесными коридорами гребных валов и спустился в еще пустующий трюм. Там было тихо и сумрачно. Мы сели прямо на железный пол.
— Гриша! — озабоченно начал Ермак. — Мои ребята говорили… Тебя несколько раз видели в компании Князя и его дружков. Что у тебя может быть общего с ними?
Я невольно ахнул. Гришка багрово покраснел и отвел глаза.
— Врут твои ребята!
— Ты знаешь, что не врут. Гриша! Тебе надо бежать от них, как от заразы. Это из-за них… из-за Жоры мой отец второй раз сидит в тюрьме. Слушай меня, Гриша: они погубят тебя, как погубили моего отца. Скажи мне: они предлагали тебе деньги? Ты брал у них?
Гришка теперь побледнел. Нижняя губа отвисла. Глаза по-прежнему бегали, избегая встретиться взглядом.
— Брал?
— Ну… взял. Он же сам предложил, говорит, отдашь когда-нибудь потом, когда будут.
— Ты, Гришка, дурень! — вздохнул Ермак (каким усталым выглядел сейчас мой друг!).
Из нас троих он был меньше всех ростом, самый слабый физически, и какой же он был сильный духовно! Всем он уступал в пустяках, но в серьезные моменты воля его делалась несокрушимой, как камень, и все ему подчинялись.
— Сколько ты взял у них? — тихо спросил Ермак. Гришка опустил голову.
— Ну?
— Рублей восемьдесят набрал… — шепотом проронил Гришка.
Опять я ахнул:
— Да чем же ты будешь отдавать?
— Великолепному? — уточнил Ермак.
— Ему…
— Имел с ним какие-нибудь дела? Нам ты можешь сказать, Гриша. Мы — твои друзья.
Гришка встрепенулся и впервые за этот разговор взглянул в глаза Ермаку, потом посмотрел на меня.
— Ей-богу! Ничего особенного. Ну, зашли в ресторан… Ну, выпили. Одну бутылку на четверых. Две бутылки.
— И снова давал денег?
— Предлагал… — неохотно признал Гришка,
— А ты?
— Не взял!
— Почему же на этот раз не взял? Гришка помолчал, он уже опять отвел глаза.
— Чего-то боязно стало. Скоро ведь не отдам…
— Отдашь, завтра же.
Гришка испуганно посмотрел на Ермака:
— Так у меня же нет… Ермак задумался.
— Надо достать…
— Где же я достану? Матери только заикнись попробуй… Обдерет.
Гришкину мать мы знали. Лучшая крановщица завода, но характер…
— Что-нибудь придумаем, — успокоил Ермак, поднимаясь. Но Гришка не успокоился. Кажется, его страшило даже возвращать деньги. Он боялся и Великолепного, и Князя, и всей их компании. Не понимаю: если боялся, зачем же с ними шел? Я его потом спросил, зачем он брал у них деньги. Гришка сказал, что не посмел отказаться.
— Что же вы там, в ресторане, делали? — поинтересовался я.
Гришка усмехнулся.
— Ну, музыка… закусили… Жора так интересно рассказывает. Всякие случаи из жизни.
— Понятно, какие такие случаи! — возмутился я. — Ты что, Гришка, обалдел? Мы же бригада коммунистического труда. Если об этом факте узнает Родион Евграфович, он такое дело раздует… А Иван будет виноватый. Ты бы подумал, кого подводишь.
— Ну, я больше не пойду с ними, вот ей-богу! — горячо поклялся Гришка. — Я и сам не рад. Да не знаю, как с ними разделаться. Они чуть не насильно всучили эти проклятые деньги.
После этого разговора я все раздумывал о Гришке. Неустойчивый он какой-то. В чем дело? Мать его работала на самом мощном портальном кране, и мы иногда в перерыв залезали к ней полюбоваться видом на бухту и на море с высоты птичьего полета. Мать у него была еще нестарая, бойкая, языкатая, красивая баба. (Хочется написать именно баба, а не женщина.) Характера Полина Гордеевна была крутого, деспотичного. Даже непонятно, как у нее вырос такой разболтанный сын. А уж лупила она его нещадно за каждую провинность. Но Гришка был терпеливый. Привык.
Вот уж у кого не было никаких авторитетов — у Гришиной матери. Мужчин она в грош не ставила, все до одного у нее либо подлецы, либо дураки. Инженеры «работать не хотят. Ходят, руки в брюки!» Директор завода — «хитрюга», главный инженер — «тряпка», заместитель, Родион Евграфович, «знает, что делает», парторгу «давно на пенсию пора», бригадир — «собака», и так далее и тому подобное. Женщин тоже не очень-то уважала. Врач, которая ее лечит, «ни черта не понимает!». Учителя «норовят даром деньги получать». И все это с колыбели слушал Гришка. Неудивительно, что ему «на всех наплевать» и «все осточертело». С такой матерью осточертеет.
Никого не уважает, никого не любит, не сумела построить семью.
Но работница она была отличная. Всегда ее имя на доске Почета. Сына она презирала: «Этот и денег не заработает, и в люди не выйдет».
Мое мнение: это страшная женщина, и напрасно ее уважали на заводе. Мало что хорошо работает. А человек плохой!