Раздался звонок на перемену. Санди стал медленно подниматься по лестнице. Минуту спустя мимо него пронеслась половина ребят, спешащих на улицу. В классе его окружили разволновавшиеся ребята.
— Что тебе теперь будет? — спросил Вовка, который жил с ним в одном доме.
— Не знаю. Если она еще раз принесет лягушку, я снова сделаю то же!
Все заговорили разом, так что Санди ничего не смог понять.
Ляля Рождественская кое-как водворила порядок. Ее голубые глаза, что называется, метали молнии. Санди даже удивился: Лялька была очень спокойная девочка.
— Ребята, надо всем нам договориться и потребовать, чтобы она не мучила животных!
— Санди молодец! — загалдели опять ребята. Мальчишка из шестого класса заглянул в дверь:
— Дружников! Иди в учительскую, директор зовет.
— Санди, я пойду с тобой! — сказал Ермак.
— Я тоже иду как староста! — заявила Ляля. Она была дочь директора, но это ей только мешало: с отцом труднее договориться, чем с директором.
С Санди пошли все, даже Гришка Кочетов, хотя он и считал, что подняли шум из-за пустяков. Так всем классом и ввалились в учительскую.
— Что это, почему вас так много? Марш в коридор! Вызвали только Дружникова! — резко сказала Мария Федоровна.
На ее щеках рдели пятна. Учителя тоже были взвинчены. Видно, успели поспорить между собой.
Ребята неохотно вышли в коридор, оставив дверь полуоткрытой. Мария Федоровна встала и плотно захлопнула ее. Санди остался один с учителями.
Он знал их всех, даже у кого еще не учился, потому что в эту школу он ходил целых семь лет.
Сначала, первые четыре года, Санди не любил школу. Потому ли, что невыразимо скучны и томительны были уроки Татьяны Макаровны. Он был слишком мал, чтобы выдержать четыре урока навытяжку. Учительница была строгая. Малейшее движение в сторону соседа по парте вызывало оклик. Как часто потом думал Санди, подросши: «Почему она ни разу не попыталась заинтересовать, развеселить, сделать из урока подобие игры?» Рано Санди призвали к соблюдению долга. Дома было радостно, интересно, в школе тяжело.
Только в пятом классе Санди сделал удивительное открытие: оказывается, уроки могут быть интересными, а учителей можно любить!
Класс был разболтанный, ребята озоровали. Один Ермак не баловался. Не то что он был уж таким тихоней, просто у него не было потребности пускать бумажных галок или мычать с закрытым ртом, чтобы немножко позлить добрую Людмилу Владимировну, которую все очень любили. Татьяну Макаровну Вьюгину не любили, но не посмели бы пускать на ее уроке галок.
По-настоящему Санди полюбил школу с шестого класса. Главной приманкой был Ермак, но и учителей он любил, кроме Марии Федоровны, которую все недолюбливали — и ученики, и учителя. Через Лялю Рождественскую, изрядную «болтуху», ребята были хорошо осведомлены о делах учительских. Знал бы Петр Константинович, что его конфиденциальные беседы с коллегами за чашкой чая или бутылкой виноградного потом комментировались сначала в седьмом «Б», потом и в остальных классах, конечно, под строгим секретом.
Санди стоял посреди учительской, призванный к ответу за дикий, недисциплинированный поступок, и — странно — все учителя, кроме двух-трех, со скрытым одобрением смотрели на него. Наверно, им тоже было жалко лягушку!
Математик Виктор Николаевич, высокий, энергичный, добродушный, но вспыльчивый, стоял у открытой форточки, курил и хмурился. Время от времени он грустно и одобрительно поглядывал на Санди и возмущенно на Марию Федоровну. Добрая Людмила Владимировна, близорукая, седая, только вздыхала. Санди стало немного легче.
— Подойди ко мне, Дружников! — сказал директор.
Петр Константинович Рождественский был директором этой школы сорок лет. Сейчас ему было под семьдесят, но выглядел он молодо: сухощавый, стройный, волосы густые, зубы все целы, лицо почти без морщин. Он с юности увлекался альпинизмом и теперь еще ежегодно летом отправлялся с учениками на Кавказ, хотя уже лично не штурмовал высокие вершины. И все же годы сказывались. Он преподавал географию, и на уроках его стало что-то очень шумно. Учителя тоже не слишком слушались его.
Санди вдруг подумал, что в эту самую школу ходил его отец и отец Ермака и Петр Константинович учил их. Тогда он был строг и на уроках его сидели тихо. А до революции эта школа называлась «реальное училище», и в ней тогда учились дедушка Санди, Николай Иванович, и сам Петр Константинович, тогда просто Петька Рождественский. Трудно было представить его маленьким.
— Расскажи, Санди, что произошло, — тихо сказал директор.
— Распустились донельзя! — раздраженно бросила Мария Федоровна.
— Я попрошу вас не перебивать, — спокойно приказал директор и снова обратился к Санди: — Что произошло?
Санди густо покраснел: все на него смотрели, весь педколлектив.
— Лягушка… — сказал Санди с усилием. — Она же еще жила. Мучилась. Я решил ее умертвить… сразу.
Санди взглянул на приоткрывшуюся дверь — там его слушали одноклассники. Это придало ему храбрости.
— Мы и так верим, раз написано в учебнике. Мы просим, весь класс, спросите ребят: не надо больше таких опытов.
Петр Константинович покачал головой.
— Почему ты не пришел ко мне и не сказал, что не можешь смотреть… Надо соблюдать дисциплину. Кто же так поступает?
— Я думал о лягушке. Она бы мучилась до сих пор.
— Подвергать такому зрелищу детей! Безобразие! — пробормотал математик и сморщился.
— Разрешите мне, Петр Константинович, — решительно вмешалась Вьюгина. — Дружников мой бывший ученик. Четыре года!.. Знаешь ли ты, Дружников, что в научных институтах физиологии медицины производят опыты над кроликами, собаками, морскими свинками ради науки, ради человека! Во имя высоких целей! Павлов даже поставил памятник за это собаке. А его ученики изучали на собаке боль. Болевые ощущения. Понимаешь?
— Мы же не научные работники, только ученики… — дрожащим голосом возразил Санди.
— Все понятно! — прервал его директор. — Мы обсудим эту историю на педсовете. А теперь попроси у Марии Федоровны извинения. Что же ты молчишь?
Санди размышлял: просить или не просить? Он не чувствовал себя виноватым. Но, наверное, лучше попросить. Может, на этом все и кончится.
Санди повернулся к преподавательнице биологии, смотрящей на него злыми глазами.
— Мария Федоровна, я прошу извинения! — сказал он вежливо и холодно.
Мария Федоровна от возмущения даже вскочила со стула.
— Дружников ничего не понял и ни в чем не раскаялся! — вскрикнула она пронзительно.
— Дружников! — опять вмешалась Вьюгина. — Скажи: «Я поступил нехорошо и никогда больше этого не сделаю».
Математик сделал резкое движение и, захлопнув форточку, уставился на директора. Однако сам ничего не сказал.
Подошел и сел на диван, ожидая, что скажет ученик Дружников.
— Для Марии Федоровны я, конечно, сделал плохо, но для лягушки — хорошо, — философски признал Санди.
Молоденькая преподавательница. английского языка неожиданно для самой себя хихикнула. Санди покраснел.
— Мама мне сказала, еще когда я был маленький, что, если я позволю, чтоб при мне мучили животное, она не будет меня уважать. Как же быть?
— Ладно, Санди, иди… — утомленно сказал директор. — Вы еще малы для таких опытов.
В коридоре Санди окружили разволновавшиеся ребята.
— Это ты из-за меня сделал… — виновато сказал Ермак.
— Почему это из-за тебя? Для нас всех! — возразила староста. — Молодец, Санди! Я еще поговорю с папой дома. — Судя по Лялькиному тону, разговор этот не сулил директору ничего хорошего.
Больше Мария Федоровна не приносила на урок разрезанных лягушек.
Лялька Рождественская рассказала по секрету, что Мария Федоровна ходила в гороно жаловаться на директора, что гороно встало на ее сторону, но Петр Константинович не послушал гороно. Он был старый, заслуженный учитель и мог себе это позволить. Все же ему пришлось бороться, и он даже писал письмо в «Литературную газету», которое было напечатано. На этом пока все кончилось.
Санди торжествовал. Это была первая его битва, первая победа. Он даже подумал, что каждая борьба кончается победой, если, конечно, это борьба за справедливость, по правому делу. Ребята и девчонки смотрели на него как на героя, и главное — Ермак. Завоевание друга подвинулось вперед. Потому что все, чего бы Санди ни делал за эти годы, в конечном счете делалось для Ермака. Санди и сам не знал, почему он так любил своего друга. Он радовался вместе с ним и огорчался вместе с ним. Если было больно Ермаку, было больно и Санди.
Теперь мальчики часто ходили друг к другу. Вместе готовили уроки, играли в футбол, бродили по городу и у берега моря. Вместе часто навещали Ату.
Теперь мальчики часто ходили друг к другу. Вместе готовили уроки, играли в футбол, бродили по городу и у берега моря. Вместе часто навещали Ату.
В декабре Ату положили в больницу.
ОСТРОВ МОРЛОУ
Все выше созвездие Южного Креста. Уже иное небо.
Еще на достигли Сороковых ревущих, как начались штормы. Волны не походили на волны — это были огромные водяные горы и глубокие пропасти между ними. «Дельфин» швыряло с горы на гору, затягивало в пропасти (крен на сорок пять градусов); казалось, что еще миг — и судно перевернется вверх килем, мачты почти касались воды. Но каждый раз «Дельфин» находил в себе силы подняться. Славно мы его построили! Никогда я столько не думал о своем заводе и так не любил его, как в эти дни, когда построенное нами судно так мужественно и величаво боролось с океаном.
И все же были мгновения, когда я, признаться, ждал кораблекрушения. Бывалые моряки и то смутились. Штурман Фома Иванович сказал, заглянув на минутку в кают-компанию: «Такой шторм, что хоть и самому Каспию впору». До этого он был совершенно убежден, что никакому океану не тягаться с Каспием, когда тот не в духе.
Мощные удары все чаще сотрясали «Дельфин». Тяжелые водяные горы заливали штурманскую рубку, расшатывали и ломали борта. Вахтенного у штурвала беспрерывно обливало водой. Ученые бездействовали. Ни о каких «станциях» не могло быть и речи. Даже писать не было никакой возможности. Наглухо задраили иллюминаторы. У многих началась морская болезнь. Я, по счастью, не подвержен. Мальшет тоже. (Вот Ермак бы теперь страдал, будь он здесь!) Филипп Михайлович надел дождевик, рыбацкую клеенчатую шляпу и весь день сидит на верхней палубе и смотрит в океан, нисколько не боясь, что его снесет. Дедушка тоже молодец, даром что стар, лазает по всему кораблю, ищет беспорядок и мешает спать то одним, то другим.
…Ночью разбило шлюпку и продуктовые ящики на ботдеке. К утру — сам «Дельфин» получил кое-какие пробоины. Капитан решил спрятаться от шторма за каменистым островком Морлоу, лежавшим почти по курсу, а если там найдется что-то вроде гавани, то и починиться. Действительно, как только мы зашли за его прикрытие, сразу же прекратилась качка, стих ветер, хотя по обе стороны острова по-прежнему ревел ураган и океан катил свои гороподобные волны.
Пока «Дельфин» зализывал свои раны, кое-кто из ученых, кого не совсем обессилила качка, решил осмотреть остров. Для нас спустили на воду моторный катер, и восемь человек отправились обследовать остров.
Суровым и мрачным показался мне этот остров, потерявшийся в океане. Мрачностью веяло от его высоких и обрывистых берегов, лишь кое-где прорывавшихся небольшими распадками, по которым сбегали с уступа на уступ в пене и брызгах холодные ручьи. Остров Морлоу вулканического происхождения. В центре его вздымался исчерна-красный конус из остывшей лавы и пепла. Потухший кратер наполнен водой; глубину его никто из жителей, как потом оказалось, не знал. Застывшие потоки сорной лавы спускались к самому океану. Вулкан был давно мертв, но вокруг жадно пробивалась жизнь: кустарники и травы, папоротник, низкорослые, уродливо изогнутые деревья, согнутые от постоянных ветров. И бесконечные крики птиц, заглушающие даже рев океана. Мы проехали мимо пестрого птичьего базара — оттуда несло смрадом. Над самым кратером парили огромные злые альбатросы. Из-за бурунов — признак опасных подводных камней — мы сначала никак не могли пристать. Но внезапно за крутым поворотом открылась нам глубокая бухта с пологим песчаным берегом. В бухте качались рыбачьи баркасы, а на каменном причале толпились колонисты, с нетерпением ожидавшие нас. Должно быть, уже видели наш «Дельфин».
Несколько колонистов бросились в воду и помогли нам пристать и укрепиться. Рады они нам были отчаянно: видно, редко к ним заглядывали корабли. Загорелые, обветренные лица светились радушием. Со всех сторон сбегались улыбающиеся женщины и дети. Нас окружили плотным кольцом. В большинстве это были рыбаки и крестьяне, но среди них было несколько несомненно интеллигентных людей. Один из них сразу подошел к нам и, пожав всем руки, отрекомендовался магистром острова Морлоу. Он выглядел типичным англичанином, как мы их себе представляем, — сухопарый, высокий, несколько чопорный. Но он был очень гостеприимен. Сначала пригласил нас к себе пообедать, затем осведомился, какой мы нации. Оказалось, что и другие тоже хотят пригласить нас обедать. Гостей расхватали чуть не по жребию — так всем хотелось побеседовать со свежим человеком. Не знаю, как они «беседовали» с теми, кто не знал по-английски» но захватившие их к себе на обед сияли, как в большой праздник.
Невысокий, кроткого вида человек, в черном костюме и черней шляпе — я его сначала принял за капеллана, — оказался врачом. Он волновался больше всех и что-то горячо всем доказывал. Благодаря бабушки я свободно разговариваю и читаю по-английски и то не сразу понял, почему она так нервничает. Потом понял: у него жена русская, и он обязательно должен доставить ей удовольствие — привести земляка на обед. Но всех уже расхватали, и он так огорчился, что чуть не заплакал. Тогда я извинился перед хозяевами, пригласившими меня, — они согласились, что «док» имеет больше прав, и добродушно расстались со мной.
Очень довольный, «док» ухватил меня за руку и, широко шагая, потащил за собой.
Дорогой он рассказал об острове, колонистах и о себе — очень кратко. Колония Морлоу (по имени ее основателя, боцмана Морлоу) существует немногим больше ста лет. Сначала тут поселились, как робинзоны, этот Морлоу и два матроса.
На берегу небольшой лагуны «док» показал мне остатки разбитого корабля. На гранитной скале полустертое название корабля и дата: «1857 год». Рядом пещера, где жили потерпевшие кораблекрушение. На песке до сих пор лежат истлевшие доски, ржавое железо. Никто из колонистов не притронулся рукой к останкам, дабы не нарушить покоя погибших. А на прибрежных утесах гнездятся тысячи птиц Их резкие, унылые крики разносятся над островом, словно крики плакальщиц.
Постепенно островок стал заселяться Сейчас на нем около трехсот жителей. А во время войны стоял даже гарнизон. Остров принадлежит Великобритании, так как боцман Морлоу был английский подданный.
Застроен поселок довольно беспорядочно. Никакой улицы нет. Дома из больших каменных плит, сверху крыты соломой, а на некоторых и каменные, крыши. Мы прошли мимо небольшой церкви, мимо дома магистра — лучшей постройки в колонии, — похожего на коттедж небольшого провинциального английского городка. Магистр мистер Крари был одновременно и судьей, и метеорологом. Все его очень слушались и любили, так как он был человек справедливый. Интеллигенции на острове мало, и все совмещали по три-четыре профессии. Доктор Слегл был и врачом, и повитухой, и аптекарем и даже заведовал библиотекой. Его жена работала медицинской сестрой и помогала ему во всех его начинаниях. Капеллан был… радистом. Этому капеллану было двадцать три года, и он очень увлекался спортом и техникой.
Колонисты занимались земледелием и рыболовством. Мы проходили лило огородов. Здесь возделывали ячмень, картофель, овощи, фрукты. Оторванные от мира колонисты жили довольно скудно, но дружно. Преступлений никаких не было. Судья больше регистрировал браки и рождения. Единственными врагами острова были судовые крысы, размножавшиеся необычайно и уничтожавшие посевы. Полвека назад привезли сюда кошек, но и кошки быстро размножились, одичали и теперь таскали цыплят. Животноводство было несложным: козы, кролики, овцы и домашние птицы.
Птиц здесь хватало. С наступлением вечера со всех сторон из океана слетались тысячи морских пернатых. Гвалт стоял ужасный.
Доктор Слегл имел две ученые степени, присужденные ему в Кембридже. Одну по теологии, другую по медицине. Человек он был, видимо, очень скромный, добрый и нечестолюбивый. Из таких чаще всего получаются неудачники, с точки зрения обывателя, для которого положение в обществе является самым главным.
Подходя к своему дому, он замедлил шаг и как-то смутился.
— Я вас очень прошу… — начал он, чуть отвернувшись, — будьте, пожалуйста, с моей женой добры. Она болезненно тоскует по родине… Она русская. Понимаете, ностальгия… и будет вам рада до слез. — Мистер Слегл дотронулся до моей руки. — Мери — дочь белоэмигранта. Она очень много перестрадала… Чудо, что она осталась жива. Я ее встретил в Южной Африке, когда она была близка к гибели. Я спас ей жизнь. Так вы зайдете к нам? Вы обещали!
Я молча последовал за ним. Они жили в просторном каменном доме с черепичной, как у магистра, крышей. Дом был стар, в расселины набилась земля, росла трава и мох. Возле дома был небольшой огород, окруженный канавой, по которой текла холодная, прозрачная вода с гор. В доме оказалось много книг и географических карт, суровая чистота, но не было уюта, того уюта, что создает только женщина. Словно доктор жил один, холостяком.