— Мери! — позвал он, слегка запыхавшись. — Мария Ипполитовна, у нас гость! С советского корабля!
В дверях стояла худощавая, высокая, на полголовы вышла доктора, смуглая красивая женщина. Потом я никак не мог припомнить, как она одета, какая у нее прическа. И черт лица не помню. Запомнились только ее глаза на смуглом, без морщин лице — большие, серые, какие-то пустые и холодные, большой рот, сжатый горько. Она была несколько похожа на французскую артистку Симону Снньоре, но как-то помельче. А русского в ней уже ничего не осталось.
Мария Ипполитовна молча смотрела на меня, тяжело дыша, лицо ее словно оттаивало.
— Неужели с советского корабля?! — воскликнула она по-русски. Она стремительно подошла ко мне и протянула обе руки.
— Как же называется судно? Неужели действительно советское? Как вы сюда попали? Наверно, от бури отстаиваетесь? Как вы молоды! Садитесь же! Расскажите, как у нас там? Бы из какого города?
— Мери! Сначала мы пообедаем, не правда ли? — добродушно заметил доктор на английском языке.
— Да, да! Конечно же! Обед уже готов. Христиана!
Вошла пожилая черноглазая женщина, в очень чистом, безукоризненно отглаженном платье с белоснежным воротничком и манжетами, и стала накрывать на стол, с интересом поглядывая на меня. Христиана мне понравилась.
На обед подали черепаховый суп, жареного кролика, пудинг и черный кофе баз сахара и без молока. Говорили по-английски, но Мария Ипполитовна вставляла русские слова, иногда совсем переходя на русский язык. Мистер Слегл учил русский язык и уже хорошо понимал его, но говорил плохо — произношение не давалось — и сам смеялся над собой.
Я думал, что Мария Ипполитовна засыплет меня вопросами, но она уже впала в обычное, должно быть, угрюмое молчание. Я рассказывал о жизни на «Дельфине». Может, потому, что доктор Слегл очень интересовался научными наблюдениями на борту «Дельфина». Разговор велся далеко не оживленно.
Мистер Слегл стал рассказывать про Христиану. Ей было за шестьдесят лет (никогда бы не дал даже сорока!). Ее отец, моряк, потерпел крушение возле острова Морлоу да так и остался здесь навсегда. Женился. Христиана нигде никогда не была и о жизни внешнего мира знает только из газет, радио и кино. Окончила здешнюю школу, вышла замуж за такого же колониста, всю жизнь билась на своем клочке земли. Теперь овдовела и пошла в услужение к доктору. Вечером она ходит к себе домой по соседству. У нее было два сына-рыбака, но оба погибли в море. Христиана помогала внучатам…
Неожиданно миссис Слегл поднялась, хотела что-то сказать, но вдруг схватилась за горло, за грудь… Как мне был знаком этот жест! Так у моего отца всегда начинался приступ стенокардии.
Мистер Слегл и Христиана бросились к больной и увели ее в спальню.
Запахло лекарством. Растеряно я стоял у окна. Перед окнами серело скалистое плато, обрывавшееся к океану. Над самым обрывом бродила коза. Где-то близко закричал петух. Совсем как дома… Нет, это не было похоже на дом. Все чужое. Чужой угрюмый каменистый островок, и вокруг только океан — бесконечные седые волны, рев бурунов, крики птиц. Как она попала сюда, русская женщина, жена англичанина-колониста? Я вдруг подумал, что и у мистера Слегла странная судьба. Родился, по его словам, в Лондоне, в семье священника, сам собирался стать священником, но почему-то стал врачом. В Лондоне не нашел себе места, работал в Австралии, в Африке, женился там на русской и теперь работает на этом безвестном островке. И вряд- ли эта женщина принесла ему счастье в семейной жизни…
Долго-долго я стоял перед окном, думая о разном. Вдруг я испугался, не уедут ли наши без меня. Я прошелся по комнате… Мистер Слегл вышел из спальни. По его лицу я понял, что все в порядке.
— Мне пора идти, — сказал я и осведомился о здоровье миссис Слегл.
— Приступ стенокардии, — пояснил он, — но ей уже лучше. У нее быстро проходит. Она просила передать вам, что ей хотелось бы еще поговорить с вами. Вы сию минуту уходите? Не могли бы вы остаться у нас ночевать? Судно ведь будет чиниться несколько дней…
Я обещал. Случилось так, что мы все провели эту ночь на острове. Сильное волнение не позволило нам добраться до корабля. Колонисты помогли оттащить катер подальше. Все мы вымокли и устали. Потом мы по радио снеслись с капитаном и, узнав, что «Дельфин» задержится на острове дня четыре, спокойно разошлись ночевать к колонистам.
Я пошел к мистеру Слеглу. Жене его уже было лучше, она с нетерпением ждала меня…
— Расскажите мне о России… — отрывисто сказала она. Супруги сели рядом, не сводя с меня глаз.
Я рассказывал долго. Как эта женщина слушала! Я не выдержал:
— Разве можно любить родину, если ее никогда не видел?!
— Стало быть, можно, — задумчиво ответила Мария Ипполитовна. — Я родилась в Константинополе, но была еще грудным ребенком, когда родители переехали в Грецию, потом во Францию. Они были русские… Из Орла. Отец — офицер. Мать из семьи обедневших помещиков. Зачем они эмигрировали? Они и сами толком никогда этого не понимали. Испугались революции. Носило их ветром по всему свету. Тосковали они по России ужасно. На этом я и выросла. С молоком матери всосала эту тоску по русскому. Бывали лучшие дни, бывали худшие… Нигде мы не пустили корней. К нам всегда приходили русские… такие же горемыки. Перекати-поле. Вспоминали Россию… Находили общих знакомых. Помню, мать часто вспоминала какую-то детскую поэмку «Шарики-сударики», Она кончалась так:
И разнес их ветер
По чужим краям…
Если кто их встретит,
Пусть расскажет нам…
Умерли мои родители в один год. Вы не представляете, что мне пришлось пережить… Пока я не встретила мистера Слегла…
Долго мы все трое молчали, невольно прислушиваясь к грохоту и реву океана. Такие толстые стены из дикого камня, но океан проходил сквозь них, сотрясая и стены и вещи: с потолка сыпалась какая-то труха. К ночи опять расходились чудовищные волны. Они с такой страшной силой били об остров, что обрушивали целые скалы. Утром их обломки я нашел на мокром просоленном берегу и много мертвых птиц.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ СВЕТ
Глава восьмая «ЖЕРТВА ОБСТОЯТЕЛЬСТВ»
В тот день Ермак и Санди навестили Ату и теперь медленно шли к Дружниковым.
— Ата боится операции? — предположил Санди.
Слепая показалась ему необычно смирной, как бы удрученной. Санди ее определенно раздражал, и его выслали в вестибюль. Ата о чем-то совещалась с Ермаком.
— Не боится. В другом тут дело, — неохотно возразил Ермак.
— А в чем же?»
— Пусть она сама скажет твоей маме. Я ей велел все сказать.
— И она тебя слушается, когда ты ей велишь?
— Слушает, — кивнул Ермак
— Почему?
— Не знаю.
Некоторое время друзья шли молча. Ермак свернул в узкий переулок, из которого каменная обомшелая лестница спускалась к бухте. Спустившись до половины лестницы, ребята перелезли на крутой склон, поросший кустарником, и присели на обломок скалы. Выше их шумел город, внизу толпились корабли, неподвижные отсюда. В ложбинках, в тени, лежал ноздреватый снег, на солнце зеленела короткая трава.
— Ата ведь моя сестра! — вдруг сказал Ермак, глядя на товарища широко раскрытыми, грустными, как у обезьянки в клетке, глазами, и скорчил по привычке комичную гримасу.
От удивления Санди поперхнулся и стал кашлять.
— Но как же…
— Папа ведь уходил от нас. Ну, разводился. Три года был женат на другой женщине. Но когда его забрали в колонию, она его бросила. За другого вышла. А маленькую Ату — она уже ослепла — сразу отдала новой свекрови. Понимаешь? А мама и я носили отцу передачи. Он потом к нам и вернулся. Куда же еще ему было идти?
— Значит, Атина бабушка…
— Не родная она ей была. Мать отчима, понимаешь? Эта старуха вовсе не такая плохая. Я ведь ее знал. Озлобленная очень. На невестку озлобилась. Считала, что она погубила ее сына. Может, так оно и есть… А на Ату она ругалась с горя.
Санди не спросил, почему Зайцевы не взяли Ату к себе. Было очевидно почему: Гертруда ее терпеть не могла.
— Твой отец плохой человек? — вдруг спросил Санди неожиданно для себя.
— Стало быть, плохой. Но куда же его денешь? — философски ответил Ермак.
Санди поднялся:
— Пойдем к нам!
Ему хотелось покормить Ермака. Он, наверно, и не завтракал сегодня. Разве что кусок хлеба или остатки вчерашней каши.
Дома никого не было. Мальчики разделись в передней, повесили пальто в «детский» шкафчик и прошли прямо на кухню. Санди подал на стол все, что нашел съестного. Сделал вид, что очень проголодался, чтоб и Ермак поел без стеснения.
Они допивали молоко, когда открылась наружная дверь. Вернулся старший Дружников. С ним кто-то был. Каково было удивление ребят, когда они услышали бархатистый голос Станислава Львовича:
Дома никого не было. Мальчики разделись в передней, повесили пальто в «детский» шкафчик и прошли прямо на кухню. Санди подал на стол все, что нашел съестного. Сделал вид, что очень проголодался, чтоб и Ермак поел без стеснения.
Они допивали молоко, когда открылась наружная дверь. Вернулся старший Дружников. С ним кто-то был. Каково было удивление ребят, когда они услышали бархатистый голос Станислава Львовича:
— Ты хорошо устроился. Прелестная квартира. Милая, скромная жена. Сын! Видел, видел твоего Санди. Умный мальчик! Дружит с моим. Как мы с тобой когда-то. История повторяется…
— Куда спрятаться? — шепнул Ермак. Он почему-то смутился ужасно. Ему явно не хотелось встречаться с отцом.
Санди сделал ему знак, и, когда отцы прошли в столовую, мальчики проскользнули в ванную комнату. Прятаться так прятаться…
Так они слышали этот разговор. А жаль! Пусть бы лучше один Санди его слышал. Уж очень расстроился тогда Ермак. Стыдно ему было за отца и больно.
— Садись! — сдержанно пригласил Андрей Николаевич. Оба сели у круглого лакированного стола, на котором чугунно темнела треугольная пепельница. Закурили.
— Если разрешишь, я твоих… мои самые дешевые, — сказал Станислав Львович, беря папиросу из портсигара Дружникова. — Да… Давненько мы не виделись. Лет десять? Или больше? Я следил за твоими успехами. Высоко ты поднялся, Андрей, и в прямом и в переносном смысле. Добился своего. С детства ведь мечтал стать летчиком. Помню, помню! Если не возражаешь, я пересяду в кресло.
Зайцев не знал, что Андрея списали на землю. Видимо, Ермак ничего не говорил отцу.
— У тебя какое-нибудь дело? — нетерпеливо пере бил Дружников.
— Да. Дело… Конечно. Тебе хочется, чтоб я скорее ушел? Ты всегда был сухарь, Андрей. Но сейчас мне невыгодно раздражать тебя правдой. У меня к тебе просьба.
— Слушаю, — коротко ответил Дружников. Удивительно были не похожи друг на друга эти бывшие друзья. (Они действительно были когда-то друзья со школьной скамьи, пока не разошлись в разные стороны!)
Дружников — строгий, волевой, подобранный, подтянутый даже теперь, пережив такое крушение в своей жизни. Он сидел выпрямившись, не касаясь спинки стула, и холодно смотрел на друга юности. Стасик Зайцев, располневший, преждевременно обрюзгший, со «следами красоты» на лице, развалился в кресле, заложив нога на ногу, и с насмешливой веселостью наблюдал «преуспевшего» товарища. На нем был модный костюм, но уже покрытый пятнами, застиранная белая сорочка, выцветший галстук с непонятным рисунком, остроносые потрескавшиеся туфли. Стасик, как говорится, держал фасон, но в зеленоватых кошачьих глазах запряталась тоска, неуверенность в завтрашнем дне, предчувствие, что опять кончится бедой, и потому раздражение на всё и на всех и злоба.
— Видишь ли, Андрюша, — начал он доверительно, — я сейчас на мели. Обещали хорошую работу, но… надо подождать. А знаешь — семья! Дети. Ермак только в седьмом классе. Дочь — слепая… от другой жены. Надо помогать. Не мог бы ты мне одолжить денег?
— Не дам ни копейки! — отрезал Дружников.
— Зачем же так Категорично? С такой раздражительностью! Я же взаймы прошу — отдам. Не обратился, если бы не крайность. Попросту есть нечего. Пособий безработному у нас, к сожалению, не дают!
— Тунеядцу — хочешь ты сказать! — взорвался Андрей Николаевич. — О каких безработных может у нас быть речь, когда всюду не хватает рабочих? Почему ты не хочешь трудиться, как все люди?
— Где? Найди мне подходящую работу. Я бы с радостью.
— Иди на завод.
— Физическая работа мне противопоказана — печень.
— Ты когда-то отлично чертил, хотя и ленился. Работай чертежником. Завтра же можно устроиться.
— Чертежником!! У меня же плохо со зрением. Ты что, хочешь, чтоб я ослеп? Заведующим клубом я бы пошел — это мне подходит, но не возьмут.
— Какую хорошую работу тебе обещали? Станислав Львович замялся:
— Мне бы не хотелось говорить об этом… Я суеверен. Еще сорвется.
— Нигде ты не будешь работать!
…Тем временем Ермак, смущенный и несчастный, шепнул Санди на ухо:
— Войди к ним. Будто ты пришел. Напрасно ты спрятался. — Бедняга надеялся, что его отец постесняется Санди и уйдет. Ермак не подозревал, что его друг переживал в тот час не менее остро (темная комната скрывала жгучий румянец на щеках Санди).
«Ведь у нас есть деньги, — с горечью и стыдом думал Санди, — почему он ему не даст? Им правда нечего есть. Ермак всегда голодный». «Устыдить» своего отца Санди отнюдь не надеялся.
С тяжелым чувством вышел он из ванной, на цыпочках прошел к входной двери, хлопнул ею погромче и появился в дверях столовой красный и взбудораженный. На него не обратили внимания. Отец только сердито махнул рукой, чтоб он ушел и не мешал. Пришлось уйти. Санди сел было в спальне родителей. Но через минуту услышал шаги Ермака — он уходил. Санди выскочил за ним на площадку. Оба отца уже кричали на всю квартиру.
— Я пойду с тобой, Ермак! — попросился Санди.
— Не надо, Санди. Я один. А ты вернись к ним. Может, папа тебя не видел?
— Ермак, я считаю, что мой отец должен был дать денег. Он откладывал на покупку машины. А теперь решил не покупать… Я не знал, что он жадный.
— Он не жадный, — возразил Ермак, — он принципиально не хочет дать, потому что мой отец не работает. Он всю жизнь ищет «хорошее» место… Разве я не знаю? Он просто не хочет работать. Как только мне исполнится пятнадцать лет, я пойду работать на завод! Я так решил. И я так сделаю.
— Бросишь школу?
— Учиться можно и вечером. Иди, Санди. Спасибо тебе за все!
Ермак вдруг всхлипнул, и это было так неожиданно, так не похоже на него, что у Санди перехватило горло. Ермак бросился вниз по лестнице. Санди постоял, постоял и вернулся на кухню.
Ему не то что подслушивать — слушать не хотелось, но оба отца так кричали, что не слышать было невозможно.
— Что мне дало общество? — кричал Станислав Львович. — Помогли мне, когда я тонул в болоте? Ты первый отвернулся. А когда я нуждался, мне помог жулик. Так называемые честные люди боялись испачкать о меня ручки. «Мы беленькие!» В школе я был самый способный, если хочешь знать. Почему мне не дали развернуться? Почему от меня требовали, чтобы я работал под началом какого-нибудь дурака, который ив подметки мне не годится ни по уму, ни по развитию?! Ты думаешь, я ленив. Как просто все объясняется. «Лень работать!» А мне противно! Лицемерие, ханжество, догматизм. Готовы глотку друг другу перегрызть, а туда же — человек человеку друг, брат. Всех людей ненавижу. Обезьянье племя! Кто мне был в жизни ближе тебя? А ты… Хоть бы соврал, что денег нет. Как же, отказываешь по принципиальным соображениям! Толкаешь меня вторично в пропасть. А еще коммунист! Все вы такие…
— Вот что, Станислав! — сразу как бы успокоившись, холодно перебил Дружников, голос его приобрел металлический оттенок. — Ты не распоясывайся. Истерик не устраивай, ты не в шалмане. Теперь ты выслушаешь меня. В твоей судьбе никто, кроме тебя, не виноват. Согласен, что дело не в лени. Когда ты хотел, то умел и мог работать. Дело в твоем эгоцентризме. Ты — пуп земли! Как же посмели не оценить, не признать! Твоя трагедия, Станислав, в переоценке собственной личности. Отсюда разочарование в жизни, злость, нигилизм и прочее.
И это же ложь, что тебе не помогли. Тебя вытаскивали все: твои несчастные родители, школа, комсомол, а позже — институт. И студенты, и педагоги только и делали, что возились с тобой. Ты забыл ту ночь, когда мы до утра ходили с тобой по улицам и спорили, спорили… Тебе не понравилось то, что я высказал тебе всё в глаза. Кстати, это ты порвал веревочку, связывающую нас, а не я. Ты променял меня на каких-то стиляг. Вот куда тебя влекло. Желторотые юнцы, не имеющие ни идеалов, ни совести. А сколько гонора, самомнения! И чем кончилось, когда пришла зрелость? Духовной нищетой. Тебе все люди плохие. А что ты сам сделал людям хорошего? Одно зло. Преждевременно свел в могилу отца и мать. Жену довел до алкоголизма…
— Ты прав… — упавшим голосом подтвердил Станислав Львович. — Я подлец! Я мерзавец! Но не все люди сильны в темный час. Было плохое влияние. Среда. Ты не знаешь, среди кого только мне не приходилось вращаться! Я жертва обстоятельств! Я был наивен. Ни семья, ни школа, ни комсомол, ни книги-, наконец, не подготовили меня к встрече со злом. Не научили сопротивлению злу. Ни житейского опыта не было у меня, ни моральной сопротивляемости.
— Ты был сильный, рослый парень, уже мужчина. О, ты прекрасно знал, что хорошо и что плохо! Небось милиции боялся. Почему же ты не мог противиться злу? Почему перед ним сник? Почему ребенок не поддался злу, а уж его оно окружало плотно, как панцирь, неотвратимо, в родной семье. Я говорю о твоем Ермаке! Твои соседи рассказывали директору школы — это было при мне, — как ты посылал Ермака… вместе с отъявленным хулиганом «позаимствовать» на станции — где-то там плохо лежало, — кажется, ящики с консервами? Ты помнишь, что сказал тебе твой сын?