— Круто грув поешь. У тебя вообще классный вокал.
— Спасибо, вы, ребята, сами ничего.
— Ага, стараемся. Хочешь принять у меня душ и подкуриться? А потом я тебя подброшу домой.
Вернулся Кальвин, держа в каждой руке по стаканчику, до краев наполненных пивом.
— Куда это вы собрались?
— Ко мне.
— А мне можно?
— Нет. Поезжай домой, поспи. Я знаю, ты вчера всю ночь не спал, закидывался грибами до рассвета.
— С этим порядок. Я и сегодня тоже собираюсь.
— Класс, — закатил глаза Терри. — Сможешь дождаться конца концерта?
— Может быть. — Кальвин попытался поймать взгляд Заха, его глаза так и брызгали вожделением. — Зависит от того, что произойдет после концерта.
В первый раз Кальвин вызвал у Заха толику раздражения. Ом, конечно, чертовски симпатичен, клево играет на гитаре и, по всей видимости, питает здоровое вожделение к нему, Заху. Но столь же очевидно, что ему глубоко плевать на Тревора.
Может, до Кальвина просто не дошел тот факт, что они вместе. Зах ничего не имел против внимания или бесплатной выпивки. Кальвин, наверное, не имеет в виду ничего дурного, а если и имеет, ему же хуже.
Но Зах не видел причин раздражать нового знакомого, к тому же гитариста группы, если его к тому не вынуждают. У Кальвина, возможно, даже найдутся лишние грибы, подумал Зах, и он согласится поделиться или продать.
Потом он и вправду ужасно симпатичный.
Тревор проснулся один в темной спальне. Какое-то мгновение он не чувствовал под собой матраса, не был даже уверен, что лежит на твердой поверхности; с тем же успехом он мог бы вращаться в какой-нибудь лишенной ориентиров черной пустоте., Потом постепенно проступил смутный прямоугольник окна и еще один прямоугольник побольше — шкаф. Тревор осознал, что место по другую сторону матраса пусто. Зах еще не вернулся.
Если уже почти совсем стемнело, значит, времени далеко за семь. Интересно, где Зах? Что он делает? Может, он все еще в клубе, веселится в компании шумных музыкантов после того, как провел столько напряженных часов с Тревором? Жалеет ли он, что связался с Тревором, а не с экзотическим Кальвином, который играет на гитаре, а в ушах носит серебряные амулеты, которому нет нужды показывать, как заниматься любовью?
А что, если так и произошло? Что, если Кальвин предложил его подвезти, и глаза их встретились в совершенном взаимопонимании, какого мне никогда не постигнуть, и где-нибудь на полпути сюда они съехали с дороги на обочину и Кальвин в машине сделал ему минет? Что, если это происходит прямо сейчас? Его руки сцеплены в обесцвеченной шевелюре Кальвина, спина его выгнута, как была она выгнута для меня, его гладкий сладкий член входит в рот Кальвина так же гладко и полно, как входил в мой? Что, если он никогда не вернется?
Тревор поднес левую руку к губам, впился зубами в складку кожи у запястья. Боль немного прочистила ему мозги, остановила гонку параноидальных фантазий, возникавших даже быстрее, чем он успевал разубеждать себя. Он знал, что Зах не с Кальвином. Но он так же знал, что при других обстоятельствах Зах, возможно, был бы с ним. Как ни иррационально это было, эта мысль все равно причиняла боль.
Наконец он услышал звук подъезжающей машины. Хлопнула одинокая дверца. Потом шаги Заха пересекли веранду, вот Зах на ощупь пробирается через темную гостиную. Тревор услышал, как он на что-то наткнулся, выругался вполголоса и остановился.
— Трев? — неуверенно позвал он.
Тебе нет нужды отвечать. Ты можешь просто оставить его стоять в темноте одного.
ХВАТИТ- приказал он себе. И откуда, черт побери, взялась эта мысль?
Свет залил коридор, косым клином упал в дверь спальни. Зах вошел, присел на край постели и через одеяло обнял Тревора.
Перекатившись на спину, Тревор обнял его в ответ. Волосы у Заха были влажные и пахло от него мылом, шампунем и восхитительно чистой кожей.
— Ты душ принимал?
— Ага. У Терри. У него крутая ванна, огромная такая старомодная штука на когтистых лапах.
При упоминании когтелапой ванны Терри Тревора захлестнуло безотчетное облегчение. Доверие, напомнил он самому себе. Но двадцать лет доверие не было частью его существования; оно не возникнет безоговорочно за каких-то пару дней.
Руки Заха забрались под одеяло.
— Мне пару часов не надо возвращаться в клуб.
— Никогда не сбавляешь оборотов, а?
— Нет, — признался Зах. — Особенно если у меня есть выбор.
— Ты не мог бы просто лечь под одеяло и обнять меня?
— Нет проблем.
Зах скинул кроссовки, стащил одежду и пристроился рядом с Тревором. Он закинул руку Тревору на грудь, положил голову ему на плечо. Тело его было расслабленным и очень теплым.
— О-о-о-о, — простонал он. — С тобой так хорошо. Не дай, мне заснуть.
— Спи, если хочешь, — сказал ему Тревор. — Я как раз выспался. Я тебя разбужу через час.
— Ты уверен?
— Для меня не проблема не спать.
— Ты останешься со мной?
— Честное слово.
— М-м-м… — Зах глубоко и удовлетворенно вздохнул. — Я люблю тебя, Трев… Ты самое лучшее, что со мной когда-либо случалось…
Он вскоре задремал, а Тревор лежал, всматриваясь в темноту, переваривая сказанное Захом.
Он не понимал, как он может быть лучшим, что когда-либо случалось вообще с кем-то, не говоря уже о ком-то вроде Заха. Его жизнь расцвечена несчастьями. Вероятно, он сумасшедший. Он ни на кого не может опереться; у него не хватит сил, чтобы служить кому-либо опорой. Возможно, у Тревора Мак-Ги хватило бы, но Тревор Блэк на такое просто не годен.
И все же Зах произнес эти слова. А Тревор не думал, что Зах ему лжет.
Интересно, что будет, если Заху придется уехать? Захочет ли он, чтобы Тревор поехал, с ним? И если захочет, сможет ли Тревор это сделать? Хотя он вернулся в этот дом, думая, что, вероятно, умрет здесь, он обнаружил, что вообще больше не хочет умирать. Но он все еще не нашел того, что искал. Или нашел?
Ты вернулся в поисках семьи. Возможно, твоя ошибка в том, что ты полагал, что это означает Бобби, Розену и Диди. Кинси и Терри приняли тебя в свой круг, выказали к тебе доброты больше, нем все чужие. Кого ты обнимаешь сейчас, если не члена своей семьи?
Но я не хочу, чтобы он уезжал. Я правда не хочу.
Тут в голову Тревору пришла мысль, от которой у него едва не зашлось сердце и пересохло во рту. Мысль эта была: Может, Бобби думал, что мама собирается бросить его, уехать, забрав меня и Диди? И, может быть, он тоже не хотел, чтобы мы уезжали?
Тогда почему он оставил меня в живых? Почему он меня отпустил?
Потому что знал, что ты художник. Вот оно. Он знал, что ты вернешься. Художники всегда возвращаются в места, создавшие их и ставшие местом их погибели.
Взять хоть Чарли Паркера. Свои зрелые годы он вполне мог бы доживать во Франции, где к американским джазменам относились как к особам королевской крови, где расовых предрассудков почти не существовало, где героин был крепким и чистым и где не придирался закон. Но Птица просто не мог. Ему надо было лететь к призрачным огням Пятьдесят второй улицы, в клубы, где не мог уже играть, в огромный голодный человеческий муравейник, превративший его имя в легенду, в страну, которая убьет его в тридцать пять. Он должен был вернуться. Он должен был все увидеть и услышать. Он был художник.
Ладно, думал Тревор. Я здесь. Но рисовать я буду то, что я, черт побери, хочу рисовать. И я ни за что не причиню больше боли Заху, никогда.
Как будто в ответ Зах застонал во сне и уткнулся лицом в плечо Тревора. Тревор погладил его волосы и гладкий изгиб спины. Интересно, кто или что населяет кошмары Заха? Была ли это тяжелая рука, ложащаяся ему на плечо, стальные наручники, за которые его волокут в тюрьму, где его ждут кровавое изнасилование и смерть? Или это ясные прозрачно-пустые глаза и жестокий язык матери или тяжелые кулаки отца? Или это нечто не столь конкретное: образ, едва уловимый в зеркале, тень, мелькнувшая на стене?
Ночь была совсем тихой. Тревор слышал потаенные мелкие скрипы дома, отдаленное треньканье дорожного движения, пронзительное пиликанье насекомых в высокой траве во дворе. Но ближе, чем все это, даже ближе, чем собственное, он слышал дыхание Заха и стук его сердца.
Тревор крепче прижал к себе Заха и стал думать о всех тех местах, от которых он ни за что не откажется.
Тревор крепче прижал к себе Заха и стал думать о всех тех местах, от которых он ни за что не откажется.
19
К тому времени, когда они подъехали к клубу, “Священный тис” был уже битком набит. Теплый дождь оседал туманом, но народ еще тусовался на тротуаре, наслаждаясь влажным летним вечером. Полно черных прикидов и драной джинсы, стрижек под ноль и длинных косичек и дредок, причесок, окрашенных во все цвета неоновой радуги. Большинство лиц — юны, бледны и восторженны. Больны от радости, подумал Зах, все они больны ра-достью, какая охватывает при виде разворачивающегося перед ними будущего, мириад новых дорог.
Привратником сегодня был худенький как тростинка мальчишка с такими же пронзительными и изящными чертами лица, как у птицы. Выкрашенные в черное пряди с запутавшимися в них каплями дождя беспорядочно падали ему на лицо, на миг Заху захотелось схватить в объятиях, закружить это несчастное, голодное с виду существо, чтобы дать ему заряд той энергии и любви, что электрическим током бежали по его телу. Но он смог совладать с собой.
Мальчишка остановил их на входе в клуб, и Зах произнес три слова-талисмана, которые сорвались с его языка так легко, как будто говорил их всю свою жизнь:
— Я в группе.
— Как тебя зовут?
— Дарио.
Мальчишка отыскал названное имя в своем списке, вычеркнул, потом поднял глаза на Тревора.
— А как насчет него?
— Он со мной.
— Ладно.
Взяв с полочки резиновую печать, он ткнул ею в красную чернильную подушечку, а потом — на тыльную сторону их ладоней. Эмблемой “Тиса” оказалось довольно пугающее на вид дерево, раскинувшее многочисленные ветви и похожее на мифический Иггдрасиль, уходящий корнями в ад.
Из теплой ночной тишины они окунулись прямиком в духоту и едва-едва скрытое возбуждение клуба.
— Дарио? — осведомился Тревор.
— Это мой сценический псевдоним. В честь Дарио Ардженто.
Но они уже попали в толпу, и говорить стало невозможно. Схватив Тревора за руку, Зах потащил его в исписанную граффити комнату позади сцены. Терри и Эр Джи сидели, развалясь, на продавленном диване. На. сгоревшей и лишенной нутра колонке стоял переносной холодильник с вездесущей “нацбогемой”; Зах вытащил себе бутылку.
— Так вот, звонит мне по телефону Призрак, — рассказывал Терри Эр Джи, — и говорит: “Что у вас там происходит? У вас что, новый солист?”
— Ну надо же!
— Ага! А потом: “Ну, смотрите, держитесь. Кто-то висит у него на хвосте”. А потом трубку берет Стиви и объясняет: “Призраку приснилось, что вашего солиста разыскивает ФБР или что там еще”.
— Гы… Привет, Зах. Привет, Тревор.
Вскочив, Терри обнял обоих.
— Зах, нашему экстрасенсу приснилось, что за тобой гонится ФБР. Скажи, что это не так.
Зах попытался рассмеяться.
— Разумеется, нет, если только им не настучали про увечья крупного рогатого скота.
Тревор сжал его руку.
— Ну, — сказал Терри, — готов?
— Черт, да!
— Думаю, стоит разбить концерт на два отделения. В перерыве все купят пива, и у Кинси будет побольше выручки.
— А мы подкуримся за сценой, — вставил Кальвин.
Зах даже спросил себя, не подслушивал ли гитарист за дверью.
На Кальвине были черные хлопковые леггинсы и узкая, в обтяжку, тряпка, которая когда-то, наверное, была футболкой, — почти тот же прикид, какой был на самом Захе, только еще более обтягивающий и вызывающий. В прорезе в “футболке” было видно, что в сосок у Кальвина вставлено серебряное колечко. Просияв Заху улыбкой, Кальвин протянул ему какой-то чёрный продолговатый предмет — подводку для глаз.
— Хочешь?
Выделываться на сцене, распутно выпачкав глаза гримерным углем!
— …можно?
Кальвин сунул карандаш в руку Заху и отвернулся, разминая пальцы. Он, похоже, несколько сбавил обороты. Атмосфера за сценой и впрямь внезапно оживилась, стала возбужденно-деловитой: ребята собирались от души поразвлечься, но все же это была работа. Терри и Эр Джи стояли потягиваясь. Зах ощутил первый трепет нервозности, словно по его желудку прошлось птичье крыло. Глядя на себя в крохотное без лампочек зеркало, заботливо предоставленное Кинси, Зах начал обводить глаза черным.
Тревор глядел на него странно.
— Что ты делаешь?
— Накладываю грим. — В качестве завершающего аккорда Зах слегка размазал углы глаз, потом поднял взгляд на Тревора. — Нравится?
— Наверное, мне лучше вернуться в клуб.
— Как знаешь. А почему?
— Потому что, если я останусь здесь, — Тревор наклонился поближе, — я трахну тебя прямо на глазах у всей группы.
Великолепно — теперь на сцену он выйдет с эрекцией.
— Подожди до конца концерта, — прошептал он в ответ, — мало тебе не покажется.
— Обещаешь?
— М-м-м-м…
Губы Тревора закрыли ему рот, руки Тревора обняли его за плечи, крепко сжали. Потом Тревор поднял глаза на остальных музыкантов.
— Удачно вам отыграть, — сказал он.
И все музыканты, сообразив, что бессовестно пялятся, улыбнулись чуть шире, чем нужно, и выдали в ответ нестройный хор благодарностей.
Дверь в зал распахнулась и захлопнулась, Тревор растворился в толпе. Терри обвел взглядом остальных.
— Готовы?
Повсюду кивки. Мгновение тишины. И тут Терри произнес еще одно слово-талисман рок-н-ролла:
— Поехали.
Когда “Гамбоу” вышла на сцену, Тревор стоял в самом центре танцплощадки. Он почувствовал, как толпа напирает на него, и позволил отнести себя поближе к Заху.
Зах плотоядно улыбался залу. Кальвин и Эр Джи подняли гитары, закинули на плечи разноцветные, хипповского плетения, ремни. Сев за барабаны, Терри подался вперед и хрипло произнес в микрофон, установленный на перкуссии:
— Здравствуйте все. Мы “Гамбоу”! — Брызги свиста и аплодисментов. — Спасибо. Как видите, сегодня нас не трое, а четверо. Поприветствуем ДАРИО, нашего гостя, который приехал к нам с ограниченным ангажементом на… один… вечер! — Палочки легким поцелуем прошлись по цимбале. — ДАРИО! Подлинный мапьяк-кажун из самого что ни на есть Нового ОрлеААААНа!
За лесом поднятых над толпой махающих рук Тревор ясно увидел, как губы Заха сложились в “О черт!”. Но Зах быстро взял себя в руки, и когда Терри выдал трехтактовое вступление к первой песне, сорвал со стойки микрофон. Кальвин пустил волну “сырого” звука, а Эр Джи поддержал его басовой партией, напомнившей Тревору грохот колес, с ревом несущихся по открытой автостраде. Зах постоял, прижимая к груди микрофон, потом поднял голову и пригвоздил блестящими глазами зал.
Когда он начал петь, Тревору показалось, что он смотрит прямо него.
На самом деле Зах оставил очки в гримерной и дальше первых четырех рядов голов вообще ничего не видел. Но он чувствовал присутствие Тревора в толпе, ощущал, как бежит между ними словно по невидимому кабелю разряд тока, как этот кабель подрубается к сети, соединявшей Заха с Терри, Эр Джи и Кальвином, как он посылает невидимые спирали энергии в зал и заряжает и его самого. Эта серебристо-голубая энергия стимулировала как глоток самогона, искрилась и сыпала брызгами, как пенное шампанское.
Зах открыл рот и, почувствовав, как эта энергия огнем поднимается по его хребту, выпустил на волю слова. Он едва знал, что поет; его фотографическая память подбрасывала текст, его мозг рептилии переводил этот текст в чистую эмоцию, нисколько не вдумываясь в смысл. Зах искажал слоги, растягивал долгие гласные, загонял голос вниз, подстраиваясь под бас, потом пел с гитарой — высоко, и хрипло, и чисто.
Толпа придвинулась к самой сцене. Несколько детишек в первом ряду уже танцевали. Зах позволил их движениям завести себя. Вскоре он танцевал круче, чем кто-либо из них, то и дело напоминая себе, что надо дышать, не давать ослабнуть голосу, отдаваясь на волю музыки.
Юные запрокинутые лица были залиты потом, веки опущены, губы, напротив, полуоткрыты, словно в экстазе. Это было как заниматься любовью с огромной комнатой, полной народа, как захватить контроль над центрами удовольствия всех этих людей и сжать что есть сил. Это самая сладкая из его фантазий, которая, воплотившись, превзошла саму себя. Никто не завидует, не ревнует. Все и каждый отлетает, и он отлетает с ними. И где-то посреди всего этого — единственная его настоящая любовь.