И застыл на месте от сдавленного писка девушки, склонившейся над ящиком с деньгами.
Задняя дверь стояла нараспашку, как будто воровка приготовилась в спешке смыться. Девушка застыла у кассы: ее кошачья мордочка превратилась в маску удивления и страха, широко открытые глаза были прикованы к Кинси, а рука сжимала пачку двадцаток. Открытая сумочка примостилась подле нее на стойке бара. Совершенный кадр, компрометирующая немая сцена.
— Рима? — глупо спросил он. — Что…
Звук его голоса вывел ее из оцепенения. Девушка повернулась на каблуках и метнулась к двери. Бросившись грудью. На прилавок, Кинси выбросил вперед длинную руку и поймал ее за запястье. Двадцатки, вспорхнув, опустились на пол. Девушка заплакала.
Кинси обычно брал на работу в “Тис” пару местных ребят, в основном на подхват, вроде затаривания бара и сбора денег у дверей, когда играла команда. Рима пробила себе дорогу к обслуживанию бара. Она была бойкой, веселой, милой и (как думал Кинси) вполне достойной доверия — настолько, что он дал ей ключи. Со вторым барменом у него не было нужды оставаться каждую ночь до закрытия; когда народу было немного, закрыть мог кто-нибудь другой. Это было вроде мини-отпуска. Но ключи имели обыкновение теряться или ходить по рукам, и большинству своих работников Кинси их не доверял. Он считал, что неплохо разбирается в людях. “Священный тис” никогда не обворовывали.
До сего дня.
Кинси потянулся за телефоном. Рима бросилась на него, стараясь схватить аппарат свободной рукой. Они недолго поборолись за трубку, потом Кинси выдернул ее и без труда отвел так, чтобы девушка не могла до нее дотянуться. Телефонный провод задел и сбросил на пол сумку. Содержимое вывалилось, раскатилось, разлетелось по дощатому полу. Заложив трубку в ямку ключицы, Кинси начал набирать номер.
— Кинси, нет, пожалуйста! — Рима безуспешно дернулась, снова попытавшись схватить трубку, потом привалилась к стойке и обмякла. — Не звони копам…
Его палец застыл, над последней цифрой.
— И почему же?
Увидев лазейку, Рима ринулась напролом:
— Потому что я не взяла денег. Да, я собиралась, но у меня не было времени… у меня неприятности, и я уезжаю из города. Просто отпусти меня — и ты никогда больше меня не увидишь.
Лицо ее вымокло от слез. В полумраке бара Кинси не видел ее глаз. Запястье у нее было таким тонким, что ладонь Кинси могла охватить его два или три раза; кости под его пальцами были хрупкими, как сухие веточки. Он слегка ослабил хватку.
— Какие неприятности?
— Я была в клинике планирования семьи в Коринфе.
Кинси просто смотрел на нее.
— Ты хочешь, чтобы я все тебе разжевала? — Остренькое личико стало сварливым. — Я беременна, Кинси. Мне нужно делать аборт. Мне нужно пять сотен долларов!
Кинси моргнул. Чего бы он ни ожидал, но только не этого. Рима появилась в Потерянной Миле всего несколько месяцев назад. Среди местных парней, которые приглашали ее на свидание и получили отказ, поговаривали, что она вздыхает по гитаристу спид-металла в своей родной Калифорнии. Насколько Кинси знал, в последнее время в Калифорнию она не ездила.
— Кто?.. — выдавил он.
— Ты его не знаешь, идет? — Она отерла глаза. — Мерзавец, который не надевает резинку. Потому что это, видите ли, все равно что принимать душ в плаще. Таких пруд пруди. Им лишь бы кончить! — Теперь сварливая мина рухнула; она плакала так, что едва не захлебывалась словами. — Кинси, я переспала не с тем парнем, и он ничего для меня не сделает, даже обсуждать отказывается. А я не хочу никакого, черт его побери, ребенка, не то что от него.
— Но хотя бы скажи мне кто. Я мог бы с ним поговорить.
Есть вещи…
— Нет! — Она яростно затрясла головой. — Я просто хочу поехать в Рейли и избавиться от этого. Я не вернусь в Потерянную Милю. Я поеду к сестре в Западную Виргинию или, может. назад в Л.А. Пожалуйста, Кинси. Только отпусти меня! Ты меня здесь больше не увидишь.
Кинси задумчиво изучал девушку. Риме двадцать один, это он знал, но тело ее выглядело намного моложе: не выше метра пятидесяти, ни бедер, ни грудей, сплошные плоскости и острые углы. Прямые блестящие русые волосы стянуты в хвост пластмассовыми заколками, как у маленькой девочки. Он попытался представить себе это детское тело раздутым от беременности и не смог. Сама мысль была мучительной.
— Я не могу дать тебе денег, — начал он.
— Нет, я не…
— Но ты можешь забрать свой конверт с последней зарплатой. Он там, на доске объявлений. — Отпустив ее запястье, Кинси отвернулся.
— О Боже, Кинси, спасибо. Спасибо тебе!
Став на колени, она принялась сгребать содержимое сумки. Обыскав все в полутьме бара, она отошла к доске объявлений забрать конверт. Кинси даже не удивился, заметив, как она поглядела внутрь, словно чтобы убедиться, что внутри достаточно денег. Повернувшись, она долго смотрела на него, как будто решая, сказать ли что-то еще.
— Удачи, — сказал он ей.
Рима поглядела на него удивленно и немного виновато. Потом, как будто молоко человеческой доброты оказалось слишком крепким напитком для ее иссушенной души, она круто повернулась и исчезла без последнего слова.
Вот и ушел мой мини-отпуск, подумал Кинси.
Полчаса спустя уже при зажженном свете, когда болото за баром было уже почти собрано тряпкой, он нашел белый пакетик.
Пакетик примостился в щели между половыми досками прямо под тем местом, куда высыпалась сумка Римы. Ничего удивительного, что она не заметила его в полумраке. Нагнувшись, Кинси подобрал пакет и глядел на него долго-долго. Ничего особенного в нем не было: небольшой сверток пластика, возможно, уголок упаковочного мешка, а внутри — крохотная щепотка белого порошка.
Нет, ничего такого в нем не было. Но Кинси знал, что перед ним:
высочайший памятник его собственной доверчивости.
И все же она, возможно, правда беременна, уговаривал он себя по дороге к туалету. Возможно, ей действительно нужны деньги на аборт. Возможно, кокс ей кто-то дает. Быть может, она даже торгует этой дрянью, чтобы наскрести нужную сумму.
Ну да, конечно. То, что она наговорила об отце своего эмбриона — если и был эмбрион, — едва ли свидетельствовало о том, что он даст ей наркотики за так. И Кинси знал, что рынок сбыта кокаина в Потерянной Миле почти что никакой. Здесь шагу негде ступить, не наткнувшись на анашиста или алкаша, и психоделики здесь лопают как карамельки, но кокс — совсем другое дело. Большинство ребят помладше, похоже, считают, что кокс скучен: он не рассказывает им сказок и не приносит видений, не утоляет их боль, не делает ничего, что за сотую часть его цены можно получить от кофейника крепкого кофе. Они, пожалуй, понюхают кокс, если им предложат, но не станут тратить на него карманные деньги. А городские старожилы постарше все равно не могут его себе позволить, даже если и хотят.
А вот у Римы в последние пару месяцев была как будто постоянная слабая простуда. Она то и дело уходила в туалет высморкаться, но всегда возвращалась, хлюпая носом. Как все ясно задним числом.
Еще не поздно вызвать копов, сказал себе Кинси, когда его ладонь зависла над чашей унитаза, готовая опрокинуть туда пакетик. Показать им вот это. Она еще не могла далеко отъехать от города.
Его ладонь накренилась. Слабый, едва слышный всплеск — и пакетик безмятежно поплыл по тихой поверхности воды.
Она собиралась тебя обворовать. Сдай ее.
Его пальцы нашли кнопку спуска, нажали. Послышался оглушительный шум жидкости — Кинси подумал, что канализация этого здания тех же времен, что и меблирашки на улице, — и пакетик исчез.
Беременна или нет, она влипла. Это единственное, в чем она не врала. К чему осложнять ей жизнь?
Позднее, подтирая пол у сцены, он поднял глаза на стену художников. Мягко поблескивая, па него глядели слова НАМ НЕ СТРАШНО, и он знал, что где бы ни была сейчас Рима, что бы она ни делала, эти слова к ней не относятся.
Но все же он не мог не обижаться, что она взяла свою последнюю зарплату. Всегда оставался шанс, что она пустит деньги на то, чтобы помочь себе, чтобы сбежать от чего-то (или кого-то), что заставило ее прятать в сумке кокаин и красть у тех, кто желает ей добра. Шанс всегда есть.
Ну да. Еще всегда есть шанс, что Джон Леннон восстанет из мертвых, и “битлы” сыграют концерт воссоединения в “Священном тисе”. С той же степенью вероятности.
Скорбно покачав головой, Кинси продолжил подтирать пол.
2
Захария Босх пробудился от потрясающих снов, стянул с лица подушку, протер глаза и, мигая, уставился на зеленую ящерицу, сидящую на потолке прямо у него над головой.
Спал он в небольшом алькове в дальнем конце комнаты, где потолок был ниже и уютнее, чем в остальной части его чердачной квартиры во Французском квартале. Штукатурка здесь была мягкой и слегка влажной, потрескавшейся от возраста, пожелтевшей от двухлетнего курения Заха в постели. На фоне выцветшей штукатурки ящерица казалась переливчатой зеленой драгоценностью. Дети Нового Орлеана звали этих существ хамелеонами, хотя Зах полагал, что на самом деле это анолы.
Он потянулся за пепельницей возле постели; метнувшись зеленой молнией, ящерица исчезла. Зах по опыту знал, что, если успеешь поймать эту тварь за хвост, волокнистый придаток отвалится и будет потом подергиваться у тебя в руках. Это была игра, в которую он часто играл с маленькими рептилиями, но редко выходил в ней победителем.
Пепельницу он нашел не глядя и, подняв, пристроил ее в углублении в простыне между небольшими острыми пиками тазовых костей. В пепельнице лежал туго забитый косяк размером с Небольшую сигару, панателу или как там еще называют такие штуки. Зах ненавидел вкус табака и то, как он резко-коричневым ожогом отлается в легких; табака он чурался. В устах его друга Эдди это звучало просто, хотя и не слишком элегантно: “Если оно зеленое, выкури. Если коричневое, отправь в унитаз”.
Зах выкурил половину этого зеленого прошлой ночью, пока развлечения ради достряпывал статейку, чтобы подсунуть ее в “Таймс-Пикайюн”: со вкусом сколоченную заметку об окаменелых кусках эмбриона, извлеченного из матки женщины через десять лет после подпольного аборта в каком-то закоулке. Если это не было правдой, то должно было ею быть — или скорее публика должна думать, что это правда. В сегодняшнем моральном климате (облачно, надвигается фашистская буря) подпольные аборты нуждаются во всей контрпропаганде, какую только смогут наскрести.
Он не забыл подчеркнуть, что женщина претерпела ужасные мучения, что ее ужасно раздуло и что, разумеется, она затем осталась бесплодна. Заканчивая статью, Зах поймал себя на нежности к несчастной, даже на желании оградить от мирских невзгод свое — злополучное творение. Она была истинной мученицей, лучшим, какого только можно отыскать, козлом отпущения, вместилищем воображаемой боли, отодвигающим в тень боль реальную.
Зах поискал на полу коробок, нашел книжицу отрывных спичек из “Коммандерз Пэлас” и, запалив косяк, глубоко втянул в себя дым. Аромат заполнил его рот, горло, легкие — вкус был таким же зеленым, как ящерица на потолке. Он поглядел на книжицу с отрывными спичками — зеленая, но более темного оттенка. Ресторан был одним из самых старых и самых дорогих в городе. Знакомый знакомого, который был по уши в долгах по своей “Америкэн Экспресс”, недавно сводил Заха в тамошний бар и заказал ему на свою “визу” четыре сверхострые “кровавые мэри”. Они всегда так выделывались: дурацкие комбинации, сложные интриги, которые они плели и которые неизменно заканчивались тем, что сами они накрепко в них запутывались.
Придурки, легкая добыча, жертвы заговора молчания. В конечном итоге из всех них получалось одно и то же: источник дохода для Захарии Босха, который ничем из вышеперечисленного не являлся.
Его квартира была полна пыли, солнечного света и бумажных завалов. Его друзья, знавшие его привычки в чтении, курении и манеру тащить в норку все что ни попадя, клялись и божились, что эта комната — самая страшная угроза пожара всему Новому Орлеану. Зах считал, что в его жилище хватает сырости, чтоб отбить отвагу у любого случайного огонька. В середине лета по потолку расползались водяные потеки, и изысканная старая лепнина потела и слезилась.
Краска давно уже начала лупиться, но это никогда не мешало Заху, поскольку большая часть стен была залеплена клочками бумаги. Здесь были картинки, вырванные из никому не известных журналов и напоминающие ему о чем-то; газетные вырезки, заголовки или даже отдельные слова, которые он вешал на стену ради их мнемонического эффекта. Здесь висела крупным планом голова Дж. Р. “Боба” Доббса, Верховного Мистагога Церкви Субгения и одного из лично Захом почитаемых спасителей. “Боб” проповедовал доктрину Расслабухи, что (среди прочего) означало, что мир и впрямь должен тебе на жизнь, если у тебя только хватит ума расписаться на чеке на зарплату. Здесь были номера телефонов, компьютерные коды доступа и пароли, накарябанные на самоклеющихся бумажках, которые отказывались держаться в этой сырости. Бумажки постоянно слетали со стен, создавая канареечные течения среди нагромождений на полу и приклеиваясь к подошвам Заховых кроссовок.
Здесь были коробки со старыми письмами, журналами, пожелтевшими газетами со всего света и на нескольких языках — если он не мог чего прочесть, в течение часа он находил кого-нибудь, кто бы ему перевел, — почтенные ежедневные издания и буйные таблоиды. И книги повсюду — стоящие впритирку на полках-стеллажах, занимавших одну из стен почти до самого потолка, раскрытые или с заложенными страницами, — у его кровати, пизанскими башнями нагроможденные по углам. Здесь была всевозможная беллетристика, телефонные справочники, руководства по компьютерам, замусоленные тома с названиями вроде “Поваренная книга анархиста”. “Сверхъестественное по почте”, “Principia Discordia”, “Укради эту книгу” и другие полезные библии. Дешевый видак и самопальная антенна кабельного канала были подсоединены к маленькому телевизору — и все это почти скрывалось за стопками видеокассет.
И у дальней стены — придвинутое к ней вплотную сердце хаоса: большой стальной стол. Стола как такового видно не было, хотя Зах за считанные минуты мог найти что-либо на и вокруг него. Стол тоже был завален горами бумаги, книг, обувными коробками с дискетами и — безошибочный признак гурмана ганджи: коллекцией пепельниц, переполненных пеплом и спичками, но без единого окурка. Курильщики марихуаны в отличие от сидящих на табаке следов не оставляют.
В. центре стола над пепельницами и водопадами бумаг монолитом из пластика и силикона высился компьютер “Амига” с карточкой “IВМ” и Мак-эмуляцией, позволяющий читать диски с нескольких типов компьютеров, — чудная машинка. Комп был укомплектован большим винтом, пристойным принтером и — что самое важное для его целей — модемом на 2400 бод. Это недорогое достижение технологии, которое позволяло его компу общаться с другими по любому числу телефонных линий, кормило его, было его пуповиной, его ключом к иным мирам и частям этого мира, вовсе не предназначенным для его взора.
Модем окупился в несколько сотен раз, а этот был у Заха не более полугода. Был у него и мобильник “ОКI 900” и лэптоп со встроенным модемом, чтобы не терять связи на непредвиденный случай.
Зах приподнялся на локтях и, зажав косяк зубами, провел пятерней по густым черным волосам. Некоторые из “детей смерти” Французского квартала часами трудились перед зеркалом, пытаясь достичь такого же сочетания иссиня-эбонитовых волос и бесцветной прозрачности кожи, какое Заху было просто подарено природой.
Это странное сочетание шло по материнской линии. Все его родственники со стороны матери выглядели так, будто выросли в подвалах — хотя большинство из них никогда в жизни и близко к подвалам не подходили, учитывая, что жили они в Луизиане поколений пять, если не больше. Девичья фамилия его матери была Риго, и происходила она из затонувшего в грязи маленького поселка в дельте Миссисипи, где самым выдающимся событием был ежегодный Праздник Раков. Волосы и миндалевидные глаза, как полагал Зах, прилагались к крови кажун. О цвете лица можно было только гадать. Может, он въелся за все то время, что она провела в различных психиатрических лечебницах, в сумеречных комнатах дневного отдыха и резко освещенных флюоресцентными лампами коридоров, если что-то подобное можно унаследовать.
Она сейчас, вероятнее всего, в каком-нибудь боксе для буйных, если вообще жива. Его отец, Босх-ренегат, утверждал, что его род восходит к Иеронимусу, однако его видения возникали все больше на дне бутылки с виски; наверняка он давно сгинул в какой-нибудь насыщенной алкогольными парами дыре. Заху только что стукнуло девятнадцать, и хотя всю свою жизнь он прожил в Новом Орлеане, обоих родителей он не видел вот уже пять лет.
Что вполне его устраивало. Все, чего он желал от них, он носил при себе: странный окрас его матери, изворотливый ум отца и переносимость алкоголя, превосходившую переносимость любого из них. Выпивка никогда не делала его жестоким, никогда не заставляла его испытывать горечь, никогда не заставляла лупить кого-нибудь маленького и беззащитного, мочалить нежную плоть, погружать руки в кровь. В этом, он полагал, и состояло основное различие между ним и его родителями.